ночной разговор.
коньяку и зажевывал их бледным куском осетрины, которую он, довольно
сноровисто орудуя ножом и вилкой, завернул почему-то в лист гурийской
капусты, - ебарь тропический... готов?
седовато-сизыми волосами, аккуратно уложенными и слегка начесанными по
давней комсомольской моде на уши. Он потянулся чайной ложечкой, зачерпнул
икры, ровной горкой свалил ее на микроскопический кусочек хлеба и
мгновенно закинул все сооружение в рот. Прожевал одним коротким движением
мощной челюсти, проглотил и продолжил: - Танцор-то он танцор, а пыли мы с
ним наглотались будь здоров, пока уговаривали. Ломался, как целка. А сам
небось и в Афгане не одного замочил, и когда по Европе катался, я точно
знаю, руку в бабью сумку запускал не раз и не два... Сука - больше ничего!
Ребята из плена на карачках к своим ползли, а он на второй день в
мусульмане запросился! Мало ему, жаль, обрезали, на немок осталось... Еще
полез на меня, гнида...
продолжал качаться на ножках стула, произнес свой вопрос упрямо-настырным
тоном, видно, задавал его не впервые.
комсомолец, - а вот я в этом деле разбираюсь, все-таки десять лет после
обкома - это тебе не хрен собачий, я профессионалом стал, и я тебе говорю,
что в деле этот трахальщик стоит взвода, а то и роты вот его ребят, - он
ткнул в генерала, - вместе со всеми их беретами...
набычился так, что можно было бы и испугаться, но мужики вокруг стола,
наоборот, засмеялись. Генерал треснул по клеенчатой столешнице кулаком: -
И не хрена ржать! Я еще посмотрю на ваших специалистов драных, если я вам
моих в помощь не дам. Джеймсбонды штопаные!
ряда цветных планок на широко накаченной груди мундира, здесь, видимо, ни
уважения, ни страха не вызывал.
был лысоватый человек с черепом удивительно неправильной формы: плоским
затылком, скошенным лбом и сильно выступающим вдоль лысины, как невысокий
петушиный гребень, швом черепных костей. Тонкие светлые волосы вокруг
лысины стояли ореолом.
дальше, Игорь Леонидович.
застольной байки. - Даже не вякнул, как увидал своего фашистенка к розетке
подключенным...
генерал. Все еще красная от возмущения шея его начала багроветь гуще. -
Если ты их на бабах повязал, так не ты один такой умный...
продолжая багроветь уже угрожающе, предынсультно. - Давай, Игорек,
давай...
самый серьезный из них мужик, так себя и показал...
вспыхнули и застыли в их желтизне.
парень, сейчас на полковника его представляю досрочно, повредил сильно...
позвонки смещены, едва вывезли через Хитроу... В госпитале сейчас, на
Соколе... Но все равно мы были правы - на бабу и этого взяли. Всех
разметал, а бабы-то нету!.. Ну и сам к нам приплыл... Потом уж все
кончилось, а он на коленях стоял: скажите, что будет жива, покажите ее,
все сделаю. И заплакал, представляешь, Федор Степаныч?
желтых глазах. И в тишине он сказал задумчиво: - А мудак был все-таки
этот... как его... ну в Африке где-то был наш парень... Амин, что ли?
Людей жрал, мясо человеческое в холодильнике держал... Ну мудак - и больше
ничего.
заперев ворота и караулку, маясь вдруг беспричинной тоской, в нарушение
всех инструкций бродил по участку и иногда заглядывал в окно предбанника.
Сквозь щель, образованную чуть разошедшейся занавеской, ему были видны
пятеро жирнобоких, тяжелоплечих мужиков. Они сидели на лакированных
деревянных лавках вокруг лакированного деревянного стола и все жрали и
жрали коньяк и заедали рыбой, икрой, финской колбасой, бананами, тушенкой
из железных банок, ананасами, американской жвачкой, сгущенным молоком,
марокканскими апельсинами, сухумскими гранатами, сырым мясом с базара по
тридцатке килограмм, швейцарским шоколадом и сахарным песком без всяких
ограничений посыпали ровненькую экспортную воблу без голов, туго набитую в
стоячем положении в круглую банку. Дым "Мальборо" и "Кента" полускрывал
порнуху, прокатываемую на видаке, и гремели двухкассетники.
