Чтение 6–й страницы книги ~Рок-н-ролл мертв~

зная ответ, задал риторический вопрос: "Славяне! Хотите, через четыре
месяца играть в "Олимпийском"?" У них слюнки и потекли. Тогда-то он и
предложил им подписать заранее подготовленную бумагу.

Это был договор сроком на пять лет, по которому Антон Павлович
Пташкин обязывался перед группой "Дребезги" (далее - фамилии и инициалы
участников в алфавитном порядке) вывести последнюю на "большую сцену".
Первым этапом выполнения обеими сторонами данного договора значилась
организация Пташкиным А.П. выступления "Дребезгов" на сцене спорткомплекса
"Олимпийского" не позднее, чем через четыре месяца со дня подписания
договора. Если названного события не произойдет, договор автоматически
расторгается, и Тоша выплачивает группе неустойку в размере своего
заработка за прошедший со дня подписания период - т.е. 40 процентов сборов
от всех выступлений группы. Контракт действителен по отношению к группе до
тех пор, пока в ней, независимо от названия, играет хотя бы двое из
названных выше музыкантов.

Цифра сорок и без того была явно завышена, а по условиям договора,
Тошин процент был "чистым": плата за инструменты, за аренду помещений,
оплата труда обслуге и прочее - все шло из шестидесяти оставшихся. Но это
ребят не остановило. Они мечтали о славе. Им надоели концерты в
третьеразрядных подмосковных ДК... И - понеслись горячие денечки.

Через два (!) месяца они играли на сцене "Олимпийского". А еще через
полгода их носила на руках вся страна. Но к тому времени они уже кое-что
поняли. Например, что от их шестидесяти процентов после всех затрат
остаются считанные гроши. Что условия договора изменить невозможно. Что
Тошины деньги - это ПРИБЫЛЬ, а их - ОБОРОТНЫЙ КАПИТАЛ. А значит, на руки
причитающееся они получить не могут.

Им не хватало буквально на жратву и одежду. Точнее, не хватало БЫ,
если бы Тоша не заботился о том, чтобы у них было все необходимое. Более
того, жили они если не в роскоши, то, во всяком случае, очень прилично. Но
Тоша скрупулезно фиксировал их вечный долг и, стоило им заработать более
или менее крупную сумму, она автоматически шла на погашение.

Все это я обнаружил, когда вернулся к "Дребезгам" в качестве штатного
пресс-агента. Но изменить я ничего не мог: в финансовых и юридических
делах Тоша собаку съел. Надо было видеть, как он пух от гордости. Он не
только греб бабки, но и "представлял" группу на приемах и в телепередачах.
Эдакий просвещенный меценат. Иногда он даже заявлялся на репетиции и
пытался учить ребят, что и как им следует играть. Но уж тут-то его
обламывали круто.

Как мы его ненавидели!.. Мы слышали, что и в центре у Намина, и в
театре Пугачевой - примерно те же дела. Но там-то хоть музыканты
заправляют, им простительно, казалось нам. А Тоша... Самое поразительное,
что именно Ром ненавидел его особенно яро, и именно он полностью - с
потрохами - отдался ему.

И тут я снова вспомнил обо всем, что произошло. И снова перед глазами
встала голая спина Романа, изрешеченная пулями. И вновь студенистой массой
навалился страх. Вот Ром поворачивается мертвым лицом ко мне, живот и
грудь - сплошные лохмотья плоти, а тонкие пальцы - пальцы соло-гитариста -
сжимают пистолет...

Я тряхнул головой, отгоняя видение, и огляделся по сторонам. Я ведь
почти перестал наблюдать за шоссе. А там, оказывается, творится кое-что
паршивенькое: позади меня, след в след идет машина "скорой помощи".

Я увеличил скорость, но расстояние между нами осталось прежним. Я уже
выжимал из своего бедного металлолома остатки сил, когда "скорая" легко
меня обошла. Из окна боковой дверцы высунулась рука и качнулась
вверх-вниз, давая мне знак остановиться. Но я жопой чуял, что делать этого
не надо. И я не замедлил скорости.

Машины мчались на пределе. Мы уже минут пять как проскочили дачный
поселок, где я собирался накрыть Тошу. Недалеко впереди - нас ждал левый
поворот за небольшой холмик с чахлой зеленью. А вправо тут было
ответвление - узкое, одностороннее. Вместе образовывалась неравноценная
развилка.

Притормозив, "скорая" впритык, стенка к стенке, пошла вровень с моими
"Жигулями", немного выдаваясь корпусом вперед, и стала брать чуть-чуть
вправо, спихивая меня на обочину. Она потому так наглела, что за все время
проскочило только две встречные машины - движение здесь очень хилое.

