Чтение 6–й страницы книги ~Знак небес~

Что касается Муромского княжества, то, учитывая, что оно уже давно было союзным еще Всеволоду Большое Гнездо, а затем его сыну Юрию, то Константин был абсолютно прав, применив против него превентивную меру.

Возможно, что она была чрезмерно жестока – убийство двух молодых князей и ссылка их престарелого отца в монастырь. Можно долго размышлять о том, оправдана ли такая суровость рязанского князя, тем более что он, скорее всего, под предлогом переговоров заманил их к себе в Ижеславец, то есть проявил коварство.

Однако со всей определенностью на этот вопрос все равно не ответить. Не нами сказано: «Не судите, да не судимы будете». Во всяком случае, я бы не стал отдавать свой голос ни в защиту Константина, ни в его безусловное осуждение.

Опять же, не следует забывать суровость тех времен, в которые он жил. Возможно, что иначе поступить было просто нельзя.

О. А. Албул. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 2, с. 146.

Глава 6
Я ТУТ ВСЕРЬЕЗ И НАДОЛГО

…архивариус очень тихо спросил:

– А деньги?

– Какие деньги? – сказал Остап, открывая дверь. – Вы, кажется, спросили про какието деньги?

И. Ильф и Е. Петров. Двенадцать стульев

Богата и красива была стольная Рязань. Из всех городов, стоявших на Оке, не было ни единого краше нее.

И как знать, если бы не зорил ее Всеволод Большое Гнездо, невольно ревнуя южных беспокойных соседей и подозревая их в тяге к славе и величию, то, может быть, она и вовсе стала бы первой в Восточной Руси. Кто может о том ведать доподлинно?

Однако к лету 6726ому от сотворения мира48 венцом городов русских слыл Владимир. Пусть и не столь полноводна Клязьма, как Ока, и не чувствовалось в граде той чинной, торжественной старины, что так ощущалась в Ростове Великом, и не так явственно веяло благостью от обилия монастырей, как близ Суздаля, но и ему было чем похвастаться перед городамисоседями.

Ну, где еще такое чудо увидишь, как Золотые ворота, которые встречали путников на главной дороге к городу, что с западной стороны. А как красиво расписана белокаменная триумфальная арка! Пройдя же по городу, путник мог еще и в красивейший пятиглавый Успенский собор заглянуть – тоже диво дивное.

Рядом с княжеским теремом Дмитриевский собор стоял – одновременно и кряжистый, одноглавый, но в то же время и нарядный весь, изукрашенный по фасаду причудливой резьбой с каменными львами.

А еще чуть дальше, в юговосточном углу города, застыл Рождественский монастырь с одноименным собором. И все это только из новых храмов, которые воздвиг Всеволод Большое Гнездо. Перечислять же их все – рука устанет.

Константин долго любовался этим величием, подплывая к городу. К тому же ничего иного ему больше и не оставалось. Где, как, что выгружать – тысяцкие с сотниками и без него прекрасно знали, а взять город Вячеслав не успел.

Воевода прибыл сюда всего на день раньше князя и, имея в своем распоряжении не больше тысячи ратников, застал все ворота уже закрытыми, а город – почти готовым к обороне. Почти, потому что уходя из града, Юрий по просьбе Ярослава забрал с собой чуть ли не всех ратников. Даже городскую стражу князь уполовинил, надеясь на затишье на восточном и южном порубежье, а также на крепость городских стен.

Укреплен Владимир был и впрямь знатно. Впрочем, это и не удивительно – чай, столица. Одних ворот сколько. Только с западной стороны их четверо: те же Золотые, над которыми расположена надвратная церковь Положения риз Пресвятой Богородицы, а еще Волжские, Иринины и Медные. И все они лишь в Новый град ведут.

А чтобы из него в Средний или, как его еще называли, Печерный град попасть, вновь надо пройти через ворота. И снова выбор богатый. Как тебе удобнее, так и иди. Хочешь, через Торговые шествуй, не любо – через Успенские или Дмитриевские пройди.

На востоке, правда, укрепления были похуже. Нет, ворота белокаменные тоже красивы. Не зря их Серебряными прозвали, а вот стены… Изза их ветхости эту часть города так и прозвали Ветчаной49. Впрочем, осаждающим и здесь пришлось бы приложить немало трудов и сил, поскольку при Всеволоде III Большое Гнездо их не раз ремонтировали.

