Чтение 6–й страницы книги ~Ричард Длинные руки

– Когда научишься стрелять, получишь рукавичку.

Я замотал головой:

– Никогда-никогда!.. Так же можно в кого-нибудь попасть! А вдруг в человека? Ему ж больно будет! Нет, это нехорошо. Стыдно вам учить такому!.. Как вы можете? А если вообще такая в глаз попадет?.. Я даже не знаю… хозяйка знает, чему учите? А то я ей пожалуюсь!

Он побагровел, смотрел с бессильной злобой, а я все дул на пальцы, по которым стегнула тетива, правда, натянутая совсем слабо, облизывал, совал пальцы в рот, мычал и стонал от великой боли. А еще больше мучаюсь от того, это видно на моем простодушном лице, что другого мог бы обидеть стрелой еще сильнее, чем свои невинные пальцы этой злобной и несправедливой веревочкой, названной зачем-то тетивой.

– Но ты же, – рявкнул он громовым голосом, – говорят, бросился на помощь нашей хозяйке, хотя ей было смешно, и всех разбросал?

– Но никого не убил, – ответил я твердо. – И даже не покалечил!.. Вредить – грешно. Пара зуботычин или чуть больше – только и всего. Мы вообще люди самые что ни есть мирные. У нас даже мяса не едят, ну не могем даже курицу зарезать! Им же страшно, им же больно!

Его глаза, и без того узкие, как у ящерицы, сузились еще больше.

– А как вы не передохли?

– Молоко пьем, – объяснил я, – сыр едим, яйца… Все, что получаем без крови! Яичница – это вкусно. Некоторые, правда, рыбу едят, потому что у рыб нет крови, но другие и рыб не ловят, им же больно!.. А какие у нас сады… Яблоки – с кулак, груши – с два кулака. Орехов немерено, ягод, грибов…

Он смотрел с великим отвращением.

– Что за люди, что за люди никчемные… Ну а если враг нападет?

– Какой враг? – изумился я. – Во всем мире только один господин, герцог Звездейдер Великий Сороковый. И только один замок. Герцог ни с кем не воюет, с кем ему воевать?.. Мы вообще не знаем, что такое воевать! Только по рассказам древних стариков… да и то, поди, брешут все. Не могут люди убивать друг друга только для того, чтобы отнять что-то. Да если надо им, я и так отдам. Почему не отдать, если людям надо?

Он вздохнул, повел в оружейную, однако я с таким отвращением смотрел на все это железо, им можно порезаться или уколоться, что вздохнул еще тяжелее, махнул рукой и велел убираться, а то не утерпит и прибьет, чтобы породу людскую не портил. По-моему, забоялся не того, что уроню топор на ногу, а что уроню на его ногу.

– Спасибо, – сказал я с поклоном, – спасибо, господин Винченц!

Он удивился.

– За что спасибо?

– А так, – ответил я честно. – На всякий случай. Что не вдарили.

Он отмахнулся.

– Брысь! А то в самом деле не сдержусь…

Маклей нес через двор под мышкой груду полотняных мешков.

– Дик! – закричал он издали. – Подсоби!.. Раньше полные таскал, не замечая, а теперь вот… Что, Винченц хотел приспособить для караульной службы?

– Да, – ответил я, – но мы – мирные люди. Маклей, а что там вон с той стороны такое?..

Распятый скелет я заметил еще вчера, но было не до него, а сейчас обживаюсь, скелет начинает казаться страшноватым… Собственно, от него остались только две руки да грудная клетка и таз с парой бедренных костей, но видно, что руки распятого приколочены к деревянной перекладине гвоздями толщиной в палец. Распят на римском кресте, что и не крест вовсе, а столб с перекладиной вверху, на таких распинали преступников. И пять тысяч рабов из побежденной армии Спартака распяты были именно на таких, а из Т-образной формы превратился на христианских картинках в крест лишь потому, что над головой ставили табличку с именем преступника, а иногда даже перечнем деяний.

– Кто это? – спросил я шепотом.

Маклей огляделся по сторонам, ответил таким же таинственным шепотом:

– Это Муасак. Он был здесь колдуном. Главным колдуном. Говорят, пытался захватить замок и заставить хозяйку служить ему… но хотя он был сильнее, однако леди Элинор – хитрее. Неизвестно, как было, но его кости трещат на солнце, а голова…

Он умолк, опасливо оглянулся. Я поторопил:

– Говори, мы здесь одни.

– В этом замке никто не бывает один, – ответил он дрожащим голосом, – леди Элинор видит всех!..

– Так что с этим колдуном?

Он ответил шепотом:

– Видишь, без головы?

