Чтение 6–й страницы книги ~Княжеский пир~

Каких богов? -- удивился Владимир. -- Это я помог! Да и через стену лезет сам, боги не подсаживают.

Белоян вздрогнул, начал всматриваться туда, куда указывал князь. Как назло, снова задул злой ветер, бросал в лицо клочья холода, словно зима пыталась вернуться хоть в таком виде.

-- Есть, -- сказал он негромко, в голосе были недоверие и страх. -- Я догадывался, но вот так увидеть...

-- Мне бы твои глаза, -- сказал Владимир с досадой.

-- Тогда пришлось бы расстаться с княжеством.

-- Врешь, -- не поверил Владимир. -- У нас всегда было так, что князь был и верховным волхвом. Одно другому не мешало.

-- Это когда княжество было с птичий двор. Вон гляди... видишь темное облачко?

-- Только светлое, -- отозвался Владимир напряженно. -- Пыль из-под копыт его коня! Где раздобыл, подлец, так рано?.. Об этом не уговаривались.

Волхв всматривался, приложив ладонь к глазам козырьком, защищаясь от солнца, но в другой руке был резной посох, темный камень навершия налился багровым, в нем смутно бродили тени, вспыхивали короткие колючие искорки. Там, куда Белоян смотрел, быстро удалялось желтое облачко пыли, потом погасло, когда беглец погнал по раскисшей дороге, зато видно, как влетают черные галки сзади: выброшенная копытами жирная земля.

Волхв наконец опустил ладонь, в желтых волчьих глазах были страх и злое торжество, словно задрал забредшую в лес корову.

-- Оно ушло следом, -- сообщил он.

-- Какое оно? -- спросил Владимир нетерпеливо. -- И кто?

-- Если бы знать... Но теперь привязалось за ним неотвязно. Так что твой план раскусили, княже.

Владимир кивнул:

-- Вот и хорошо. У Добрыни на заставе богатырской уже неделю лежит свиток за семью печатями. Сегодня срок сломать...

Волхв все еще поглядывал в ту сторону, куда удалилось видимое только ему незримое облачко.

-- Он сам поедет?

-- Нет, но Добрыня единственный, кто там читать-писать умеет. Да и то дивно: силен, как три медведя, а грамотный! Словом, он найдет кого послать. Эти, что раскусили мой замысел, разбойника все равно сразу не ухлопают. Иначе мне быстро станет известно, я тут же пошлю другого. Его прибьют подальше от Руси. Чтобы я все еще ждал, надеялся... Зато когда его устранят, сами успокоятся. А настоящий богатырь тем временем доберется до Царьграда, сорвет щит и вернется, пока там не спохватились.

Он вдруг зябко повел плечами:

-- Пойдем. Еще поглядим, кто кого переборет! У них ромейская хитрость, у нас -- смекалка русов и славян. Да и печенежская сгодится.

Непривычно было мчаться на рослом боевом коне навстречу рассвету. Городские ворота растаяли в утреннем сумраке, воздух был свеж, но жар не оставлял сильное здоровое тело.

Дурак князь, обещал боярскую дочь... Конечно, пришлось сделать вид, что обрадовался. На самом же деле отвлекал стражу в другую сторону, выручая Владирога, друга еще по детским играм. Правда, тот теперь княжеский дружинник, если бы и поймали, то отец наорал бы, тем бы и кончилось, а вот он сдуру свалился в яму, ее только что вырыли под выгребную... Хорошо, не пользовались еще.

Он вспыхнул, скривился, представив себя в непотребном виде, замычал от стыда и злости. Подвигал спиной, чтобы ощутить тяжесть исполинской палицы, и сразу на душе вроде бы отлегло. Любому мужчине становится легче, если прикасается к оружию, будь то простой нож или вовсе палка.