К тому же если и ворвешься в них, то дальше все равно перед тобой предстанут Ивановские ворота, которые тоже в Печерный град ведут. Но даже если их и удастся проломить, то тут перед тобой сам кремник вырастет. А у него даже стены из камня. Тот же Всеволод постарался. Так что запалить их при всем желании не получится.

Словом, за такими укреплениями месяцами отсиживаться можно. Правда, при условии, что людей для обороны хватит, а атакующие будут действовать обычными методами, принятыми в то время. Вот о людях и была неизбывная головная боль у старого Еремея Глебовича – владимирского боярина, который еще дядькойпестуном50 был у ныне покойного князя Константина, а затем подался на службу к его брату Юрию.

Теперь же так получалось, что вся ответственность за род владимиросуздальских князей легла на его плечи, ведь ныне все они во Владимире находились. Тут тебе и самый старший, Василько Константинович, которому через два месяца всего девять лет должно было исполниться, и братья его родные: восьмилетний Всеволод и Владимир. Последнему и вовсе четыре года совсем недавно исполнилось.

Имелся у них и двоюродный брат – тоже Всеволод, но Юрьевич. Тот всего на год старше Владимира. Да еще сестренка у него была Добрава, во святом крещении нареченная Еленой. Той шесть лет. Словом, мал мала меньше.

И все они, считай, на его, боярина, руках остались, потому что от матерей ихних не толк, а беспокойство одно. Одна – Агафья Мстиславовна, дочь киевского князя Мстислава Романовича Старого, ныне, почитай, и вовсе еле ходит. Так и не отошла, болезная, после смерти мужа, князя Константина.

Со второй – тоже Агафьей, но Всеволодовной, дочерью князя черниговского Всеволода Чермного, и того хуже. От скорбных известий да при виде изуродованного лика мужа своего покойного, князя Юрия, приключились с ней не ко времени родовые схватки. Уже второй день мучается, бедняжка, и ни до чего ей дела нет.

От малолетних княжичей мысли Еремея Глебовича плавным ходом перешли к Константину Рязанскому. Чего ждать от него – неведомо. У боярина Творимира спросить бы, но тот пребывал в опале, после того как под Коломной Константину обоз сдал и ратникам князя Ярослава оружие велел сложить. Далековато его деревенька, да и гонцов не пошлешь – крепко Владимир обложен, со всех сторон к нему проходы запечатаны наглухо. Ни конному, ни пешему не вырваться.

А спросить у Творимира Еремей Глебович хотел лишь одно – можно ли слову княжескому верить. Послы рязанские уже вчера припожаловали к воротам Владимира. Константин устами посланцев своих говорил, что с его ратью город взять – пустячное дело. Но не хочет он ломать ворота, устраивать пожары и разорять жителей. Если бы завоевателем он сюда пришел, в набег грабительский – тогда ему все равно бы было. Но и ему, и сыну его здесь еще долго княжить придется, и потому не желает он на крови свое княжение начинать. Не похристиански это.

И как тут догадаться – то ли правду Константин говорит, то ли лукавит, сберегая жизни своих воев. Ведь не одна сотня погибнет, если город на копье брать придется. Опять же с княжичами не все понятно.

А самое главное – зачем ему для завтрашних переговоров понадобились не только бояре, но еще и старшины от мастерового люда? Онито тут при чем? Их дело – одежу шить, сапоги тачать, кузнечить и прочее. Не было никогда такого на Руси, чтобы о столь важных делах с ремесленным людом речи велись. Или он о чем другом с ними говорить собрался? Тогда о чем именно?

Словом, загадки и загадки. И поди раскуси тут хитрого рязанца – чего он на самом деле хочет, чего добивается? Пробовал Еремей Глебович за епископом владимирским послать, чтобы хоть с ним посоветоваться, но владыка Симон оказался хитер и осторожен.

Вроде бы и поговорили, а ничего конкретного боярин так от него и не услышал. Одна только болтовня пустопорожняя с цитатами из Ветхого Завета, Нового Завета и поучений отцов церкви. Да плевать боярин хотел на то, что там у Иоанна Златоуста говорится и как Василий Великий мыслит. Ты поточнее, владыко, поточнее выражайся, да скажи как на духу, что сам думаешь по этому поводу.

Ан нет, скользок епископ, как налим. Ты его уже схватил, кажется, а он все равно из твоих рук выскальзывает.

Впрочем, оно и понятно. Епископу, если разобраться, важней всего, чтобы его подворье не пострадало да чтоб после всех разбирательств жители Владимира мошной не оскудели и гривны да куны свои не на строительство сгоревшего жилья отдавали, а в церковь несли.

