глупая, перестань, не надо, успокойся, - монотонно повторял я, выкладывая
харч. И девочка успокоилась! Успокоилась и, черт возьми, даже улыбнулась.
Вернее, это был только намек: губы дрогнули, чуть растянулись, в глазах
шмыгнула искорка.
километра четыре, если не все пять. Но, глянув на Оллу, я решил: не стоит.
И так нагулялась по лесу, надолго хватит. Так что пошли мы вдоль ручья, к
юго-востоку. Сперва рядом, потом Олла начала отставать, и я посадил ее на
плечи. Она совсем легкая, но, сами понимаете, марш-броска в таком виде не
совершишь, да и торопиться особенно было некуда, так что до места мы
добрались уже ближе к полудню.
полуземлянок, побеленных и разгороженных ветхими плетнями, усадьба
поприличнее - несколько на отшибе, еще один дом, совсем солидный, скорее
всего - обитель пристава, и, разумеется, церквушка, вполне в здешнем духе
- обшарпанное, замшелое здание-пирамидка, увенчанное чем-то вроде
вставшего дыбом скаутского галстука. Язык пламени, сообразил я. Ага. Не
такая уж, выходит, и дыра Козлиная Грязь; обычно церкви здесь венчает
бронзовый флажок. Пламя - отличие особое: кто-то из Четырех Светлых в дни
Творения почтил сие место своим присутствием и, естественно, заложил
алтарь. Скорее всего, Второй: именно он, если не ошибаюсь, занимался
такого рода благотворительностью. Хотя и Четвертый вроде бы сделал пару
ходок.
мило, чистенько и даже благообразно, вполне в духе исторического романа о
нашем родимом средневековье. Когда-то я обожал такие романы. Искал,
выменивал, собирал, знал едва ли не наизусть. Может, поэтому я и попал на
истфак, а затем и в ОСО. Как же! - яркие страсти, гордые люди, вольная
воля... И никаких комплексов. Все это красиво. И все это, увы, неправда.
Не то, чтобы ложь, а именно неправда. Прошлое вовсе не такое, каким мы
хотим его видеть. Оно - такое же, как сегодняшний день, разве что более
откровенно, без сусальных оберток. Но, с другой стороны, в этот пестрый,
несладкий мир втягиваешься очень быстро, а вскоре уже не можешь
представить себя отлученным от него. В конце концов, это все-таки не
земная история, уже сделанная, известная и фатально неизменимая. Это -
история, которой еще только предстоит сделаться.
почувствовал, что она дрожит, и обнял ее покрепче, сам уже понимая: что-то
не так. Нет, вру. Я не понял. Я почувствовал. Теоретики могут сколько
угодно рассуждать об оперативном чутье, но оно-таки есть, это чутье, и без
него естественная убыль кадров давно уже превратила бы ОСО в организацию
траурных портретов. Очень просто: без всяких причин, вдруг - холодок по
спине, снизу вверх, едва ощутимо... Как в Кашаде за два часа до
выступления Бубахая по радио, и как еще раньше, на Хийно-но-Айте, когда
олигархи ударили в бубны, созывая черное вече. Ну как объяснить? Все
нормально, все тихо, но что-то очень и очень не нравится. Настолько, что я
сжал руку Оллы почти до боли.
раскинувшегося поперек тропы, я понял.
мужчин. Лишь несколько подвыпивших, вольготно вытянувших ноги со скамеек
возле плетней. И старики на завалинках - многие тоже под хмельком. И еще -
дети, чумазые, горластые. А на огородах, во дворах, у колодца - бабы,
бабы, бабы. Я шел по пыльной улице, никто не обращал на меня внимания,
ладошка Оллы подрагивала в моей руке, а в голове вертелись разные
неприличные слова. Боже, однако, как не вовремя! Диагноз совершенно ясен:
идиллия после бунта. Это бывает. И проходит, когда из замка присылают
небольшой, но квалифицированный отряд кольчужников.
показаться приличным. То есть, он и был приличнее прочих, но выбитые
двери, ставни, висящие на честном слове, и груды обугленного мусора во
дворе - довольно сильное средство против уюта. По кучам хлама, не
приближаясь к распахнутым настежь воротам, бродила большая черно-белая
собака; она то кружила, словно разыскивая кого-то, поскуливая и
принюхиваясь, то припадала на живот и ползла, то вдруг вскакивала и
коротко, жалобно взвывала. Пробегавший пацан запустил в нее камнем. Попал.
Пес взвизгнул и скрылся за покосившейся стеной пристройки. Видимо, амбара:
пыль перед ним была пегой от густо просыпанной муки.
другой стороны, нефритовая ящерка давала мне определенные гарантии. Вряд
ли кто поднимет руку на лекаря. Вечный за такое не простит. Так что
смотрели нам вслед без особой радости. Но и слова худого никто не сказал.
Ну и славно. Одна тетка, поспокойнее на вид, даже снизошла до разговора.
Ни о каких демонах она знать не знала и не хотела. Понятно, бунт - новость
покруче всякого демона. Зато я узнал, что она мужняя жена, а потому как
муж пошел к королю, господ изводить, так и болтать с кем попадя ей не
след, так что "...иди-ка ты, сеньор лекарь, подобру-поздорову, иди, и
девчонку свою уводи от греха, а ежели надо чего, так иди вон туда, к Лаве
Кульгавому. Лава с тобой и поговорит, он такой, ему мы не указ..."
