Чтение 6–й страницы книги ~Бегство в Египет~

- Раз "Щупальца спрута" - значит, дело серьезное, - сказал Женька. -
Жаль, что все это теперь без меня. Сегодня я уезжаю.

Куда, я уже не спрашивал, слишком египетскими стали его глаза, чтобы
не понимать - куда.

- Женька, а может, завтра? Завтра я бы тоже с тобой.

- Ты теперь не со мной, ты теперь со своими тарантулами.

Я понял, он мне просто завидует, и мне его стало жалко.

- Хорошо, сегодня, но, давай, вечером. - Я страшно не любил темноту и
знал, что он это знает. Поэтому и предложил вечер. - Когда у нас последний
трамвай?

Женька посмотрел на меня, Египта в его глазах уже не было, были
хитрые паучки вопросов, насаженные на крючок удивления.

- А этот твой Лодыгин, он не артист? В цирке он не работает?

- В цирке? Кажется, нет. А ты почему спрашиваешь?

- Понимаешь, однажды на остановке я видел человека с хвостом.

- Как? С хвостом?

- Погоди, сначала дослушай. Стою я, значит, на остановке, и он стоит.
Я сначала не понял, что он с хвостом, потом вижу, люди вокруг шушукаются и
на него поглядывают. Я тоже на него посмотрел и вижу - у дядьки за спиной
хвост. Метет он им по асфальту - билетики, пыль, окурки всякие в кучку у
фонаря сметает. А потом заволнуется, покраснел - понял, что люди на него
смотрят, и говорит. Товарищи, говорит, извините, забыл хвост отстегнуть. С
работы, говорит, еду, работа такая у меня, говорит. Отстегивает он свой
хвост, а тот у него желтый, как веник, и к себе в портфель прячет. В
общем, он был артист. Может, и эти тоже?

- Насчет второго не знаю, а что Лодыгин не артист, это точно.

- Ну, может, он в художественной самодеятельности, ты ж не знаешь.
Стой, я придумал. Надо пойти к нему и спросить.

- Как! Просто взять и придти домой?

- А что?

- Это же не по... - "Правилам", хотел я сказать. Как ведь положено:
сделать сперва ходули, подойти незаметно на ходулях к окну и подсмотреть,
что делает враг. Главное, чтобы ходули были высокие, доставали до нужного
этажа. Паша и Толик в "Тайне "Соленоида" поступают именно так.

Но я вовремя вспомнил про точильщика и его точило. И еще подумал, а
что бы сейчас со мной было, если бы дядя Петя и инвалид Ртов не пошли
тогда выпить квасу. И почему-то эта мысль и это воспоминание соединились
со вчерашним уличным случаем, и результат получился скверный. Такой
скверный, что домой к Лодыгину - на ходулях или пешком - идти мне очень
даже не захотелось.

Я сказал:

- ...Не получится.

- Почему не получится?

- А если его нет дома или у него звонок не работает?

- Знаешь, - Женька с уважением посмотрел на меня, - что-то есть в
твоей голове от головы профессора Доуэля.

И тут меня под партой кусили. Я посмотрел вниз и увидел чьи-то мокрые
зубы. Женька тоже увидел зубы и, дождавшись, когда в них откроется щель,
сунул туда учебник "Родная речь". Вместо кляпа, чтобы не было крика. Я
понял, вытащил бельевую прищепку и надел ее мокрозубому подлецу на нос.
Пусть знает, как нелегок труд ловцов жемчуга. Без воздуха четыре минуты.

Отсчитав в уме четыре минуты, я снял прищепку. Учебник мы вынимать не
стали, пусть слушает, негодяй, молча.

- Не для того, Капитонов, даны человеку зубы, чтобы другого человека
кусать. - Женька хотел сказать что-то еще, такое же доброе и большое, но
двоечник Капитонов надул шершавые щеки и выдохнул изо рта учебник.

- Гады, - сказал он, хрипло и слюняво дыша. - А ты, скрипач, -
главный гад. - И уполз под колоду парты.

Урок шел медленно, как дохлая кляча, и назывался "Родная речь".

Вел его наш директор Василий Васильевич, расставив ноги греческой
буквой "лямбда" и вытянувшись свечой у доски.

Свет знания едва тлел, освещая только черную доску и первые ряды
парт, где сидели девочки и отличники.

До парты, где сидели мы с Женькой, слова долетали плохо - верткие уши
отличников хватали их на лету и втягивали в глубину голов.

Слева от нас, за окном, в каменной коробке двора бегал по кругу
ветер, а посередине из центра земляного квадрата глядела зарешеченным
глазом низенькая башня бомбоубежища.