А уж как там Константин с малолетними княжичами поступит – дело десятое. А вот боярину не все равно. Он же, почитай, самым старшим изо всех бояр и остался – прочие там полегли, под Коломной. Он да Творимир опальный. Еще пятерых под вопли и плач владимирских женок в город занесли Константиновы вои, да и то каждый из них ох и не скоро на ноги встанет. Это если вообще поднимется.

Кстати, такое поведение рязанца говорило о многом. Особо тяжко раненных князь честь по чести семьям передал, равно как и тела погибших. Поначалу Еремей Глебович опасался, что есть у Константина тайный умысел. Ведь можно было и замятию в воротах устроить, будучи даже безоружными. Много ли времени надо, чтобы дружина конная подоспела? Глядишь, и договариваться ни с кем не пришлось бы, уступать в чемто, дабы город мирно покорился новой власти.

Конечно, Еремей Глебович для такого случая припас пару задумок, и коварство свое рязанцу легко провернуть бы не удалось, но уж больно мало сил осталось в распоряжении владимирского градоначальника – елееле наберется сотня стражников, да и те далеко не первой молодости. Известное дело – лучших всех позабирали.

Одно радовало боярина – хороший настрой мастеровых людишек. Откуда взялся боевой дух у кузнецов, шорников, кожемяк и гончаров – неведомо, но за ратниками Константина, которые на носилках принесли раненых владимирцев, они следили бдительно, и ежели что…

Впрочем, не было, по счастью, этого самого «ежели». Все рязанцы сделали честь по чести – принесли увечных, сдали их с рук на руки и спокойно удалились. Да и ворота, к которым они раненых принесли, были не массивные Золотые, которые можно намного проще захватить внезапно – поди закрой их быстро, а гораздо меньшие – Иринины.

Да и сами они ступали по городу, который через несколько дней все едино их будет, не как победители, а уважительно и даже как бы с некоторым смущением. Мол, извините, что братию вашу посекли, но тут уж ничего не поделаешь, коли они сами на нашу землю с мечом пришли. И не хотелось, а пришлось.

«Так, может, и завтрашние переговоры тоже не таят в себе угрозы? Удастся договориться – нет ли, а все равно Константин владимирцев отпустит с миром, а не посадит в поруб, как это в свое время учинил князь Всеволод с теми же рязанцами, – продолжал размышлять боярин и досадливо стукнул кулаком по столу. – Одна досада, что по наущению князя Ярослава убивец Гремислав с ватагой татей Рязань спалил дочиста. С той поры и прошлото всего меньше двух месяцев. А если Константин в отместку за свой стольный град пожелает и с Владимиром такое же учинить?! Если судить по справедливости, то надо палить ПереяславльЗалесский, но вдруг рязанский князь за злодеяние это не только Ярослава виноватит, но считает, будто и Юрий Всеволодович к набегу Гремиславову тоже свою руку приложил».

Еремей Глебович вскочил и начал нервно вышагивать по просторной гриднице, теряясь в догадках, что же ему всетаки предпринять. Наконец, малость остыв, он решил, что в любом случае ничего не теряет – городу все едино не устоять, а тут был шанс, который стоило попытаться использовать.

«Да еще и святые отцы рядом будут, – окончательно успокоил он себя. – При нихто точно Константин на столь тяжкий грех, как клятвопреступление, не пойдет. Хоть и бродят о нем страшные слухи, будто он свою братию всю порешил, но и других разговоров тоже предостаточно, вплоть до того, что не убийца он, а совсем напротив – страдалец безвинный. Молва – штука известная. Если она приукрашивать начнет, так чуть ли не до небес славу твою поднимет, а коли примется чернить, то так вымажет с ног до головы, что и родная мать не узнает, отшатнется в ужасе. Умному человеку хорошо известно, что истина всегда гдето посередке находится, только вот где именно – подика разбери».

Но пока попрекнуть рязанского князя при всем желании было нечем. С ранеными он поступил честь по чести, не воспользовавшись удобным случаем, да и плыл сюда мирно – ни одно сельцо на пути не заполыхало.

Там же, где останавливался, смерда не зорил, брал по совести, умеренно. У бедных на коровенку лядащую не покушался, лошадей не отнимал и воев своих – это тоже до боярина донеслось – предупредил строгонастрого, что ежели хоть кто из них меч свой обнажит попусту или бабу какую силком возьмет, то в тот же день на ближайший сук будет вздернут. И ведь на самом деле вздергивал, правда опятьтаки лишь по слухам.

