Чтение 6–й страницы книги ~Досье "ОДЕССА"~

- Бывает и хуже, - ответил Миллер.

- Который час?

- Почти двенадцать, - солгал Миллер, понимая, что Зиги запустит в него
чем-нибудь, если узнает, что сейчас только десять и проспала она всего пять
часов. - Но если хочешь спать - спи.

- М-м-м-м-м. Спасибо, дорогой, ты так добр, - ответила Зиги и заснула.

Когда зазвонил телефон, Миллер уже выпил кофе и стоял на пороге ванной.
Он унес аппарат и снял трубку.

- Петер?

- Да, кто это?

- Карл, - в голосе звучало нетерпение. - Карл Брандт. Что с тобой? Еще не
проснулся?

В голове у Миллера прояснилось.

- Да, да. Конечно, Карл. Прости, я только что встал. В чем дело?

- Послушай, я звоню насчет того еврея-самоубийцы. Мне бы хотелось с тобой
поговорить.

- Какого самоубийцы? - спросил сбитый с толку Миллер.

- Который вчера ночью отравился газом в Альтоне. Вспомнил или нет?

- Да, конечно, вспомнил, - ответил Миллер. - Я и не знал, что он еврей.
Что там такое?

- Я бы хотел с тобой поговорить, - повторил полицейский инспектор. - Но
не по телефону. Мы сможем встретиться?

Репортерский нюх Миллера проснулся мгновенно. Тот, кто хочет что-то
рассказать, но не решается говорить об этом по телефону, должен считать свои
сведения важными. А Брандт, Миллер был уверен, не станет осторожничать по
пустякам.

- Договорились, - сказал он в трубку. - К обеду освободишься?

- Освобожусь, - согласился Брандт.

- Хорошо. Я угощаю, если принесешь что-нибудь стоящее. - Миллер назвал
небольшой ресторанчик на Гусином рынке, условился встретиться с Брандтом в
час дня и повесил трубку. Он все еще недоумевал, потому что ничего стоящего
в самоубийстве старика, еврея или нет, из трущоб Альтоны не находил.

За обедом молодой инспектор поначалу, казалось, избегал говорить о том,
зачем пригласил Миллера, но, когда подали кофе, сказал: "Так вот об этом
старике".

- Да, - откликнулся Миллер, - что ты хотел мне сказать?

- Ты, конечно, как и все мы, слышал, что творили с евреями нацисты во
время войны и даже до нее?

- Конечно. Нам в школе об этом все уши прожужжали, верно?

Миллер был смущен и озадачен. Ему, как и большинству молодых немцев, с
восьми или девяти лет втолковывали в школе, что он и все его сограждане
повинны в ужасных военных преступлениях. Тогда он впитывал эти слова, не
понимая даже, о чем шла речь.

Да и трудно было выяснить, что же имели в виду учителя в первые
послевоенные годы. Некого было спросить, никто и говорить об этом не хотел -
ни учителя, ни родители. Только повзрослев, Миллер сумел прочитать немного о
происшедшем, и, хотя прочитанное вызвало у него омерзение, виноватым себя он
не почувствовал. То было другое время, и время это ушло. Какой-то внутренний
голос убеждал Миллера, что война не имеет к нему никакого отношения, поэтому
он не пытался узнать имена, даты, подробности. И теперь недоумевал, зачем
Брандт заговорил об этом. Карл тоже смутился, помешивал кофе, не зная, как
начать.

- Тот старик, - продолжил он наконец, - был немецкий еврей. Узник
концлагеря.

Миллер вспомнил лицо мертвеца на носилках. Его разобрало любопытство.
Значит, старика освободили союзники восемнадцать лет назад. А ведь он мог бы
еще жить.

Впервые Петер столкнулся с узником концлагеря. Не встречал он и
эсэсовских убийц, он был в этом уверен. Миллер узнал бы в них военных
преступников. Такие люди должны отличаться от других.

В голове журналиста всплыли подробности суда над Эйхманом, проходившего
два года назад в Иерусалиме. Сообщения о нем неделями не сходили с первых
полос газет. Он восстановил в памяти лицо за стеклом будки, вспомнил, что
больше всего его поразила заурядность этого лица, его удручающая
обыденность. Только прочитав материалы суда, Петер узнал немного о том, чем
занимались войска СС и как им удалось избежать наказания. Но в отчетах речь
шла только о Польше, СССР, Венгрии, Чехословакии - делах далеких и давних.
Он не чувствовал себя к ним причастным.

Миллер мысленно вернулся в настоящее, и ему опять стало неловко от слов
Брандта.

- Рассказывай, - попросил он инспектора.

Вместо ответа Брандт вынул из "дипломата" пакет в коричневой бумаге и
передал его журналисту.