Ближе к лесу, это уже верст пять от городской стены, услышал стук копыт. Еще не оборачиваясь, Залешанин знал, что догоняет Владирог. Из младшей дружины которого вот-вот переведут в старшую, старается изо все сил. Конь Владирога стучал копытами особенно звонко, чем его только подковывает, конская сбруя позванивает, даже сам Владирог через два конских скока на третий обязательно стукнет ножнами меча по стремени.

Залешанин придержал коня. Шлем на голове Владирога блестел, доспехи сияли так, что можно смотреться, с кончика шлема трепетал красный яловец, и все на Владироге блестело, сверкало, даже конская сбруя разбрасывала солнечные зайчики, ибо бляхи на ремнях размером с собачьи миски.

-- Когда они полезли со всех сторон, -- торопливо заговорил Владирог, -- я увидел, что нам уже не выбраться... Тут ты поднялся во весь рост, зашумел. Они бросились к тебе, завязалась драка... Случай был удобный, я ускользнул за кустами. Там тень была такая, что дружину прятал бы, никто бы не отыскал. А потом, когда тебя скрутили и увели, я только пару раз сумел повидаться с милой Залюбой. Первые дни охрана ослабла, а потом снова... Поверишь ли, я сколько раз пытался пробраться к тебе... хоть словом перемолвиться!.. но стражи как назло всегда либо дремали возле самой двери, либо отходили не дальше колодца. А просто так подойти, как подходил к тебе конюх, я видел, как он тебе что-то кричал, я ж не мог -- все-таки княжий дружинник! Увидели бы, что я с татем гутарю, могли бы и в шею из дружины...

Конечно, в шею не погнали бы, Залешанин знал, да и Владирог знал, но рассказывал, изливал душу, а Залешанин ехал мрачный, как ночь в колодце, себя сжал так, что вот-вот душа выбрызнет. Залюба! На какую только дурь не пойдет человек ради женщины! Но Владирог, даже идя на эту дурь, все же послал его, Залешанина впереди... Умен, такой скоро всех ототрет от князя, только сам будет лизать ему сапоги.

-- Перестань, -- сказал он как можно более ровным голосом. -- Ты ж видишь, все обошлось. Я снова на коне.

Владирог вздохнул:

-- Да, конь у тебя и воеводе на зависть... Ты в самом деле зла не держишь?

-- Да ладно, чего там, -- отозвался Залешанин.

-- Нет, правда... Ну что я мог там сделать?

-- Я ж говорю, перестань, -- отмахнулся Залешанин.

Владирог ехал рядом, поглядывал искоса. Разбойник и вор сидит в седле гордый, спина прямая, словно эти земли принадлежат ему. Но оделся еще гаже, чем когда пробрался в Киев: вместо вышитой петухами рубахи -- душегрейка из звериной шкуры, а шкура выделана плохо, вон конь все еще пугается волчьего запаха. Волосы перехватил на лбу широким обручем из простого булата, на руках широкие железные браслеты как на запястьях, так и на предплечьях. Из оружия только нож на кожаном поясе да исполинская палица из вырванного с корнями деревца, умело окованная закаленным булатом. Правда, палица с оглоблю, а по весу, судя по размеру, такова, что собьет всадника вместе с конем...

Он с сомнением смотрел на чудовищную палицу. Из цельного дерева со срубленной верхушкой, почти в рост человека, выдранная из земли с корнями, ибо самое крепкое дерево всегда там, внизу, где корни, а те срублены так, что торчат пеньки в палец высотой. У рукояти крепкая ременная петля, что одевается на кисть, дабы не выскользнула из ладони при схватке.

-- Ты что же... -- спросил он с недоверием, явно не зная о чем говорить с другом, который попался из-за него, -- сумеешь такой драться?

-- А чем она хуже твоего топора?

-- Ну... топором я могу хотя бы замахнуться. А то и ударить.