В последнее Еремей Глебович не оченьто верил, хотя очевидцы с пеной у рта уверяли, что сами видели эти казни. Пусть даже это лжа, но все равно получалось, что ведет себя рязанец как рачительный хозяин, а не как тать, устроивший набег. Значит, что? А то, что, как ни крути, а ехать на переговоры надобно.

В полдень следующего дня в княжеском шатре – благо бабье лето еще не закончилось – за грубо, наспех сколоченными столами, выставленными буквой «П», уже сидели как владимирцы, так и рязанцы.

Последние заняли лишь перекладинку, кроме самой середины, где стоял княжеский столец, пока пустовавший. Владимирцев было не в пример больше. Старшин от мастеровых рассадили по левую руку от перекладинки. По правую, рядышком с боярином Еремеем Глебовичем, уселся епископ ВладимироСуздальской епархии Симон и пяток иереев из числа настоятелей самых крупных храмов и монастырей, а напротив них – пяток гостей51 из числа наиболее знатных.

Все ощущали себя непривычно. Боярину все время казалось, что он роняет свое достоинство в такой компании – иной гость, пожалуй, и побольше его гривенок в калите имеет, а все ж таки за один стол с боярами никто из князей их не усаживал. С другой стороны, тот же епископ Симон сидит и не возмущается такому соседству.

А мастеровым с купцами тоже не по себе. Почетно, конечно, что и говорить, когда тебя уравняли со всей городской верхушкой, такое обращение дорогого стоит, но уж больно оно непонятно.

Потому и смотрели все на вошедшего князя настороженно, с прищуром. Во всех взглядах, устремленных на Константина, явственно читался один и тот же вопрос: «А кто ты есть таков, рязанский князь? С чем во Владимир стольный пожаловал?» Главное же, что больше всего волновало горожан, кем? От ответа на последний вопрос зависело не просто многое, а все, включая и дальнейшее отношение горожан.

Одно дело, если пришел ты хозяином рачительным. Такому Русь многое простить может. Даже кровь не станет неодолимой преградой, если проливал ты ее не излиха. Где грань? Пожалуй, только сердце это чувствует. Ежели не ропщет, не вопиет об отмщении – стало быть, по уму лил, без злобы.

Зато если ты разорителем явился, то пускай даже вовсе без крови сумел княжеский терем занять – все равно долго терпеть тебя не станут. Посмотрят малость, как ты свою же землю обираешь с бестолковой жадностью, не то что на годы вперед не думая, но и о завтрашнем дне не помышляя, да и турнут в шею.

Вече градское имелось везде, а не только в знаменитом Великом Новгороде. Там оно просто погорластее других было, побестолковее, и собиралось к тому же почаще – вот и вошло в историю. В других городах собирались пореже, лишь когда на душе накипало сверх меры. Но коль соберется, тут уж держись. Всем на орехи достанется, без разбору. Те же киевляне сколь раз выгоняли из города своих князей: «Уходи, княже! Не люб ты нам!» И уходили. А куда тут денешься, когда весь град против тебя встал?

Вот и глядели теперь владимирцы во все глаза на чужака, пытаясь сразу постичь – с чем и кем пришел в их город рязанский князь?

Константин все это не столько понимал, сколько чувствовал. И колкие взгляды, и всеобщую настороженность, и оправданные опасения.

Сколь важно в такой ситуации с самого начала не ошибиться, промашки не допустить, он тоже хорошо сознавал. Первые впечатления – они всегда самые яркие, в память врезаются надолго. А откуда они берутся? От первых поступков, от первых слов.

Если потом и промахнешься неосторожно, чтонибудь учинишь, не думая, ну, скажем, плетью перетянешь какогонибудь олуха, чтоб не стоял на дороге, загораживая путь князю, – уже полбеды. Тут доброхоты всегда иное, доброе вспомнят, что за тобой к этому времени уже числится, и… простят.

Даже оправдание сыщут: «Не со зла он – сгоряча хлестанул, а чего в сердцах не сделаешь. Ежели бы он всегда такой был – то иное дело, а помните, как он обычно вежество выказывает, даже с людом простым завсегда поздоровается. Да и тот хорош, раззява. Чай, сам понимать должон – князь едет. Нет чтоб посторониться, дорогу дать…»

Гораздо хуже, когда сразу не то содеял, рубанул по живому второпях, даже если просто грубое слово допустил, оскорбив походя. Нет у тебя запаса добрых дел, не скопил еще, так что получишь по полной, а то и сверх того, потому как с незнакомого человека спрос всегда жестче, чем со своего.