Говорили, что в глубине, под школой - целый подземный город, но поди
проверь, когда башню сторожит большой амбарный замок, а ключ от него, по
слухам, висит на шее директора Василия Васильевича.

Урок был свободный, как бы не по программе, и Василий Васильевич
восковым голосом пересказывал чеховского "Хамелеона".

В конце, как положено, должна была прозвучать мораль, и шестеро
человек в классе должны были умереть со стыда, но мы с Женькой были заняты
важным делом, Жуков и Карамазов спали в положении сидя, Капитонов
наматывал под партами свои двадцать тысяч лье, так что умереть мог один
Юрик Степанов, но он, как всегда, спасал кого-нибудь из пожара и поэтому
на урок не пришел.

Я поскреб авторучкой шею, где прятался клопиный укус.

- А может, устроить засаду? Спрятаться у его двери и ждать, когда он
войдет?

Женька помотал головой:

- Ну, войдет он, а что дальше? Ждать, когда выйдет?

Конечно, Женька был прав, но от правды еще никому не бывало легче.

- Кто читал Чехова, руки вверх, - долетел до нас от доски легкий
голос Василия Васильевича.

Никакого леса не выросло. Даже девочки и отличники позабыли, где у
них руки. И только одна былинка, один бледный чахлый росток непонятно
какой породы пробился возле окна.

Я сам не понял, почему я ее поднял. Какая-то тугая пружина подбросила
ладонь к потолку, и пять деревянных пальцев за что-то там ухватились. Рука
моя была белая, и тень от белой руки, черная и тяжелая, давила мне на
лицо.

- Филиппов, - вяло сказал директор, должно быть, и сам не рад, что
напросился на такого рассказчика. - Это вы зачем руку? Почему?

Почему? Однажды в вязанке газет, когда мы собирали макулатуру, мне
попалась тощая, как селедка, книжка писателя Чехова - приложение к журналу
"Нива". Книжка была старая, но смешная, особенно я запомнил рассказ про
одного мужичка, который ночью проходил через кладбище.

Я поднялся; рука болталась под потолком, поднявшись вместе со мной.

- Руку-то опустите. Уже можно и без руки. Вы читали Чехова? Что?
Когда? Расскажите.

Только сейчас я понял, каково это говорить, не подумав.

- Рассказ называется "Святочный", - выдавил я, как из камня воду.

- Как вы сказали? "Святочный"? Хорошо, послушаем "Святочный".

Я размял зубами язык и начал:

- Значит, так. Однажды...

И тут отличница Скворушкина бодро и весело подхватила:

- ...В студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз...

- Замолчи, дура, - крикнул я через головы.

- Сам дурак, - ответила отличница Скворушкина и показала мне голубой
язык.

Пришлось начинать сначала.

- Однажды один мужик вышел из дому. Вышел он, значит, из дому, и
только он это вышел...

Я вспомнил, что было с этим мужичком дальше. И как говорится - на
свою голову. Потому что было там так смешно, что я не выдержал и закачался
со смеху.

Я смеялся, а класс молчал. Молчал Женька. Молчал Василий Васильевич.
Молчали Пушкин, Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин, которые висели по стенам.
Только Шолохов тихонько шуршал - по портрету гуляла муха.

И в молчании, как петушок на спице, бился мой одинокий смех.

Спас меня от позора Женька, щелкнув перед моим виском челюстью
бельевой прищепки.

Я вытер рукавом слезы и решил рассказывать дальше. Но сперва
напомнить начало.

- Один человек вышел из дому...

Рот зигзагом заходил от уха до уха, а руки, ухватясь за живот,
запрыгали с животом в обнимку. Меня крутило, как мусульманского дервиша.
Прищепка не помогала. От смеха я повалился на парту. Ко мне бежали на
помощь. Бежал Василий Васильевич. Бежали двоечник Капитонов и отличница
Скворушкина. Бежал Пушкин. Пушкина догонял Гоголь. Шолохов, разделавшись с
мухой, на полкорпуса обходил Островского. А впереди всех бежал задумчивый
человек в пенсне - Антон Павлович Чехов.

В коридоре прохохотал звонок.

Дикая орда школьников с воплем рванулась к выходу, но директор
Василий Васильевич запечатал дверь своим телом.

- Стойте, стоять! Маленькое сообщение. Завтра вместо уроков экскурсия
на чемоданную фабрику. Явка всем обязательна.

Женька пристально посмотрел на меня:

- Идем, надо поговорить.

Женька двигался, как таран, могучим ребром штанов вспарывая мешок
коридора. Я пыхтел и бежал за ним.

Мы выскочили на лестничную площадку, легко взлетели наверх и только