Залешанин неспешно взял палицу, подбросил, поймал за рукоять, подбросил выше, Владирог задрал голову, брови взлетели вверх, сам Муромец не подкинет так высоко...правда, старик не больно бахвалится силой, Залешанин подхватил на лету палицу, Владирог отшатнулся, ибо вокруг Залешанина вдруг засвистел воздух, завыл как лютый зверь, заревел по-медвежьи, засвистел по-птичьи, палица превратилась в смазанные полосы, что месили воздух так, что одежда Владирога затрепетала как при сильном ветре.

-- Ого, -- выкрикнул он, -- ты как это?

-- Ручками, ручками, -- ответил Залешанин из середины вихря. Золотые волосы трепало ветром, он сам колыхался как в воде, руки мелькали, палицу Владирог даже не видел, она оказывалась сразу в десятке мест. -- Палица -- это палица!

-- Во зверь, -- прошептал Владирог. -- Ты мог бы стал у князя не последним из дружинников!

-- Это для тебя честь, пес, -- сказал Залешанин презрительно. -- А я -- волк!.. Моя нора в темном лесу, а не в собачьей конуре.

-- Мы живем в теремах, -- обиделся Владирог. Он выпрямился, голос стал суше. -- Это великая честь -- быть верным псом киевского князя! Тебе бы поклониться князю, повиниться! Авось, простил бы за такую силищу. Ну, сперва походил бы за конями, конюхи -- тоже люди, а потом, глядишь... Я попробую замолвить слово. Ничего не обещаю, сам понимаешь, но попробую...

-- Спасибо, -- сказал Залешанин беспечно. Его глаза смотрели вдаль, из-за виднокрая выглянул край солнца, брызнул в лицо так весело, неожиданно, что он отшатнулся, засмеялся счастливо, повторил, -- Спасибо, не надо.

-- Почему?

-- Пес из конуры не зрит такого восхода солнца. Ему забор мешает! Да и цепь далеко не отпустит. А вот волк...

-- Ну смотри, -- сказал Владирог. Он начал придерживать коня, но Залешанин ехал все так же, и Владирог повторил уже с сумрачной угрозой. -- Ну, смотри... Да, к слову, тебя ж вроде посадили под крепкие запоры?

-- Было дело, -- отозвался Залешанин, он не обернулся, но слышал, как Владирог пустил коня следом, поехал шагах в трех.

-- Но как же...

-- Ты что, меня не знаешь?

-- Знаю, но... Там запоры надежные, сам видел. Как ты сумел? Или кто помог?

Залешанин повернул голову. Владирог ехал напряженный, глаза упорно смотрели ему в спину. Встретившись глазами с Залешаниным, почему-то вздрогнул, в замешательстве отел взгляд.

-- Ладно, не говори. Ты в лес, аль как?

-- Аль как.

-- А это куда?

-- Не спрашивай, и тебе не совру, -- ответил Залешанин, посоветовал: -- Возвращайся. Еще хватятся. А ежели кто заметит, что вернулся той дорогой, какой ускакал я, то не видать тебе старшей дружины.

Владирог остановил коня так резко, что тот едва не сбросил его через голову, а потом оскорблено поднял на дыбки. Залешанин захохотал и пустил коня вскачь. Встречный ветер охлаждал лицо, трепал волосы и конскую гриву. Земля с грохотом бросалась под конские копыта, исчезала, едва проскочив за стременами, а впереди степь уходила в бесконечность, лишь иногда на виднокрае то справа, то слева темнели гаи, рощи, темные клинья леса.

Свежий утренний ветер обдувал лицо, вдали начала разрастаться стена леса, и Залешанин ощутил, как гадкое чувство растворяется подобно смрадному дымку на чистом воздухе.

Владимир долго глядел вслед ускакавшему смерду, а когда тот исчез из виду, все еще делал вид, что смотрит вслед, хотя душа уже обогнала разбойника, влетела в Царьград, пронеслась по широким знакомым улицам, ворвалась в императорский дворец, где каждый уголок знаком за два года службы в охране...