Посему и надо поначалу не простую осторожность проявить вкупе с осмотрительностью, но сугубую. В любом деле хорошо семь раз отмерить, прежде чем резать начинать, а уж при знакомстве не грех и семижды семь раз мерку снять. Лишним не будет, только во благо пойдет.

Князь Константин, понимая все это, постарался изрядно.

– Заждались? – спросил он первым делом, едва только вошел в шатер, и улыбнулся чуть виновато.

Мол, извините, ради бога. Вслух же князь прощения не попросил. В таких делах иной раз перебрать будет, все равно что пересолить. Сам попробуй. Без соли любое блюдо просто невкусно будет, но если голоден – съешь, никуда не денешься. А если пересол? Тото и оно.

Однако пояснил, изза каких безотлагательных дел, которые промедления не терпят, задержался. От объяснения убытка достоинству не будет. И что за дела – тоже скрывать не стал. Дескать, по наущению князей Юрия и Ярослава на рязанские земли ныне половцы набег учинили, потому и должен он был с воеводами своими спешный совет держать – кого под Владимиром оставить, кого на защиту южных пределов послать.

И тут тоже неясно было, почто не потаился и все открыл не таясь. Или же он тем самым намекнул ненавязчиво на то, что за грехи своих князей городским жителям придется отвечать?

Коечто прояснилось, когда рязанец на неспрошенное ответил, пояснив, почему всех собрал, а не только бояр с епископом.

– Самые именитые здесь ныне сидят, – заметил он уважительно. – Вам все прочие жители доверяют. Ратники городовые боярину Еремею Глебовичу верят, ремесленники и гости торговые – старшинам своим, а весь люд христианский – служителям церкви. Не хочу, чтоб судьба града в одних хоромах боярских да в покоях епископских решалась. Посему и желаю, чтобы вы все меня услышать могли.

Дальше же князь вкратце повторил то, что еще раньше его послы сказывали. Но на сей раз слова эти не в хоромах княжеских прозвучали, келейно, а в присутствии всех.

Условия же выдвинул простые и необременительные. Да что там – можно сказать, и вовсе пустячные. По сути дела, самым тяжким из них был прокорм Константиновых воев, которые здесь, во Владимире, до весны останутся. Обрадовал он горожан и тем, что ежели они ныне миром договорятся, то всех тех, кого в полон под Коломной взяли, к весне по домам распустят. А до этого тоже не в полоне будут, в порубах тесных сидючи, а в рати Константиновой. Придется им сызнова ратную науку проходить, чтоб впредь владимирцев с таким позором не вязали.

– А много ли в сече сынов да братьев наших полегло? – степенно осведомился коваль Бучило.

Еремей Глебович обернулся на него недовольно, глядя со всей строгостью, – почто лезешь поперед набольших, да и епископ Симон с неодобрением вздохнул, но уж больно невтерпеж было Бучиле. Шутка ли, оба сына ушли с ополчением пешим – удаль молодецкая, вишь ли, взыграла. А остановить, воспретить не смей – с князем Юрием не поспоришь. Потому и не выдержал старый коваль, не до приличий тут, лишь бы о судьбе сынов узнать, хотя откуда чужой князь про их участь ведать может.

Константин склонился ухом к соседу своему Хвощу, и тот, сразу догадавшись, что от него нужно, глянув в, список, негромко произнес:

– Бучило это. Он от ковалей здешних.

Рязанец вопрошающе уставился на чернеца Пимена, сидящего возле боярина. Перед ним на дощатом столе лежала толстая пачка бумаги, но Пимен в нее даже не глянул.

О том, кто будет присутствовать на переговорах, стало известно за час до их начала. Рязанцы, встречающие владимирскую процессию у самых городских ворот, зря времени не теряли, мигом всех в список занесли, а Пимен тут же проверять сноровисто начал, есть ли в составе делегации владимирской такие люди, родичи которых попали в полон под Коломной.

Ох, не случайно ладья с Пименом отправилась во Владимир аж только через трое суток после всех остальных. Всех пленных монашек успел поименно переписать, причем воев из каждого града норовил занести на отдельный лист, чтоб потом удобнее было искать, если князь срочно повелит. Ныне оно и сгодилось. За то время, пока посольство неспешно везли да за столы усаживали, Пимен почти все нужные имена разыскал и теперь прямо по памяти князю шпарил, в списки почти не заглядывая.