Я посмотрел на безголовый скелет, сдвинул плечами.

– Ног тоже нет. Но голову вороны расклевывают в первую очередь. Они обожают выдалбывать глаза, а потом мозг через глазные дыры.

– Да нет же! Как-то пьяный Винченц проболтался, что голову Муасака хозяйка держит в своих покоях. Голова вроде бы живая!.. Но теперь у нее, у головы, нет прежней власти, хозяйка делает с нею, что захочет.

Я оглянулся на остатки скелета. Руки длинноваты, но вот грудная клетка, на мой взгляд, слишком уж… похожа а костяной панцирь. Из меня хреновый чтогдекогда, но ребер здесь по крайней мере вдвое больше. Насколько помню, между ребрами вполне можно просунуть пальцы, да и не сходятся они вот так, уже и не ребра, а костяные обучи, что пронизывают впереди грудную кость, а на спине – позвоночный столб. Мутант какой-то. Правда, это его не уберегло, но я сам чувствую себя как-то уютнее, когда мутант… гм… обезврежен, чем когда садится с тобой за один стол.

– Слава хозяйке, – сказал я громко и, подняв голову, произнес отчетливо и радостно: – Мы всем довольны!.. Всем довольны!!.. Как хорошо, как радостно здесь жить…

Маклей поскучнел, кивнул и сказал торопливым голосом:

– Да-да, мы всем довольны. Еще бы не быть довольными!

Глава 8

В кладовку заглянул Ипполит, начал придумывать мне занятие. Негоже, когда такой здоровенный слоняется без работы. Я, как толстовец и махатмагандиец, резать скот отказался, даже курам не берусь сворачивать шеи, им же больно, зато охотно взялся разгружать прибывшие из сел телеги, переносил в подвал мешки с зерном и окорока, а на кухню – головки сыра и корзины с яйцами.

Я добросовестно нес огромный круг сыра, из темного зева кладовой навстречу вышел, щурясь, Ипполит, сказал громко и с радостным почтением:

– Доброго здоровья, наш маленький лорд!

Я оглянулся, к нам приближается мальчик лет пяти, краснощекий и сытенький, одетый богато, даже слишком, чересчур тепло, будто уже поздняя осень. Малыш важно кивнул Ипполиту, на меня уставился с понятным интересом маленького человечка к великану.

– Какой громадный!

Я ответил тоненьким голоском:

– Я са-а-а-мый маленький… и самый щу-у-у-плень-кий в наших краях!

Когда я уложил сыр на место и вышел обратно, он уже ждал меня, сразу же распорядился:

– Стой!.. Телегу разгрузят Ипполит с Маклеем. А ты откуда взялся?

Я посмотрел на Ипполита, тот успокаивающе показал ладонью, чтоб не беспокоился, они разгрузят подводу. Я обернулся к малышу, он смотрит на меня, смешно задрав мордочку, пухленький, розовый, похожий на ангела с рождественских открыток.

– Да как тебе сказать… – ответил я в затруднении. – Мне кажется, оттуда, откуда и все. В смысле меня нашли в капусте. Сорвали такой большой кочан, начали отдирать листы, и вдруг…

Он фыркнул.

– Как всех?

– Ну да, – ответил я и очень честно посмотрел ему в глаза. – Правда, есть и другая гипотеза…

– Какая? – потребовал он.

– Однажды, – сказал я с вдохновением, – когда мой отец и мать сидели у раскрытого окна, мимо пролетал аист со свертком в клюве. Мои родители закричали, позвали его. Аист прилетел, положил сверток на подоконник. В нем, к их удивлению, оказался чудесный ребенок. Им, как ты понимаешь, оказался я.

Он выслушал, подумал, кивнул.

– Все верно, мне о моем рождении рассказывали точно такое же.

– Вот видишь, – сказал я. – Эти аисты везде поспевают.

– Да, – согласился он, – везде… Особенно если учесть, что я родился в середине самой жестокой зимы за последние сто лет. Так как насчет аиста?

– Гм, – сказал я в затруднении, – возможно, это были какие-то особо морозоустойчивые аисты?

– Сомневаюсь, – ответил он безжалостно. – Аисты на зиму куда-то улетают. Все.

Я подумал, спросил в затруднении:

– Полагаю, что и красочный рассказ про капусту тоже не катит?

Он ответил, внимательно глядя мне в глаза снизу вверх:

– Да, по той же причине.

– Гм, – сказал я, – ну, про пестики и тычинки рассказывать не буду…

Он перебил:

– Что такое пестики? Ты сядь, а то я шею сверну.

