значит, бодрым шагом и в нужном направлении. Это плохо, но разве не этого
следовало ожидать? Если я здесь, в трехмерии, прикручу себя к скамейке
проволокой, прежде чем погружаться в Мир, это будет означать только, что
ни в одном из своих измерений я не буду свободен и не смогу делать то, что
захочу. Я и там буду прикручен запретами в подсознании, каким-нибудь табу
совести или чем-то еще. А это риск. Я всегда должен знать, что делаю в
каждом из своих измерений, должен сам себя согласовывать, будто задачу со
множеством независимых внешне параметров. Должен. Но не могу пока.
"Ну вот, - подумал он, - зря, что ли, этот тип пять минут здесь кантуется,
сейчас еще потребует..."
минут? Сил нет, отдохну и пойду.
киоскер. - Иди, закрываю, не видишь?
снаружи на висячий замок с такой быстротой, будто на горизонте появились
футбольные фанаты, желающие приобрести дефицитный номер любимого
еженедельника.
чтобы не сползти на землю. Шнур был у меня в руках, и я впервые перед
погружением почувствовал, что боюсь. Что еще скрыто во мне? Подсознание
человечества? Или - еще глубже - общность миров, в которой я утону, сгорю,
не выдержу, выпущу шнур, и тогда не все ли равно, от чего умереть - от
вспышки боли здесь, в своем привычном пространстве-времени, или от ужаса
непонимания внутри себя?
его, на ладонях вспухнут волдыри. Неужели Патриот решил раньше времени?..
Голова... Нет, голова не болит. Еще не болит?
раскалился! печет!) к щекам и впитал холод пальцев, лед, жидкий гелий,
абсолютный нуль. Поблизости не было скамьи, чтобы сесть, чтобы держаться
за что-то, когда это... Господи, Лена, если бы она была здесь, я положил
бы ей голову на колени, она держала бы меня, ее мягкие руки, пухлые как
снег, не позволили бы мне метаться... Но Лены нет, мы расстались - три
года, не вспоминать, стоп! Не нужно об этом. Я не смогу следовать за
шнуром - там, если меня будут держать - здесь. Господи, несмотря на все
мои способности, несмотря на все уравнения, я ровно ничего о Мире не знаю.
Ничего.
было дышать и незачем думать. Я думал, что повторю прежний путь, но
почему-то выскользнул почти сразу, и увиденное было так неожиданно, что я
на мгновение решил, что меня вытолкнуло назад и ничего больше не
получится.
Комната была маленькая, грязно побеленная, в зарешеченное окно слева
сквозь пыльное стекло светила рыжеватая вечерняя луна, передо мной на
письменном столе, старом, но прочном, лежала тоненькая папочка с бумагами.
У противоположной от окна стены стоял массивный, уверенный в себе сейф. На
табурете, не у стола, а поодаль, на полпути к закрытой двери, сидел,
согнувшись, человек в жеваном костюме, имевшем когда-то светло-коричневый
цвет, а сейчас более похожем на тряпку, о которую долго вытирали ноги.
Руки мужчины лежали на коленях, лицо узкое, с нелепыми кустистыми бровями
выглядело бы смешным, если бы не трагический взгляд огромных глаз. Глаза
мужчины закрылись, и я, не меняя позы, сказал коротко и жестко:
выпрямился. Чтобы он окончательно проснулся - работать нам предстояло
долго, всю ночь, - я включил настольную лампу (в патрон сегодня ввернули
новую, более мощную, завхоз сделал это лично для меня, хорошая лампа,
свечей триста) и направил свет в лицо мужчине. Он быстро заморгал, но
взгляда не отвел, рефлексы работали, слава богу, не первую ночь мы вот так
сидели друг перед другом, беседовали. Я многое знал о нем, он обо мне -
гораздо меньше, хотя иногда мне казалось, что он читает мысли, провидит
будущее и знает прошлое; от этого ощущения мне хотелось коротко взвыть и
хрястнуть этого еврея по его нелепому черепу чем-то тяжелым, чтобы мозги
прыснули, и тогда я, возможно, узнал бы, о чем он думает.