– Простых воев у вас полегло немного. Числом и двух сотен не будет, – пояснил Константин ковалю. – Но тебя ведь, Бучило, больше всего о сынах печаль снедает?

Коваль неуверенно пожал плечами. Неизвестность, конечно, штука плохая, но лучше уж она, чем то страшное, что он может сейчас услышать. В голове мастера зашумело, в горле неожиданно все пересохло, и он не своим – чужим голосом выдавил из себя с натугой:

– Да уж… хотелось бы… Кровь родная какникак, – и с тревожным ожиданием уставился на Константина, который – показалось или впрямь? – одними глазами, легонько, ободрил коваля.

Да нет, не показалось, вон и легкая улыбка в уголках княжеских губ появилась. Неприметная вроде под бородкой, но Бучило зорок был, вмиг узрел. Когда речь о родных сыновьях идет, любой отец самую крохотную мелочь углядит.

– Живы твои сыны, Бучило, – просто сказал князь. – Вот только у старшого рука левая малость поранена. Но лекари у нас хорошие, мазь ему нужную на рану наложили, так что, думаю, через пару седмиц она у него совсем заживет. Он у тебя крепкий парень, Боженкото. А младшему твоему, Петраку, мои вои, – коваль вновь затаил дыхание в тревожном ожидании, – большущую шишку на лоб посадили.

Бучило счастливо заулыбался.

– Вот домой вернется, я ему вторую посажу, – скрывая за напускной суровостью звонкую щенячью радость, грозно пообещал он.

За тем краем стола, где сидели владимирские ремесленники, вмиг стало оживленно. Лица у всех повеселели. Вроде бы хорошая весть одного коваля касаться должна, но как же тут не порадоваться за соседа.

– А мойто как княже? Из древоделов я, дома ставлю, – подал робко голос сухощавый Чурила. – А сынка моего Кострецом кличут. Здоровый он такой, в сажень ростом вышел да еще без малого локоть добавить надо. Про него не поведаешь?

И вновь повторилась прежняя процедура. Только на сей раз обошлось без Хвоща. Пимен, услышав, о ком идет речь, тут же выдал князю ответ.

– С ним малость похуже будет, – сказал Константин и с сожалением пожал плечами. – До весны твой Кострец тебе не помощник – плечо ему посекли.

– До весны, – вздохнул облегченно Чурила. – Да хошь до осени. Главное – жив.

– А мой племяш? – пробасил старшина всех владимирских кожемяк. – О нем тебе не ведомо? Я ведь ему стрыем довожусь, а отца с матерью у него и вовсе нет. Михасем его кличут.

Пимен, хмыкнув, склонился над столом и сказал:

– Тот самый, княже.

Константин кивнул и, посуровев лицом, ответил:

– У него дела плохи. С животом мается.

Рана в живот всегда справедливо считалась одной из самых страшных. После нее человек если и выживал, что бывало нечасто, то прежнего здоровья все одно уже не имел.

– Может, натощак подранили, – вполголоса пробормотал кожемяка.

Действительно, если рану наносили человеку, который до того не ел хотя бы часов шестьсемь, то надежда на его выздоровление была неизмеримо больше.

– Если бы натощак, то он бы брюхом не маялся, – с легкой улыбкой на лице заметил князь. – А так он мне всю ладью запакостил, не говоря уж про свои порты. Жаль, что в Оке вода студеная, а то бы я его так с голым задом и вез бы.

– Так это оно что же – не ранило его, стало быть, в живот? – начало доходить до кожемяки.

– Какое там ранило. Обожрался он чегото, вот и все, – и под сдержанные улыбки и похохатывание присутствующих добавил, веселья своего уже не сдерживая: – Его и вязалито, когда он со спущенными портами в кустах сидел. Поначалу ведь думали – затаился. Чуть не зарубили. Потом пригляделись, а больше принюхались и поняли, что иным делом вои храбрый занят.

– А мой как, княже?.. – приподнялся было изза стола сухонький старичок, но договорить не успел.

