знакомый темно-серый куб института Ленина исчез, уступив место
желтопузому, приземистому зданию Тверской полицейской части с высокой
пожарной каланчой. Сбоку подымалась гостиница "Дрезден", глядевшая на нас
частыми узкими окнами на фоне темно-бурой, пятнистой от дождей штукатурки,
а посреди площади прямо на нас мчался длинноусый, с расчесанными
бакенбардами Скобелев, обнажив длинную генеральскую саблю. Он казался
крупнее Юрия Долгорукова, может быть, потому, что стоял ниже, лишь слегка
подымаясь над окружавшими его шипкинскими героями.
вымощена эта часть Тверской улицы. Проплыли мимо почти не изменившиеся
витрины Елисеева, грязно-розовые монастырские стены на Страстной площади,
вывеска "Русского слова" над сытинским домом, угрюмый пролет Палашовского
переулка. Те же дома, но выглядевшие новее и моложе, но страшно
изменившиеся, словно отраженные в воде, в убегающей реке времени,
замутненной там, где память слабела.
пешком к знакомым воротам, пройти мимо кондитерской Кузьмина и
писчебумажного магазина, который запомнился так цельно и ясно, словно
видел я его только вчера. А сейчас он показался мне совсем другим - меньше
и невзрачнее, с несмываемым слоем пыли на стекле и серенькой вывеской,
съехавшей набок и засиженной голубями. Я заглянул и окно поверх пирамиды
тетрадей и блокнотов, пытаясь разглядеть, не стоит ли за прилавком Сашко,
но сквозь пыльное стекло ничего не увидел. Володька тотчас же разгадал мое
движение.
обязательным для Володьки, мне тогда просто не приходило в голову. Хотя
именно в то воскресенье мне нужно было знать о Сашке гораздо больше того,
о чем я знал или догадывался. Тогда, вероятно, события этой истории пошли
бы совсем по-другому.
кондитерской с подсохшими пирожными на витрине, свернули в темноватый
туннель ворот и вышли в похожий на каменное ущелье двор с клочком
облачного неба над головой. Я никогда не любил этот двор и сейчас лишь
мельком и с отвращением оглядел эту угрюмую асфальтовую пустошь, укравшую
у меня добрую половину детства.
поднялись на четвертый этаж - я с затаенной дрожью, Володька с алчным
ликующим любопытством, - и у самой обыкновенной двери с облупившейся
краской на филенках я решительно нажал костяную кнопку звонка.
пряжкой ремня и двумя сверкающими никелем пуговицами на воротнике
форменной рубахи - тогда их еще не называли гимнастерками. Вихры его были
тщательно зачесаны на виски. Он равнодушно-вопрошающе оглядел нас и
спросил хрипловатым баском:
и, чуть-чуть отодвинув удивленного гимназиста, шагнул в переднюю.
почему-то на него мне было неловко смотреть. Я отвел глаза и заглянул из
двери в столовую. Она показалась мне до смешного крохотной, нелепо
уменьшенной по сравнению с той, какая запомнилась с детства. Но герани
по-прежнему пламенели на подоконниках, а на залитом чернилами дубовом
столе были разбросаны в беспорядке учебники и тетради. Гимназист,
очевидно, делал уроки. Я даже знал, что упрямо не давалось ему - та самая
задача по тригонометрии, которую пришлось списать потом у Ефремова. Ну
конечно, у гимназиста были перепачканы чернилами пальцы. Даже почернели,
особенно под ногтями. Как четко иногда запоминаются пустяковейшие детали!
границе столовой и передней.
еще выше.
которого у нас звали дядей Петей. О нем и его сыне, тоже Володе, ученике
одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал
в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не
переписывался.
передней и не решавшемуся шагнуть вперед.
тот улыбнулся.
номера классов у них не совпадают.
ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были
очень похожи.
сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. - Возьми с собой
Володьку - он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.
просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне
действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались
днем участники наших гимназических новаций и споров.
Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены.
Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких
подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то
буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал
форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень
придирчивым.
вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и
постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских
хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и
снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что
разглядывал в лупу времени.
ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется,
поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом
диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и
сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом
устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка - мое первое серьезное
увлечение - спряталась в уголке за книжной полкой.
вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую
сторону.
самой двери.
плечами.
модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.
так вкусны пушистые персики... В белом ранчо у моста лиан", - начал он
нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.
прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:
находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не
оскорбляй большого поэта.
это человеку со школьными вкусами.
Афанасьев Роман
Каменистый Артем
Скальци Джон
Лукьяненко Сергей
Роллинс Джеймс
Акунин Борис