привзвизгнула! - и правильно, что не любили, таких ни на какой деревне не
любят. А как же можно любить соседа, если у него самый ухоженный огород? И
конюшня побеленная? И дом самый большой? - тот самый, что смотрелся с
пригорка под пару приставскому. Но если обитель пристава пущена в распыл,
подчистую оприходована, то хоромина Лавы стоит. И плетень поставлен не абы
как, а на века, не плетень даже, а забор, солидный такой забор, в полтора
роста. Когда мы вошли, три пса, заходясь хриплым лаем, кинулись к нам и
вытянулись в струну, почти повиснув на тонких цепочках. Убедительные
песики, ничего не скажешь: волкари местной породы, степные помеси,
заросшие мохнатой шерстью. Я задвинул Оллу за спину, подальше от зубов. А
Лава уже шел навстречу нам, оставив двузубые вилы, и, увидев его, я сказал
себе: правильно, вот ты-то мне и нужен, друг, с тобой-то у нас разговор
выйдет.
багрово-кирпичная, в жестких выгоревших завитках. Руки громадные, тяжелые,
пальцы топырятся от мозолей. Хозяин... Лишь чуть кивнул Лава, а три
мужика, шагнувшие было следом, остановились на полушаге. Все трое -
полуголые, низколобые, с такими же колючими светлыми глазами, как и у
Лавы.
уже были в доме. Против ожидания, особого порядка там не оказалось, но
какой, простите, порядок, когда все углы завалены добром? Не своим,
стократ перебранным, раз навсегда расставленным, а недавним, еще не
сортированным, нераспиханным по сундукам и клетям: штуки ткани, посуда,
часы песочные в серебре, клавикорды (они-то зачем?), еще отрез, еще, ворох
рубах, сапоги ненадеванные, опять посуда, опять часы, эти уже в золоте. И
все это, буркнул Лава, не грабленое, сами несли, мол, не возьмешь ли,
друг-брат, за должок? - а чего ж не взять, вещь свое место найдет, да и
соседи нынче злые, что те кобели, опять же должки должками, а вещи вещами,
ежели кто из приставских возвернется, так и вернуть недолго... только где
ж им вернуться, когда там, ну, на усадьбе, значит, Вечный знает, что
творилось?
собирали на стол, я мял костистую поясницу хозяина, подправляя
сдвинувшийся позвонок, а Лава рассказывал. В иные дни на западного лекаря
ему б и глянуть не по карману, а ныне сам господин Ирруах в дом стучится,
да еще и с сестрой... вот ведь какие времена настали, тут каким кремешком
не кажись, а заговоришь, если расспрашивают. Вот и говорил Лава,
постанывая. С мычанием, с нуканьем, но подробно. То есть все то, что
произошло давеча в Козлиной Грязи. А уж как там оно дальше, так кто ж его
знает? Нуу... утром рано, аккурат перед побудкой, прискакал на деревню
конный. Вроде мужик, а при мече. И не степной. Мол, от короля. За древнюю
волю. А пристав как раз по вечеру наказал мужикам, что шестой день тоже на
господское поле идти, потому как дожди скоро. Нуу... и собрались было, да
вот этот, от короля, и сказал, что не надо теперь ни шестой день ходить,
ни пятый, ни вообще, потому - сеньоров больше не будет. М-ммм... вот,
пошли мужики к приставу, узнать, что там да как, встали под домом, а
пристав все не шел и вот тут-то Вакка-трясучий вдруг открыл рот. И никто ж
не ждал такого, сеньор лекарь! - а взял да открыл. Раньше молчал, когда
девку его пристав взял полы мыть, из-под жениха, считай, взял, а
девка-дура возьми да и утопись. Нуу... молчал и молчал, а тут завопил:
король-де, король! - и шасть на крыльцо. А оттуда - стрела, короткая
такая. И Вакку в грудь. Добро б еще Вакку, так ведь вышла наружу и дедушку
Гу поцарапала. А дедушка старенький, его вся округа уважает. Ну вот... и
как-то оно вышло, что народ попер на крыльцо, а оттуда еще стрела, и потом
еще... и мужики обозлились, а дальше, известно, выломали дверь и в кухне,
за лавкой, зарубили господина пристава мотыгой. А отца-капеллана, чтоб не
лез под горячую руку, той же мотыгой пристукнули, как куренка, хотя на
него зуба никто не имел. А там бабы в крик... Ну и пошло...
вкусным паром, Олла, умытая и одетая в чистенькое платьице, сидела на
краюшке скамейки, а я думал. Круто. Весьма круто. Бунт бунтом, но как же
быть с кибером? Лава об этом ничего не слышал, да и как слышать, продолжал
бубнить Кульгавый, я от мира наособицу, они ж завидущие, у самих-то к
работе сил нету, вот и не ладят с приставом, а ежели по-умному взяться,
так тебе завсегда потачка будет, глядишь - и на оброк отпустят, и опять же
- хоть вернись сам господин пристав, так Лава вещички схоронил, а ежели
никто не вернется, так тоже хорошо, а три сынка под боком, в обиду
захребетникам не дадут, а еще двое, Укка и Лыып, так те сразу, как мужики
собрались в поход, вместе с ними пошли, за короля, значит... К какому
Шломо Вульф
Маккарти Кормак
Перумов Ник
Шилова Юлия
Белов Вольф
Посняков Андрей