Боярин Еремей Глебович, устав терпеть, не выдержал, поднялся в свою очередь с лавки, зыркнул зло, осаживая очередного наглеца, осмелившегося лезть «поперед батьки», и степенно начал свою речь:

– Что откуп малый с града берешь, то славно, княже. И за то, что полон готов вернуть, тоже поклон тебе низкий. А как с княжичами малыми будет? Им ты какую долю определил? Мы ведь всем градом за них теперь в ответе. К тому же Владимир Юрьевич ныне и вовсе осиротел – в полдень, за час до того, как нам сюда выехать, мать его Агафья Всеволодовна, что на сносях была, скончалась, мук тяжких не выдержав.

– Это ты про меня, боярин, намек такой подпустил? Дескать, я их, потвоему, осиротил? – резко поднялся изза стола Константин. – Неужели это я рать собирал, дабы князясоседа изобидеть? Лучше спасибо сказали бы, что мы с умом воев ваших встретили, до настоящей сечи дело не довели, иначе сколько бы здесь отцов без сыновей остались! А ведь онито как раз самые безвинные и есть, потому как молодые, в разум еще не вошли. Князю Юрию на то не сослаться – ему, почитай, четвертый десяток лет пошел52. Да и брат его Ярослав немногим моложе. И вина в сиротстве Владимира не на мне лежит, а на самом отце его. Что же до Агафьи Всеволодовны, то тут и вовсе не моя воля. Чья? – Он выразительно развел руками и сам же веско ответил, как припечатал: – Божья.

– А всетаки ты не ответил, княже, – не сдавался боярин. – Кем они станут? Изгоями?53

– Ну почему же так сразу? – примирительно ответил Константин. – Из Владимира я их, конечно, выведу. Да и в Суздале с Ростовом делать им тоже нечего. Однако в изгои ты их рано поместил. Есть у них еще ПереяславльЮжный. Да не один град, а целое княжество. Туда ты их и отвезешь, боярин, со всем своим бережением.

– Беспокойное больно княжество у них будет. На самом рубеже со степью, – проворчал, но больше для приличия, отчасти успокоенный Еремей Глебович. – Там дружина знатная нужна. Да и не справлюсь я один – стар стал.

– А я тебе Творимира дам. Он подсобит. А что до дружины, то тех сынов боярских, которые тоже без отцов остались, как раз на всех четверых хватит. А ежели князь Ярослав оправится от ран, то он по первости их и будет в бой водить.

– Стало быть, ты его из своей вотчины тоже изгоняешь? – уточнил Еремей Глебович.

– Вежества он напрочь лишен. Все обидеть норовит. Еще одного такого соседа заиметь – и никаких ворогов не надобно. К тому же я так мыслю, что и у владимирцев на него обида большая. Если бы не Ярослав, то Юрий ваш под Липицу не пошел и ныне под Коломной его тоже не было бы.

– Тесновато им там придется. Невелико Переяславское княжество, – осторожно заметил епископ Владимирский.

– Да уж побольше, чем Городец Радилов будет54, – тут же нашелся Константин.

– Ну, с княжичами все понятно, – вздохнул, перекрестившись, Симон. – И мастеровому люду ты все славно обсказал. Опять же, пока шел сюда, смердов не зорил, селища не жег. То ты по заповедям божеским поступал. Осталось вопросить тебя, княже, о делах церкви. Оно, конечно, пустяк, но положено так, чтоб новый князь каждый раз грамотки прежние своей дланью подтверждал.

«Вот оно, – мелькнуло в голове у Константина. – Или сейчас бой принимать, или отложить малость, но отступатьто уж точно нельзя».

– А о каких грамотах ты речь ведешь, владыко? – наивно спросил он, стараясь выгадать время, чтобы как можно туманнее сформулировать свой ответ.

– Ну, как же, – даже удивился Симон. – На володение землями, селами, лесами и прочими угодьями. Не ведаю я, как там в Рязанской епархии, коя победнее малость и даже монастырей не имеет, а у нас соборам и чинам монашествующим немало князья выделили. Один лишь Успенский собор помимо земель разных еще и десятую часть княжеских доходов каждое лето получает. На то повеление богоугодного князя Андрея Юрьевича55 имеется. Когда Михаил Юрьевич56 братца своего сменил, он эти грамотки подтвердил. Так же и еще один брат их поступил, Всеволод. Да и сыны его – что Константин, что Юрий – не уклонялись от пожертвований в казну церковную, как и подобает добрым христианам. Помимо того что их стрыи и отец дарили, они еще и от себя немалую лепту вносили.

