что было бы, если бы дядя Вася в морге рыдал над каждым трупом. С ходу
стемнил:
за свою трудовую деятельность?
прибегаю к другому концу стола и хуяк в рыло администратору полную
чернильницу чернил. Хуяк, значит, в эпилепсию. Упал, рычу. Пену пускаю,
ногами колочу, завкадрами по яйцам заехал. Кто-то орет: "Язык ему быстрее
убрать надо, задохнется, зубы быстрей чем-нибудь железным разжать!" кто-то
сует мне между зубов часы карманные. Я челюстью двинул, они и тикать
перестали. Глазами вращаю бессмысленно. Эпилепсия первый класс, по Малому
театру! Перестарался, подлюга, затылком ебнулся об ножку стула и начал
затихать постепенно. А вокруг меня держат совет. Чтоб сору из избы не
выносить, Западу пищу не давать - скорую помощь вызвали.
замдиректора (вся рожа и рубашка в чернилах), - хотя о ее связи с Кизмой
догадывался. Она просто мелкая извращенка. С сегодняшнего дня мы
разведены.
помощь (ее за смертью посылать, сволочь) все не едет. Я опять забился,
потом притих и говорю:
пена фиолетовая капает, шатаюсь, с понтом все болит. Мне говорят, чтобы не
нервничал, работу обещают подыскать, воды подали. На Кизму просили
заявление сочинить и вспомнить, не приносил ли он на опыты фотоаппарат.
Скорая так и не приехала. В общем, перебздели они из-за меня.
голове стучит: "Ни хуя уха... Евонная жена она... Ни хуя уха... Ах ты,
сука очкастая!" и жалко мне, что чернильница не была глобусом, а Земля не
квадратная. В темечко бы ему, до самого гипоталамуса, гниде, острым краем.
Такую парашу пустить про лучшую из женщин! Мелкая извращенка!
квартиру нашел, звоню, открывает она, слава тебе, господи!
Заходите. Собственно, я сама ухожу. Уже собрала вещи.
приятеля поошиваться, а вы будете как дома.
помнишь, паспортный стол ебал, она и устраивала через него прописки за
деньгу большую. И погорели. Один прописанный шпионом разведки оказался. А
эти падлы, не то что мы, которые всю дорогу в несознанке, раскололся и
тетку продал. Дедка - за кепку, бабка - за репку. Трясонули яблоньку и
всех, которых они прописали, начали выселять. Между прочим, тетке я каждый
месяц кешари шлю и деньгами тоже. Хуй в беде оставлю.
у меня стоит от счастья, никто еще за чистотой моей не следил. Никогда!
Любили меня неумытого на сплошных раскладушках. Романтиком я был. Всегда в
пути, как сейчас говорят.
с Кизмой. Но толку не вышло - целку до диплома он ей ломать не хотел, как
я понял. Тут война, Кизму куда-то в секретный ящик погнали, бомбу делать
или еще чего-то. Года через два появляется он весь облученный от муде и до
глаз и, сам понимаешь, на такую пиписку только окуньков в проруби ловить,
и то не клюнет. Трагедия! Хотели оба травиться. А Молодин, замдиректора,
уговорил как-то Владу Юрьевну. Хули, действительно, вешаться? И Кизма ей
согласие дал. Она зачем мне рассказывала? Чтобы я с ним был вежливым и
сожалительным. Чтобы матом не ругался. Она бы в его комнате жила, но
боится, что Кизма запьет от тоски, что с ним уже случалось.
на тормозах. Взял бельишко и говорю Владе Юрьевне: "Поживу у кирюхи, а вы
тут не стесняйтесь, за все уплачено", и пошел к международному урке.
накиряться. Выпили. Предупредил я его, чтобы поосторожней рассказывал, как
границу перепрыгивал до тридцатого года в экспрессах, а то космополитизм
пришьют. А бедный мой международный урка приуныл. Он же три языка знает и
четыре "фени": польский, немецкий и финляндский. Правда, на них только
полиция понимает и проститутки, но и так бы он на Родине сгодился, насчет
чертежи какие пиздануть из сейфа у Форда или дипломата полотнуть за все
ланцы и ноты дипломатические.
за границей? В Берлине брал греческое и японское, а в Праге, сукой мне
быть, - немецкое и чехословацкое. Но в Москве - ни-ни! Только за границей.