- У старика остался дневник. Собственно, самоубийца был не так уж стар.
Пятьдесят четыре года. По-видимому, он начал записи еще в войну, хранил в
портянках, а потом перепечатал. Так и получился дневник.

Миллер оглядел пакет почти равнодушно.

- Где ты его нашел?

- Он лежал рядом с телом. Я взял его с собой. Вчера вечером прочел.

Миллер вопросительно посмотрел на школьного друга:

- Старику было плохо там, в концлагере?

- Ужасно. Я и представить себе не мог, что над людьми могли так
издеваться.

- Зачем ты принес дневник мне?

Брандт смутился окончательно. Пожал плечами и сказал:

- Думал, ты захочешь об этом написать.

- Кому теперь принадлежит дневник?

- По закону - наследникам Таубера. Но нам их никогда не найти. Так что
теперь им владеет полицейское управление. Но там его подошьют к делу, и все.
Если хочешь - забирай его. Только не говори, что дневник тебе отдал я. Мне
бы не хотелось неприятностей на службе.

Миллер расплатился, они вышли на улицу.

- Хорошо, я его прочитаю. Но ничего не обещаю. Возможно, из него
получится статья для журнала.

Брандт повернулся к Петеру, улыбаясь лишь уголками рта, и сказал:

- Ты бессовестный циник.

- Нет, - ответил Миллер. - Просто меня, как и большинство людей, заботит
насущное... А я-то думал, десятилетняя служба в полиции тебя закалила.
Значит, дневник тебя взволновал, так?

Брандт посерьезнел, взглянул на пакет под мышкой у Миллера и печально
кивнул.

- Да, взволновал. Никогда не думал, что такой кошмар мог быть на самом
деле. Кстати, там не только прошлое. Эта история закончилась в Гамбурге лишь
вчера. Прощай, Петер.

Инспектор повернулся и ушел, не подозревая, что встретится с Миллером
очень скоро.

ГЛАВА 2

Домой Петер вернулся в начале четвертого. Он бросил пакет на стол в
гостиной и перед тем, как взяться за него, пошел в кухню сварить кофе.
Наконец уселся в любимое кресло с сигаретой и чашкой кофе под рукой.

Дневник оказался черной папкой из искусственной кожи с держателями у
корешка, чтобы можно было легко вынимать и вставлять страницы.

В папке было сто пятьдесят страниц, отпечатанных, видимо, на старой
машинке: буквы в строчках плясали, некоторые пробивались криво или очень
слабо. Большую часть дневника старик написал давно - множество страниц, в
общем, чистых я нерастрепанных, пожелтело от времени. Но в начале и конце
лежали свежие листы, отпечатанные, вероятно, совсем недавно. Из них состояло
предисловие и нечто вроде эпилога. Проверив даты, Миллер обнаружил, что они
написаны двадцать первого ноября, то есть два дня назад.

Миллер пробежал взглядом по первым абзацам дневника. Его удивил грамотный
язык, слог культурного, образованного человека.

На обложку старик наклеил квадрат из белой бумаги, крупными печатными
буквами вывел на нем "Дневник Саломона Таубера", чтобы надпись не затерлась,
накрыл ее большим куском целлофана.

Петер забрался в кресло поглубже и начал читать...

ДНЕВНИК САЛОМОНА ТАУБЕРА

Предисловие

Мое имя Саломон Таубер. Я еврей. И скоро умру. Я решил покончить с собой,
потому что нет больше смысла жить. Дело, которому я посвятил себя, так и не
сделано, все усилия оказались тщетны. Зло, с которым я в свое время
столкнулся, выжило и благоденствует, а добро лежит в пыли и насмешках. Все
мои друзья - мученики и жертвы - погибли, вокруг одни лишь мучители. Днем я
вижу их на улицах, а по ночам ко мне приходит давно умершая Эстер.

Я прожил столько потому, что хотел сделать, увидеть лишь одно - то, что,
как я понял, мне уже не удастся.

Во мне нет ни ненависти, ни презрения к немцам, ведь они - хорошие люди.
Зло заложено не в народе, оно - в отдельных людях. Английский философ Бёрк
был прав, когда сказал: "Я не знаю случая, когда можно обвинить целую
нацию". Общей вины нет. Даже в Библии, когда Бог решил разрушить Содом и
Гоморру за зло, таившееся во всех жителях этих городов, он разыскал среди
них одного праведника и спас его. А потому вина, как и спасение, - дело
личное.

Я прошел концлагеря в Риге и Штутгофе, пережил марш Смерти до Магдебурга,
и, когда в апреле 1945 года британские солдаты освободили мое тело, оставив
душу в оковах, я ненавидел все - и людей, и деревья, и камни. А больше всего