– Об этом, помоему, ныне и говорить не резон, – возразил Константин. – Так же, как и эти князья, я твердо пребываю в христианской вере. Неужели ты сомневаешься, владыко, что я монахов, которые за землю Русскую без устали молятся, оставлю без землицы на пропитание? Или креста на мне нет? О том и говорить нечего попусту.

– Вот и подпиши.

Лицо епископа медленно стала заливать краска гнева. Не любил владимирский владыка, когда ему перечили, пусть даже и в мягкой уклончивой форме.

– Да тут их вон сколько, – простодушно заметил Константин, глядя, как один из подручных епископа извлекает из увесистой шкатулки все новые и новые свитки. – Я ведь до вечера с ними провожусь, не меньше, а времени нет, дел много.

– Но решатьто все едино надо. – Симон еще больше покраснел. – К тому же с тебя, княже, и одной грамотки хватит. Главное, чтобы ты в ней указал, что все прежние дарственные подтверждаешь. Ну, а ежели новым чемто наделишь, то и тут времени много не надобно. А мы уж тебе, чтобы ты не утруждался, и сами грамотки написали. Осталось только печать приложить.

Константин вышел изза стола и решительно шагнул в сторону Симона. Заметив повелительный кивок князя, следом за ним заторопился Пимен. Дойдя до епископа, Константин почтительно принял из его рук оба свитка, которые должен был подписать, и, не глядя, протянул их назад Пимену.

– Благодарствую, владыко, за облегчение трудов моих, однако и ты уж меня пойми – не гоже дарить то, чем я пока и не владею толком. Мне самому поначалу все разглядеть хочется.

И тут же, не давая опомниться, он взял со стола увесистый ларец и тоже протянул его своему чернецу. Оторопевшему прислужнику оставалось только хлопать глазами, наблюдая, как кипа драгоценных документов все удаляется и удаляется от него.

– Эээ, – проблеял он, растерянно глядя на своего епископа.

– Не гоже такто, – понизив голос до свистящего шепота, укоризненно произнес Симон.

– Так ведь разобраться надобно, владыко, – обезоруживающе развел руками князь. – Надо же мне узнать, чем монастыри владеют, а какие земли мне самому принадлежат. А то не похозяйски получается.

Сидящие рядом купцы, как по команде, одобрительно закивали, но тут же испуганно дернулись, заметив злой взгляд епископа.

– Похозяйски, – хватило сил выдавить из себя Симону. – Но не покняжески. Добрее надобно быть и помнить, что за церковью ни добро, ни зло втуне не пропадают.

Он первым встал изза стола и с гордым видом прошел, ни на кого не глядя, к своему возку, высоко вскинув голову и нервно покручивая на правой руке массивный золотой перстень.

«Только бы не сорваться, – пульсировала острой тоненькой жилкой колкая мысль. – Только бы доехать до Владимира, а уж тамто…»

Он сдержался и не сорвался, до самых своих покоев сохраняя внешнюю невозмутимость. Лишь зайдя в опочивальню, Симон позволил себе дать волю гневу. Все было не по его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой – увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет.

Причем оба были уверены, что еще дешево отделались. Какникак до келий в подвалах, а проще говоря, том же порубе, но монастырском или, того страшней, епископском, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них, и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом. Можно даже сказать, благодеянием.

Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое – это то, что он еще не утерял надежды вразумить рязанца, тем более что намеки были сделаны более чем понятные. Второе же – что вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до этого многое необходимо было как следует обдумать и взвесить.

Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, только разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.

– Я ему толкую, что все равно нам не выстоять, а он все одно – пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на сдачу не благословлю. Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои даже для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, – сокрушенно продолжал боярин.

С тоской глядя на бледнеющее от гнева лицо Константина, Еремею Глебовичу подумалось, что теперьто уж точно поруба ему самому на старости лет не миновать.

Впрочем, онто ладно. Старый совсем. А вот того, как рязанец град Владимир на копье брать станет, ему бы видеть не хотелось.

«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, – досадовал Еремей Глебович. – А может, и правда черт? – мелькнуло вдруг в голове. – Речьто ведь о монастырских угодьях идет, а не о боярских», – и он уставился на Константина уже с некоторым подозрением.

– Не бойся, боярин, – вдруг невесело усмехнулся тот. – Попробуем мы потерпеть малость. Вот только жаль, что припасов надолго не хватит. От силы дней на пять, не больше, – и после прозрачного намека осведомился: – А что люд простой говорит?

Еремей Глебович хмыкнул неопределенно и туманно заметил:

– Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет – прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.