Я ведь что заметил?! Когда прием и общая гужовка, эти послы становятся
доверчивыми. В Берлине я с Феденькой-эмигрантом (он шоферил у Круппа)
подъезжал к посольству на мерседес-бенчике. На мне смокинг и котел,
чин-чинарем. Вхожу, - говорит урка, - по коврам в темных очках, по
лестнице по запаху канаю в залу, где закуски стоят. Самое главное в нашей
профессии - это пересилить аппетит и тягу выпить. А послы могут за обе
щеки. На столе - поросята жареные, колбасы отдельные, в блюдцах фазаны
лежат, все в перьях, век мне свободы не видать, если не веришь. Попробуй
тут удержись... Слюни, как у верблюда, текут, живот подводит... В Берлине
вшивенько с бацилой тогда было. Все больше черный да черствый. Но работа
есть работа. Просто так щипать я и в Москве мог. Выбираю посла с шеей
покраснее и толстого. Худого уделать трудно: он, как необъезженный,
вздрагивает, если прикоснешься, и глазом косит, тварь. Выбираю его с
красной шеей в тот момент, когда он косточку обгладывает поросячью или же
от фазана, стонет, вроде кончает от удовольствия, глаза под хрустальную
люстру вываливает, падаль. Объяви ты его родному государству войну - не
оторвется от косточки. Тут-то я, - говорит урка, - левой вежливо за
шампанским тянусь, а правой беру рыжие часы или лопатник с валютой. Куда
там! Исключительно занят косточкой. Теперь вся воля нужна, чтобы
отвалиться от стола с бацилой. Отваливаю. Феденька уже кнокает меня у
подъезда. И подает шестерка котелок. Я по-немецки выучил, трекаю, себя
называю. Другой шестерка орет: "Машину статс-секретарю Козолупии!"
Феденька выруливает, и мы солидно рвем ужинать. Нагло работали. Кому я
мешал? Я же враждебную дипломатию подрывал и даже не закусывал, - сказал
урка и запел: - На границе тучи ходят хмуро...
написать, попроситься. Он говорит, уже писал и ответ пришел: ждать, когда
вызовут. Я ему не поверил.
мне его пришить хотели.
экспрессы.
тронулись. Морг этот за нашим институтом во дворе находился. Зимняя дача.
Окна до половины, как в бане, замазаны. Свет дневной, какой-то бескровный.
Встали мы на цыпочки и стали косяка давить. Никого нет, кроме покойников.
Лежат они голые, трупов шесть, и с ихних бетонных кроватей вода капает:
обмывали. А в проходе шланг из стороны в сторону вертухается, вода из него
хлещет. Дядя Вася, видимо, забыл выключить. Не поймешь, где баба, где
мужик, да и все равно это. Ноги у меня подкосились от страха и слабости.
Ничего нет страшнее для меня - карманника, когда человек голый и нет на
нем карманов. На пляже я не знаю, куда руки девать. В бане, блядь,
особенно безработицу чувствую. Но там, хоть голые, без карманов, но живые,
а тут - мертвые. Полный пессимизм. А международный урка прилип к окну - не
оторвать. Прижег ему голяшку сигаретой, сразу оторвался, разъебай. "Хули,
- говорю, - подъезд раскрыл? Нету ничего интересного". А он уперся, что,
мол, наоборот. И что как угодно может он себя представить: и в
Монте-Карло, где он ухитрился спиздить у крупье лопаточку, что деньги
гребет (на хера ее только пиздить - неизвестно), и в спальне посла Японии
в Копенгагене, а в Касабланке он на спор целый бордель переебал,
девятнадцать палок кинул, пять долларов выиграл, и в Карлсбаде - в тазике
с грязью, ну, где хочешь, там он себя может представить. А в морге ("Век,
- говорит, - мне свободы не видать, изрубить мне залупу на царском пятаке
в мелкие кусочки") не могу - и все. Вот загадка, отрыжка курвы! Смотрю - и
не могу. И лучше - не надо. Эту границу никогда не поздно перейти. А пока
хули унывать?!
тогда начал, ковыряю в дупле спичкой и реву, сукоедина, как гудок фабрики
им. Фрунзе. Международный урка думает, что я смерти и трупов перебздел,
нервишки не выдержали. А у меня одно на уме. Я говорю: "Смерть ебу,
понял?"
пришпоривает.
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Лукин Евгений
Ковальчук Вера
Орлов Алекс
Акунин Борис