Я сел, странный какой-то малыш, очень уж правильно строит фразы, да и какое-то мышление у него не совсем, не совсем. Его глаза оказались все равно чуть ниже моих, но уже терпимо. Я вздохнул и рассказал про эти пестики и тычинки, объяснил, что и у бабочек тоже так бывает, а чтобы ребенку было доступнее, проиллюстрировал историю происхождения видов, семьи, частной собственности и государства анекдотами, их у любого в голове в моем «срединном королевстве» больше, чем чего-то полезного, но здесь никто их не знает. Я оснащал примерами, потом из-за спины пахнуло опасностью. Я оглянулся, из замка вышла леди Элинор, лицо грозное, глаза мечут молнии. Не глядя на меня, сразу же спросила резко:

– Родриго, что случилось?

Он пожал плечами:

– Ничего. Жак боится меня так же, как и остальные слуги. Только и всего.

Она остро взглянула в мою сторону.

– А этот дикарь?

Он усмехнулся:

– Этот дикарь, мама, меня не боится. И не понимает, почему надо бояться. Мы с ним общаемся совсем неплохо. С ним интересно.

Она посмотрела на меня с недоверием.

– С ним?

– Мне интересно, – повторил ребенок упрямо. – Он рассказывал мне их… легенды. Это интереснее, чем слушать Ипполита или Винченца.

– Может быть, – спросила она с надеждой, – тебе пора учиться у Уэстефорда?

Он энергично помотал головой:

– Ни за что! Меня не интересует его дурацкая магия.

Она снова посмотрела на меня с недоверием.

– А что, этот Дик рассказывает тебе про оружие?

– Нет, мама, – ответил он капризно, – он не рассказывает про оружие, но все равно слушать его интересно!

Ее взгляд перебегал с меня на малыша и обратно, наконец она покачала головой.

– Нет, я не могу доверить, чтобы он рассказывал тебе хоть что-то, чего еще не слышала я. Я тебя очень люблю и не хочу, чтобы с тобой хоть что-то случилось!

– Мама! – сказал он еще капризнее.

Она, не поворачивая головы в мою сторону, произнесла:

– Дик, на кухню.

Я как можно быстрее исчез.

Через часок во двор вышел Адальберт, сощурился от яркого солнца, крикнул:

– Дик! Закончишь на кухне, бегом к леди Элинор!

Я откликнулся:

– Да я могу и не заканчивая…

– Нет-нет, у тебя так хорошо получается.

– Это я умею, – ответил я с гордостью говорящего вьючного животного. – На интересной работе и сны интересные видишь.

– Да? – спросил он. – И что же ты видишь?

Я удивился:

– Конечно, баб, а что еще? Разве бывают другие сны?

Он хохотнул и удалился. Ипполит, он подавал мне мешки с телеги, сказал наставительно:

– Работай, работай, работай с утра до вечера, в конце концов твое рвение заметят, сделают тебя начальником стражи или кастеляном, и ты получишь право работать еще и ночью.

Я сделал вид, что не понял юмора, я ведь туповатый, а если сам что брякну, то не пойму, что сказал умность, продолжал таскать мешки, пока телега не опустела. Ипполит соскочил, вытер вспотевшую лысину, разгладил взмокшую бороду, присел, разминая ноги, будто полдня не слезал с седла.

– Иди к хозяйке, – посоветовал он серьезно. – Даже если не срочно, все равно старайся прийти пораньше.

– Спасибо, – сказал я горячо, – спасибо, что учите меня, неразумного!

Он отмахнулся, смущенный незаслуженной благодарностью:

– Иди-иди.

После яркого солнечного дня в холле, как в склепе, даже нижняя половина лестницы упрятана в таинственный полумрак. Зато верх сверкает в падающих из окон широких, как лучи прожекторов, полосах света. Я начал подниматься по ступенькам, на втором этаже навстречу попалась Хризия. Я заискивающе улыбнулся, она бросила на меня ледяной взгляд и произнесла строго:

– Хозяйка на четвертом этаже.

– А мне, – спросил я, – тоже на четвертый?

Она одарила презрительным взглядом.

– Естественно.

Я остановился и осмотрел ее фигуру бараньим взглядом.

– Естественно… это… я понял правильно?

– Дурак, – фыркнула она. Прошла мимо, оглянулась уже снизу. – Иди на самый верх!