Снизу со двора доносились вопли, конское ржание, звон оружия. Воевода Претич не упускает случая, чтобы не заставить княжеских гридней побегать с камнями на плечах по двору, а самые здоровые берут на плечи своих коней и тоже бегают по кругу как жеребцы при виде кнута.

Вздохнув, Владимир медленно, как старик, нащупал подошвой сапога перекладину лестницы.. Он сам чувствовал, что спускается только его тело, а душа уже проникла в покои принцессы Анны, ухватила ее в объятия...

А внизу воевода, страшно выпучив глаза, орал на Чеймана. Сын печенежского хана для старого воеводы был просто сукиным сыном, которому от младшего дружинника до старшего, как до Царьграда на карачках:

-- Усы отращивать мало, надо еще и работу делать!.. Ты должен доказать, что ты не коза на веревке, а ратник!.. И не простой, а тот, который и в строю дерется, плечо в плечо с другими... Как зовется такой ратник?

-- Сратник, -- промямлил Чейман несчастным голосом.

-- Правильно, соратник! -- одобрил Претич. -- Когда втемяшишь в голову, что бои в городе -- это не в степи, и тут надо не рвы строить, а завалы копать?..

Чейман робко проблеял:

-- Как это... завалы копать?

Претич рявкнул:

-- Молчать, когда я тебя спрашиваю! Ты воин или где? В бою или что? Дружинник должен блистать не умом, а доспехами. Вот погляди, как у меня все сверкает!.. А вон у князя так и вовсе сияет так, что глаза на лоб лезут...

Владимир скривился еще больше, воевода если похвалит, то будто помоями обольет:

-- Ей, Претич!.. Не мори мальцов. Вроде бы большой войны не намечается, а ты с них по три шкуры спускаешь!

Претич огрызнулся сердито:

-- А Дикое Поле? Когда разбили Хазарию, пусть даже вкупе с печенегами, сразу бы забрать все земли себе! А так расчетвертовали на три равные половины!.. Вот и копошится там всякое...

Пока Чейман в муках пытался понять, как это, странные слова знатных русов, воевода буркнул что-то вроде: живут тут как свиньи в берлогах, махнул рукой и удалился на задний двор, где заставлял бегать с мешками камней на спине. И хотя бедный Чейман раньше думал, что свиньи вроде бы в берлогах тоже не живут, даже в этих берложьих краях, как и непонятно как расчетвертовать на три части... тем более, на три половины, но это ему нельзя, а князьям, наверное, удается. Это и зовется ромейским словом "политика", что начинает приживаться и при киевском дворе.

За спиной Владимира страшно заржали кони. Он ощутил холодок тревоги, но чутье и запах подсказали, что это приближается не страшный див, а всего лишь верховный волхв. Голос за спиной прогудел густо, будто шел из-под корней старого дуба:

-- Чего шерсть дыбом встала?.. Хорошая новость!

Белоян подошел широкий, переваливающийся на коротких ногах, пасть оскалил так, что шарахались даже на другом конце двора.

-- Брешешь, -- сказал Владимир недоверчиво.

-- Волхвы никогда не врут, -- наставительно изрек Белоян. -- Они могут утаивать правду, недоговаривать, переиначивать... но разве это ложь?

-- Давай твою новость, -- потребовал Владимир. -- Посмотрим, стоит ли она...

Белоян сказал медленно, словно уже раздумывая, не повернуть ли обратно:

-- Да так, пустячок... Я нашел из чего выковать тебе меч.

Владимир подпрыгнул:

-- Ты... Давай неси!

-- Ага, неси! Мне только поднимать такие глыбы...

Владимир опомнился:

-- Тьфу, прости. Ты ж только меду унесешь хоть сарай, хоть всю пасеку... Давай, веди. Я сам отнесу в кузню, ничьим лапам не доверю.

Волхв осторожно посмотрел на князя:

-- Да? Но тогда вели седлать коней...