воткнуть хотя бы одну гранату, кишками и мясом забросало бы все вокруг. И
с этой мыслью он вернулся к воротам, потому что вот-вот мог пойти по
постам проверяющий.
предложений, лишних определений и отступлений в скобках - приходилось
возвращаться к началу, и смысл проступал, несмотря на перепутанный
где-нибудь падеж, окончание, меняющее местами объект и субъект действия.
казавшихся бессмысленными годах, которые принято считать, не вдаваясь,
счастливыми, - о детстве и молодости. И получалось, что между ними и
нынешней жизнью был какой-то незамеченный провал или рубеж, какое-то
пространство, перейдя которое, он сначала изнутри, а потом и во внешних
своих чертах стал совершенно другим. Что-то такое случилось, после чего и
читать стал по-другому, и музыку слышать иначе - музыку, кстати, хуже и
тупее, а видеть все ярче и подробней, хотя иногда и наоборот: смазанно и
без настроения... Главное же - думать стал. Не то чтобы как-то глубже или
серьезней, а просто - стал думать. Выяснилось, что раньше не думал вовсе,
обнаружились чудовищные пробелы не только в знании, половину классики из
школьной программы либо вообще не читал, либо помнил смутно, но, что хуже,
сам заметил удивительные лакуны в собственной системе мнений и взглядов. И
вот заполнение, причем очень быстрое, всех этих пустот сделало его
совершенно новым человеком, а прошлая жизнь ушла, исчезла, и если
вспоминалась, то исключительно как чей-то не слишком интересный рассказ.
цвета парадных офицерских шинелей - летом; дикой глинистой грязью осенью;
редким, с черными прорехами, постоянно сдуваемым снегом зимой; снова
грязью, начиная с марта; и, наконец, тюльпанами всех цветов. Мелкими
разноцветными тюльпанами.
один или два подъезда, как во всех поселках, выстроенных в начале
пятидесятых. Посередине несообразно большой асфальтовой площади стоял дом
культуры с колоннами и портиком. В левом от портика крыле был спортзал,
запах пота и пыльных матов, в правом - библиотека с невесть откуда
взявшимся американским журналом "Popular Mechanic", в котором джентльмен с
узким длинным галстуком предлагал купить изумительную газонокосилку с
незасоряющимся карбюратором. Вдоль узких асфальтовых дорожек внутри
поселковых дворов к концу лета, когда уже приближалось возвращение в
школу, пышно разрасталось кустообразное растение с поселковым названием
"веники". Солдатики с гауптвахты, без поясов, умеряли его рост - под
наблюдением конвойного с автоматом ППШ, опущенным дырчатым стволом вниз, -
без всяких косилок, косами, прямо посаженными на короткие ручки, вроде
шашек, изогнутых в обратную сторону...
розовой пестроватой пластмассой. Если хорошо постараться, на средних
волнах, медленно перемещая по кругу тонкую красненькую стрелку, можно было
обнаружить особенный хрип, потом неземной какой-то оркестр - и баритон:
"This is the Voice of America. Jazz hour..." Иногда в словах Виллиса
Коновера (с которым потом, пятнадцать лет спустя, то есть уже и пятнадцать
лет назад, познакомился), иногда в его словах можно было услышать имя и
узнать таким образом, что это оркестр Вуди Германа играет такую музыку, от
которой возникает картинка улетающей назад дороги, движение входит в душу,
и летишь в одной из тех хвостатых машин из журнала "Popular Mechanic", и
длинный узкий галстук закидывает ветер на плечо... В школе учили наизусть
про птицу-тройку. Потом любил Гоголя, разлюбливал, опять любил безумно - и
точно знал, что птицу-тройку выдумали в Штатах. О, бедная моя школа!
отдувало ветром, оркестры, старательно и прилично снимавшие Вуди Германа и
Каунта Бейси, гремели в торжественных залах дворцов культуры под красными
узкими и длинными полотнищами, извещавшими, что нынешнее поколение
советских людей будет, мать бы его так, жить при коммунизме, - все было,
но растения "веники" уже отшумели, и, если бы оказался вдруг в их
зарослях, они бы не достали и до колен.
время молодости, тупое тренировочное время, однообразный пот и пыльные
маты не задевших души постелей, с прочитанными и вошедшими только в
подкорку книгами, с чувствительностью кожи слишком сильной, делающей