– Подумаешь, естественно, – проворчал я тихонько, но так, чтобы никто не слышал. – Неестественное поведение – вот главное отличие человека от животного! А что естественно, то небезопасно…

Прошлый раз меня поразил третий этаж, но уже лестница на четвертый ввергла в нечто вроде благоговения, а когда поднялся и вступил в этот ярко-теплый желтый свет, остановился, оглушенный, словно из мрачного Средневековья вдруг попал не то в Версаль, не то в Эрмитаж. Я ни там, ни там не бывал, но представляю, что подобная роскошь только там: роскошные окна, в простенках ниши, где на постаментах статуи редкой красоты и тщательной работы, совсем не средневекового уровня, стены в барельефах. Посреди зала в небольшом бассейне, огороженном заборчиком из цветных камней, статуя из зеленой бронзы, снизу ее поливают с десяток тугих струй… настоящий фонтан, это надо же!

Я обошел бассейн, едва дыша: окно до самого полу. И тут я сообразил, что это не окно, а дверь из шести стекол, прочно соединенных в единое целое серебряными полосками и вделанных в створки.

Только бы не рассыпалась, подумал я трусливо, дверь подалась без скрипа, легкая и какая-то не средневековая. Навстречу выбежали две кошки, будто ждали за дверью, зал поменьше, еще богаче, освещен люстрами, а леди Элинор, в темно-красном платье, сидит в задумчивой позе на небольшом стульчике под стеной. На коленях все та же кошка, толстая, как кабан, с длинной шерстью. На стене в больших, словно щиты степняков, кругах синими красками измалеваны дерущиеся фигуры. Ее черные волосы снова покраснели, но не пурпурные, а по цветовой гамме к платью. Шея и плечи голые, там крупные золотые кольца скрепляют половинки ткани, одна спереди, другая сзади, чихнет – все свалится.

И еще изящная золотая цепь свисает с шеи, длинная, до живота. Ни амулета, ни медальона. Волосы тоже без всяких украшений, просто пышная грива темно-рыжих волос. И все то же безукоризненное анимационное лицо.

Я низко поклонился, надо не забывать, что я не рыцарь, а простолюдин. Но и не перебарщивать, я не простой земляной червь, а из такого места, где все обитают в неком патриархальном мире: правитель правит, а сытые и довольные крестьяне ведут достойную жизнь, к своему господину относятся как благодарные и любящие дети, а не какие-то покоренные и запуганные существа…

– Как тебе у нас? – спросила она музыкальным голосом. Пальцы ее сами по себе перебирали кошачью шерсть, чесали противную тварь за ушами, а та жмурилась и скрипела, как несмазанные сапоги. – Осваиваешься?

– Спасибо, ваша милость, – ответил я и подпустил в голос побольше тепла и благодарности. – Если бы не вы, уж и не знаю, что я бы делал!.. Слуги говорят, что я вообще выпал из своего мира, хотя какие-то они дурные… Как это можно выпасть из своего мира? А это тогда что?

Она улыбнулась.

– Ты прав. Это теперь твой мир. Люди как, понравились?

Я ответил с некоторой заминкой, стараясь, чтобы она заметила мою неуклюжую попытку смягчить ситуацию:

– Да люди тоже ничего. Правда, больно злые, раздражительные. Ну а так…

– А ты никогда не раздражаешься?

Я покачал головой:

– Дык не из-за чего. Я всегда всем доволен. Как говорил мудрый дядя Том, что жил в хижине, все к лучшему в этом лучшем из миров. И люди в нем все хорошие, как говорил другой… Если с ними по-доброму, то и они по-доброму…

Она рассматривала меня внимательно. Кошка тоже приподняла голову, – взглянула с неудовольствием и злобно прищурилась.

– Странный ты… Но такие люди мне нужны. Незлобивые. А почему здесь злые, как думаешь?

– Наверное, – предположил я, – комета такая над ними прошла. Дурная. А люди изначально добрые. Могут даже строить светлое будущее для всего человечества.

Ее глаза взглянули остро.

– Комета?.. Ах да, про кометы еще не говорили. Сядь вон туда, чтобы от тебя не так сильно пахло, будешь рассказывать.

Я поклонился, развел руками.

– Да что вы, ваша милость, я и постою, не беспокойтесь.

– Сядь, – произнесла она с металлом в голосе. – Кто знает, сколько я изволю расспрашивать.

Я еще раз поклонился.

– Сажусь, ваша милость. Но мы сидеть в присутствии господ не приучены. Нехорошо это.

Она сказала чуть мягче:

– Когда господа велят, надо садиться. Итак, что у вас за кометы такие летают?

– Разные, – ответил я. – Бывает, хвост на полнеба! А другие помельше, послабее. Остальных только господа в замке видят, у них для этого особые зеркала есть.

– Расскажи про эти зеркала! – потребовала она.

Я развел руками.

– Да рази ж я их видел?