Водитель я не особенный, и эта гонка казалась мне бешеной. Мои руки
словно срослись с баранкой, а сердце молотом колотило в уши. Я уже готов
был сдаться, как вдруг в башке моей народилась идея. Я резко выжал
сцепление и, одновременно выкручивая руль влево, ударил по тормозам. Мой
пылесос выкинуло на встречную полосу. Водитель "скорой" попался на эту
удочку: он вырулил туда же, но, конечно, метрах в пяти впереди меня. И
тогда я до отказа утопил педаль акселератора и рванул вправо, надеясь
попасть в узкое ответвление...

Но - не вписался в поворот. Проломив бордюр, мой "Жигуль" как с
трамплина спорхнул с полуметровой насыпи и, заглохнув от удара, встал, как
вкопанный, под шоссе. Образовавшаяся на миг тишина тут же прервалась
лязгом, хрустом стекла и грохотом.

Когда, заведя машину, я по насыпи еле-еле забрался обратно наверх, я
увидел откуда были все эти звуки: "скорая" въехала прямо в здоровенный
"Белаз", вынырнувший из-за холма. А чего ж они хотели - мои преследователи
- столько времени мчаться по встречной полосе?

Туда мне почему-то ехать не захотелось. Во-первых, если мне не нужны
неприятности с милицией, мне нужно дергать отсюда как можно скорее; а
во-вторых, мне, когда из пальца-то кровь берут, и то - тошно становится.
И, оттого ли, что я на миг представил, какую картину я могу там увидеть,
от встряски ли, но меня и вправду начало тошнить. Но я пересилил себя и,
отерев ладонью выступившую испарину, двинул в обратную сторону - в сторону
Тошиной фазенды.

КОЗЛЫ

Вот она - дача. Нарисовалась. Я уже примерно представлял, что буду
иметь счастье там лицезреть.

...И он привел меня в престранные гости,

Где все сидели за накрытым столом,

Там пили портвейн, там играли в кости

И называли друг друга говном...

Тоша достает меня своими жлобскими замашками. В будни меня ломает от
одного его вида: костюмчик, галстучек, улыбочка с ямочками на гладко
выбритых скулах... За то уж в выходные он "отрывается" - едет на дачу со
своими дружками-молодыми "бизнесменами", да с девками, "за которых не дашь
и рубля", и жрет там водку до полного опупения.

Я оставил свой помятый пылесос перед калиткой и вошел. Из-за двери
двухэтажного коттеджа диким голосом орет Розенбаум. Пихнул дверь - не
заперто. Прошел сенями, вышел в горницу. Трое на трое. Все в порядке.
Спят.

Нашел я Тошу, стал его за ноги из этой кучи-малы вытаскивать. Но он и
сам оклемался, вылез. Лыка не вяжет.

- О, - говорит, - Колек. А я как чувствовал, что ты приедешь. "Седня,
- говорю, - славяне, Колек приедет. Бля буду".

- Будешь, будешь, - приговариваю я и волоку его за шкирку на свежий
воздух. Вывел, тряхнул его слегка и говорю:

- Что ж ты, Антон Павлович? Тезка твой как говорил? "В человеке все
должно быть прекрасно". А ты нажрался как свинья. А?!

Он слегка в себя пришел и вдруг всхлипывать стал - так жалобно:

- Чего ты хочешь-то? Ты скажи только, я сразу...

Дал я ему тут пару хороших оплеух, потом подтащил к бочке с водой,
которая под водосточной трубой стояла, окунул его туда рожей и подождал,
пока захлебнется. Тогда только вытащил. Смотрю: и вовсе стал приличный.

- Что случилось? - спрашивает почти трезво.

- Ты зачем, - говорю, - тварь такая, Рома на иглу посадил?

А он даже и глазом не моргнул:

- Не садил я его, - отвечает, - он сам. Он только спросил, где можно
взять подешевле, я и помог.

- Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром героин
стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего
это ты расщедрился?

Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:

- Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между прочим, люблю
тебя, Крота...

Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей любовью и чтобы
время было молча подумать, чего стоит звенеть, а чего не стоит. И он
минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие издавал. А я в это
время: "Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и зачем
давал Рому?.." - и так - раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все
и выложил:

- Есть, - говорит, - человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую
Роман себе делает, - платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза
больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него
все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.

- Я не понял, за что этот твой "человек" платит-то?

- За инъекцию. За укол.

- Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?

- Какие-то медицинские опыты. И если он не врет, а он врать не