Владимир ощутил, что если еще не душа, то сердце уже здесь, колотится о ребра, как ошалелое. Мужчине сказать, что у него будет меч, каких нет на земле... или таких можно пересчитать по пальцам -- это вдохнуть вторую душу.

-- Тверка!.. -- закричал он отроку. -- Быстро седлай двух коней из моей конюшни. Две седельные сумы побольше.

Он отпрянул, когда волхв сказал изменившимся голосом:

-- Княже... это не у меня во дворе. Ежели ты думаешь так. Это далеко...

-- Где?

-- Пока не знаю.

Владимир вытаращил глаза, потом грозно нахмурился:

-- Как это?

-- Металл, из которого надо ковать твой меч... еще не на земле.

Владимир отшатнулся:

-- Ты что мелешь? А где, в море? На дне реки? В горах? На острове Буяне?

-- Княже..

-- Говори!

-- Всяк знает, что до неба лет пятьсот лету. Знаешь?.. Вот-вот. Значит, и с неба летит примерно столько же. Мое ведовство показало, что сейчас к земле летят куски, из которых в самый раз выковать меч...

Владимир стиснул челюсти, перевел дыхание, охлаждая гнев. В глазах посветлело, хотя красная пелена ярости еще колыхалась перед глазами, постепенно светлея.

-- Откуда знаешь?

-- Ведовство... Ну ладно, волхвам ведомо, что такие глыбы сыплются на землю через каждые пятьсот лет. У нас сохранились записи. В прошлый раз падали куски чудесного железа, легкого и прочного, ни один меч не пробивал доспехи из такого металла. А сам меч сек все как капустные листья. И в позапрошлый раз...

-- Думаешь, и сейчас упадут?

Волхв сказал осторожно:

-- Что трижды стряслось, почему не получится в четвертый?.. Кто знает, что на небе творится. То ли колеса за что-то задевают, а там колеса агромадные, то ли какая богиня, проходя мимо, всякий раз... Это мы живем как комары, только мельтешим, а у богов сто наших лет -- один день.. А то и час, как говорят волхвы древлян. Но разве там волхвы?.. Словом, камни должны начать падать завтра. Три дня будут сыпать! Мелкие с орех, крупные с яблоко. Но упадет, возможно, и глыба с конскую голову. Вот ее-то и надо ухватить раньше, чем найдется другой охочий до чужого добра.

-- Какое же оно чужое? -- усомнился Владимир. -- Кто нашел, того и...

-- С нашего неба падает! -- возразил Белоян сварливо. -- Из вирия! Когда-то из вирия упал шмат земли, самой богатой и плодородной, на ней и стоит теперь наша Новая Русь, понял?..

Претич подошел, слушал с умным видом, прогудел знающе:

-- Хоть и волхв, а дурень. Да и какие мозги у медведя? Главное, не откуда падает, а куда. Пусть даже из чужого вирия какой разиня-бог уронит, но раз упало на наши земли...

Владимир отмахнулся:

-- Тихо, юстинианы. Когда, говоришь, рухнет?

-- Завтра к полудню. Но выехать надо с рассветом. А то и раньше.

Глава 10

На востоке от виднокрая вверх по куполу уверенно поднимался, словно сок по дереву, нежно розовый румянец. Перед ним отступала широкая светлая полоса, а под ее натиском только на западной половине неба еще царила ночь с затухающими звездами.

Кони бодро выбежали со двора, порывались пуститься вскачь, разогреться в холодном утре. Владимир велел ехать шагом: по тесным улицам Киева навстречу уже потянулись первые телеги с горшками, свежезабитыми тушами коров.

За князем ехали, покачиваясь в седлах, Претич с дружинниками. Пятеро молодых, крепких, все еще зевали, протирали глаза, больно внезапно воевода поднял и бросил в седла, а Претич раздраженно покрикивал:

-- Вы витязи или где? Вы в походе или кто?.. Быстрее, не то замерзнете!

Чейман опять мучился, труден славянский язык, но надо осваивать: отец требует верной и преданной службы киевскому князю, ведь с кочевой жизнью печенегов уже покончено...

Владимир с ехидной усмешкой заметил, но смолчал, что воевода взял самых молодых. Из кожи вон полезут, только бы показать себя, да и покрикивать проще, не огрызаются.

Претич взял бы и больше народу, но Владимир не дал, но все же воевода был счастлив, все-таки солнце встретит не в постели, а как подобает мужчине: в чистом поле и с мечом в руке. Ехал надменный, но веселый, покрикивал на селян, что торопливо прижимали телеги к домам, давая дорогу, одному встреченному вознице велел наставительно:

-- Дед, застегни ширинку!

-- Когда в доме покойник, -- смиренно ответил старик, -- ворота не закрываются....

Претич с презрением отвернулся. Этот ныне старик ему в сыновья годится, а уже скукожился, спешит на покой. Настоящие мужчины в постели не умирают!

Сзади всех ехал на толстом, как вол, коне Белоян. Он явился к князю раньше всех, да не один: с ним робко переминался с ноги на ногу молодой парняга поперек себя шире, налитый звериной силой, лохматый, чем-то напоминающий одичалого медведя. Потом Владимир вспомнил рассказы о неком Медведко, которого баба родила после зимовки в берлоге. Медведь сгреб ее осенью, а весной баба явилась уже брюхатая. Ребенок родился волосатым, но потом волосы повыпадали, научился говорить, жить по-людски, но что-то зверячье в нем просматривалось... Белоян взял его в помощники, и парнишка привязался к нему как к родному отцу.

Сейчас Медведко сидел позади всех на смирной толстой коняге, а Белоян поторапливал князя и дружинников, он так часто запрокидывал голову к небу, что не заметил, как конь повернул назад, решив досмотреть сны в теплом стойле. Трава блестела, вся в крупных каплях росы, видно было, как из-за кустов с испугом и любопытством смотрят мавки, мелькнула волосатая спина, но дружинники ехали с гомоном, свистом, а потом заревели могучими голосами походную песнь, и нечисть попряталась, устрашенная блеском железа.

Уже в полуверсте от городских ворот Киева начинался свирепый дремучий лес. Он пробовал подступать и ближе, но молодую поросль нещадно вырубали горожане. И себе на дрова, и князь строго следит, дабы под покровом зелени враг не подобрался к городским стенам незамеченным. Молодой лесок и кустарник рубили, жгли, траву вытаптывали и тоже жгли. Но дальше поднималась черная стена злого леса, где даже в разгар лета холодно, ибо корни тянут ледяную воду из глубин земли, охлаждают стволы и сбрасывают ее паром с листьев. Под ногами пружинит толстый слой прошлогодних перепрелых листьев, под ним прогибается мясистый зеленый мох, а под мхом затаились толстые, как свиньи, корни, только не розовые, а мертвенно белые, склизкие, страшные, не видевшие солнца. Иные прорывают мох, вздыбливаются страшными петлями, готовые ухватить зазевавшегося зверя или птицу, но не могут их чары выстоять перед стрелами Сварога, застыли корни недвижимо, потемнели, стали цвета старых веток, только крепость сохранили непомерную...

Мужики ездили в лес под охраной княжьей дружины. Больно зверя много лютого, лешие за каждым деревом, мавки среди веток, исчезники, чугайстыри, все берегут свой лес, рубить не дают, приходится одним рубить, другим отстреливаться, а то и мечами помахать.

Лес брали на стену вокруг города, на терема, дома, сараи, а у деревьев в три обхвата и больше, которые не срубить, не увезти, подрубывали кору, обдирали на высоту своего роста, чтобы за год-другой начало сохнуть, а потом и спалить можно... Глядишь, еще пядь земли отвоюют у дремучего опасного леса.

Волхв помалкивал, Владимир впервые за много дней дышал вольно, свежий воздух врывался в грудь как горный поток, что падает с высоты. Киев с его мелочными дрязгами позади...