кончики пальцев (завхоз, подлюга, опять долил до краев), написал привычно,
как уже третью неделю писал почти каждый вечер: "Мильштейн Яков
Соломонович, 48 лет, беспартийный, из служащих, еврей."
других слов?). Так начинался наш разговор всегда, ничего сегодня не
изменилось.
сионизма.
понимал, что, где и даже когда. Я - я! - взвесил на ладони тяжелую
пепельницу, чтобы этот плешивый Мильштейн увидел и оценил. Вспомнил, что и
в этом жесте нет ничего нового - ритуал бесед отработан, и каждую ночь я
позволял появляться в наших отношениях только одному (не более!) новому
штриху, но именно этот штрих в силу своей неожиданности и отклонения от
сценария выводил Мильштейна из себя и позволял мне продвинуться на один
небольшой шаг. Шаг сегодня, шаг завтра, время есть, из шагов складывается
дорога.
Лукьянова Сергея Сергеевича тридцати трех лет (возраст Христа, самое время
подумать о грехах, а не плодить новые), десять лет в органах, с начала
войны, в первый же день призвали - одних на фронт, других сюда. Работа как
работа. Корчевать. Потому что социалистическое государство должно быть
идеально чистым.
объективно льющими воду на мельницу мирового империализма. Тем более, что
этот еврей мне с самого начала не понравился. Гнилой какой-то. Типичный
представитель своей нации - упрям, отвечает вопросами на вопросы, мелочен
и вообще туп. Не знаю, каким он был на воле физиком, но здесь, в роли
изменника-космополита, он больше на своем месте.
Мира оказалась сложнее, чем мне представлялось, и шнур вынес меня - мое
сознание или суть? - назад, в трехмерие, и опять в прошлое, в сознание
Лукьянова, получающего садистское удовольствие от своей благородной
миссии, удовольствие, которым он не прочь поделиться и со мной, тем более,
что и не подозревает о моем присутствии. Но я-то? Неужели могу только
смотреть его глазами и думать его (моими?) мыслями, чувствуя себя
спеленутым по рукам и ногам, с кляпом во рту, с выпученными глазами -
перед картиной, о которой я знал, но никогда не видел и видеть не хотел.
знал, что закрывать глаза или отворачиваться запрещено. Молчал долго, я
тоже не торопился, допрос только начался, и на сегодняшнюю ночь я никаких
серьезных целей не ставил - продолжал изматывать, основное будет через
неделю, когда этот типчик захлебнется в болоте невсплывших снов. Человеку
отмерено определенное количество снов за ночь, и если он не спит, сны ждут
и являются следующей ночью. А если и тогда не сомкнуть глаз... Сны
раздирают мозг, они должны выплеснуться, и если дней пятнадцать не
позволять человеку спать, он может сойти с ума или умереть от взрыва в
мозгу, от снов, которые, подгоняя друг друга, начнут ломать сознание. Я
это точно знал, это была моя теория, я не раз проверял ее. Помню, Зуев,
троцкист, умер во сне, когда его вернули в камеру после семисуточного
допроса. Долго что-то кричал и умер. А Миронов рехнулся, не поспав всего
неделю. Теперь он рассказывает сны, которые являются ему наяву. И ты
будешь рассказывать. Я стану записывать. А ты - подписывать, потому что
допрос лишит тебя ума, но не способности царапать свою фамилию.
власть в стране.
хорошо, значит, почти готов. Можно дать в зубы, чтобы не орал на
следователя, но пусть. Что-нибудь да скажет. - Я физик, поймете ли вы это
когда-нибудь?
было соглашаться, но то ли я и сам устал, то ли интуиция требовала сегодня
чуть изменить тактику. - Ну хорошо, вы физик, вот и расскажите, как ваши
физические теории работают на мировой сионизм.
разглядеть в слепящем свете. Я выключил лампу.
Мильштейн.
это кончается. Он заговорил тихо, монотонно и, судя по всему, будет
говорить долго, развезло его, придется записывать, потом разберусь.
Свержин Владимир
Суворов Виктор
Конюшевский Владислав
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим