Чтение 6–й страницы книги ~Герой вашего времени~

нынешнее вегетарианское перерождение. Вторым пострадал соседский сенбернар
Шарик, не по натуре злобствующий и осмелившийся повысить голос на Гнусняка
Крылоухого из повести "Грустный динозавр Кишок". Ответный рык
высунувшегося в окно стомордонта вульгарис, гнуснячьего приятеля и
симбионта, породил в агрессоре лохматом такой комплекс неполноценности,
что на потерявшем голос Шарике поседели последние рыжие пятна.

Ну, а когда антисемит Петрович сцепился в присутствии домоуправа с
озверевшим вервольфом Фишманом, крепко осерчавшим на кличку "кобель
несытый", то с легкой руки разнимавшего антагонистов спартанца Мегаамнона
и прилипло к Павлу Лаврентьевичу прозвище "мифург", обидное и
малоприятное.

Если, конечно, справиться в энциклопедии, то это всего-то навсего
творец мифической действительности, но произнесите это слово вслух, на
языке покатайте, на себя примерьте - и вы поймете душевную дисгармонию
Манюнчикова Павла Лаврентьевича, беспартийного, литератора, мифурга. Тьфу,
пакость-то какая!..

А вреднее прочих зеленые были, с бластерами, из "Эпсилона Буридана".
Лезут, подлецы, из всех тарелок, пищат возмущенно не по-нашему - однако же
понятно для русского человека! - и требуют дописать к ним незамедлительно
часть вторую, "Буриданов мосол", их способы размножения, в отличие от
первой, не порочащую, а в случае отказа грозятся конфликт учинить, со
стрельбой и порчей мебели. Хотя и сами бы рады по-хорошему, да не могут -
так они, альдебараны ушастые, устроены.

Пробовал Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, про подвалы и
овалы, втайне надеясь на появление в доме замены жены ушедшей - но тщетно.
То ли рифмы подводили, то ли реализм проклятый нежизнеспособен оказался,
но как была вокруг Павла Лаврентьевича, по образному выражению иностранца
Фишмана, "ист дас дер пролочь своклятая", так и осталась.

И до того дело дошло, что в рецензии последней, среди прочих
оскорбительных выпадов, и такой обнаружился: "...и к тому же непонятно,
почему убитый в последней главе вампир женится в послесловии на не
упоминавшейся ранее принцессе?!"

С тяжелым предчувствием перелистал Манюнчиков исчерканную рукопись -
и обнаружил эпилог новоявленный, корявым почерком Петровича дописанный, о
принцессе через "ы" и с одним "с", зато с голубыми глазами.

Затрясся вурдалак проклятый, посинел в ответ на возмущение авторское
справедливое, но пера не бросил, заявив о видении своем неординарном, и в
пример Говарда с Гоголем привел, мол, не чета всяким...

А там, глядишь, и Властелин Черного Круга бьет стомордонту пятую,
тридцать седьмую и девяносто первую морды за аббревиатуру ВЧК, ему не
глянувшуюся, Лючия метафору на зубок коренной пробует, а шпана ее
Героиныча оседлала и вписывает цельный эпизод похождений Василиска
Прекрасного в любимую Манюнчикову повесть для детей "Конец Добрыни
Никитича". А дурень многоголовый бензином подфыркивает, недоросткам вторя:
"Тили-тили, трали-вали, сам сиди в своем подвале, тили-тили-тесто, там
тебе и место!"

И конца края не предвиделось злоключениям Павла Лаврентьевича, потому
как бросить писать он уже не мог, засосала стихия, да и на ранее
прописанных оно все равно бы не повлияло - как вдруг... Ох уж это "вдруг"!
Сколько раз швырял Манюнчиков его спасательный круг гибнущим героям, а тут
и самому вцепиться довелось. После никак не мог вспомнить - то ли сначала
пришел типовой договор на забытую новеллу "Волка ноги кормят" (с просьбой
уточнить, чьи именно ноги), а уж после пропажа Фишмана обнаружилась, то ли
сначала вовкулак смылся, а договор только вечером принесли...

Так или иначе, но повернулась к Павлу Лаврентьевичу фортуна местом
надлежащим, и с каждой новой подписью под очередным договором пустела
квартира малогабаритная.

Ушла, выписалась верная Лючия, стихли дразнилки детишек зубастых,
хвосты чертячьи не мельтешат под столом, улетел змей неведомо куда, и
космический разбойник Трофим улетел, и сенбернар Шарик скулит под дверью,
не чуя привычных запахов серы, мяса и дешевого портвейна...

И плесневеет колбаса, которой добрый Фишман подкармливал местных
хиппи, воя с ними на луну и защищая тихих лохматиков от хулиганья и
милиции...

Последним ушел Петрович, покаявшийся перед уходом и удостоверение
новенькое показавший, где синим по белому написано было: "Вампырь Е.П.,
генеральный директор издательской компании "Интеркол". Добился-таки своего
Петрович, добился, хотя и осунулся, похудел, побледнел - много кровушки
попили из него исполкомы, типографии, заводы бумажные, да и мало ли их, до
нашего брата охочих!..

Как же много места жилого оказалось у Павла Лаврентьевича, и деньжата
завелись, и автографы давать приходилось, а счастья не было. Пробовал
Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, но заклинило его... "В
сыром прокуренном подвале, на строгом девичьем овале..."

И все. Не пошла лирика, отказал реализм, утихло в квартире. Хорошо
стало, свободно, тихо. Как в могиле.

"Манят, засасывая в омут,

Зовя к счастливому концу..."

И тут решился Павел Лаврентьевич, и ручку покрепче ухватил.

"Зовя к счастливому концу -

И кровь текла по боковому,

Еще молочному резцу!"

Дописал, адрес редакционный на конверте вывел и на почту бросился с
улыбкой радостной на просиявшем лице. Авось, не примут...

СТРАШНЫЕ СНЫ ПАВЛА ЛАВРЕНТЬЕВИЧА

"Однажды философу Чжуанцзы приснилось,

что он - бабочка.

Проснувшись, философ долго не мог

сообразить, кто он: философ, которому

приснилось, что он - бабочка, или бабочка,

которой приснилось, что она - философ."

...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.

Будто стоит он один на вершине Кавказа, и не то чтобы стоит, а
прямо-таки висит, цепями к скале прикованный; и не то чтобы один, а в
компании с каким-то крупным пернатым, обладателем хитрой морды и клюва
ланцетообразного.

Посидел орел этот, посидел, под мышкой почесался, нахохлился и
говорит:

- Здравствуйте, дорогой Павел Лаврентьевич! Как дела, как здоровье?

- Здравствуйте, - отвечает висящий Манюнчиков с присущей ему
вежливостью, - дела, в общем, ничего, здоровье тоже, печень вот что-то
пошаливать стала, надо бы сходить, провериться...

- Так чего ж далеко ходить? - удивляется стервятник. - Прямо сейчас и
проверим!..

И клюв свой поганый нестерильный между ребер и засовывает.

Хотел было Манюнчиков послать хирурга самозваного к его орлиной
матери, да глянул поверх крыла на пейзаж - и видит, что идет внизу по
горному серпантину здоровенный мужик, в шкуру львиную завернутый, и тащит
мужик на плече дубину, лук и еще разные предметы, неведомые
энциклопедическому разуму Павла Лаврентьевича.

Увидел путник, как подлец-орел безвинного человека тиранит, сорвал
лук тугой, прицелился тщательно и тетиву спустил.

Запела стрела, взвилась в воздух, и все было бы хорошо, если б не
орел паскудный, за секунду до выстрела улетевший.

И когда зазубренный наконечник, смоченный в лечебном яде лернейской
гидры, вошел в многострадальную печень Манюнчикова, - рванулся в
негодовании Павел Лаврентьевич, лопнули цепи - и спрыгнул он на дорогу.

И это был последний подвиг Геракла, и первый подвиг национального
героя Эллады Манюнтия Сиракузского.

...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.

Будто сидит он в замкнутом помещении, на квартиру панельную
малогабаритную похожем, и если что и смущает Павла Лаврентьевича, так это
непривычная вогнутость стен, медью отливающих, и шаровары синтетические,
чувствительный Манюнчиков зад натирающие.

А прямо над головой Павла Лаврентьевича два голоса бубнят - соседи,
видать, ссорятся. Первый этаким плаксивым тенорком молит, чтобы дядя его
откуда-то вытащил - по всему видно, влип шалопай в историю; а дядин бас
требует, чтоб племянничек ему сначала лампу передал, - тоже тот еще дядя
попался!..

Надоело Манюнчикову пререкания их слушать, огляделся он вокруг и
швабру в углу обнаружил. Стал Павел Лаврентьевич шваброй в потолок
стучать, чтоб заткнулись ироды, - а те и впрямь примолкли, пошептались, и
давай чем-то шершавым по потолку елозить. Трут и трут, во всю Манюнчикову