Ехали весело, горланили песни. На берегу Днепра увидели девок, те полоскали белье. Дорожка шла в трех шагах, а смешливые девки, завидя рослых удальцов на могучих конях, принялись с утроенной старательностью полоскать белье, наклоняясь так низко, что богатыри мычали от муки, а глаза их выпучивались как у раков.

Претич прикрикнул строго, дружинники проехали, но оборачивались, показывали знаками, что пусть дождутся, вот-вот поедут назад, а тогда уже без княжеской удавки на шее... Пошли вздохи, шуточки, рассказы как и когда кому удалось затащить какую на сеновал, в лесок, запрыгнуть в постель к боярской жене...

Лишь двое из богатырей, заметил Владимир, вежливо улыбались, но как воды в рот набрали. Один -- Чейман, другой -- Олекса. Ну, насчет Олексы Владимир знал. Храбрый витязь, внучатый племяш самого Претича, отважный и красивый, еще умелец игры в тавлеи, певец и танцор. Дружинники, даже распалившись рассказами, его однако в разговор не завлекали. Уже знали, таких разговоров избегает, а то и просто встает из-за стола. И не одна боярская дочь промочила горькими слезами подушку, не понимая, почему так холоден этот самый красивый и статный из киевских богатырей. И было бы дело в соперницах, стало бы понятно. И понятно, что делать. Извела бы ее, змею подколодную, тварь поганую, зелья бы подсыпала или порчу навела, и всего-то делов... Но он вовсе на женщин не смотрит!

А сам Олекса видел, как мучительно медленно поднимается по небу оранжевое солнце, еще не усталое от дневных трудов. Еще мучительнее потянется долгий день, зато ночью снова возникнет в его комнате некая дева... или молодая женщина. Но ставни плотно закрыты, свеча погашена, в полной тьме он почувствует только жаркое упругое тело, женские руки его ласкают, и голос шепчет ласковые слова, он хватает ее жадно, но на все уговоры мягкий женский голос отвечает: нельзя ему видеть ее лицо. Не потому, что безобразна, но нельзя смертному зреть...

В первый раз его пробрал холод, потом сразу бросило в жар. Слышал от старых людей, что в давние времена боги опускались к людям и жили среди них, но смертным нельзя было зреть их лица. В самом деле, нельзя вообразить, чтобы у простой женщины было такое жаркое тело, чтобы он горел и не сгорал, а утром, когда она исчезнет, мучительно и страстно ждал прихода ночи...

Вчера едва удержался, чтобы не зажечь свечу, когда незнакомка уснула на его плече. Он в который раз ощупал ее всю: ни рогов, ни копыт, ни рыбьего хвоста. А вместо запаха серы и горящей смолы -- дивный аромат странных цветов, что могут расти разве что в вирии. И сегодня... боги, укрепите его стойкость... не зажжет ни свечу, ни факел. Но воля слабеет, а жажда увидеть ее лицо все сильнее...

Белоян привстал на стременах, конь застонал, его зашатало из стороны в сторону, хотя это был самый массивный жеребец из княжеской конюшни. Всмотревшись, определил:

-- Вон к тому перелеску! Прямо на сосну с березовой верхушкой... Видите одинокое дерево в лесу?

Претич, ничуть не удивившись, приложил ладонь козырьком к глазам:

-- А там что-то ползет...

-- Где?

-- Вон за кустами... Вон вышло... Опять в кусты... снова вылезло... Но как идет, как идет! Корова какая-то. Свинья, наверно.

-- Будем лазить по лесу? -- усомнился Владимир. -- Много найдешь среди кустов да прошлогодней листвы...

-- Боги знают куда бросать... Пусть твои воины едут в сторону березового ивняка...

Совсем мудрый стал, подумал Владимир с сочувствием, такое городят, когда уже все звезды по именам помнят...

-- Березового ивняка? -- уточнил он на всякий случай.