гольцы, которые едва-едва проглядываются в густой шкуре тайги, и место
это, этот Медведь, потеряет свои привычные черты и исчезнет с лица земли,
как и тот израненный и убитый мною.
какую доводилось мне видеть, - байкальской. Я прикоснулся к ней губами, не
решаясь сделать хотя бы маленького глотка. Что содержится в ней, в
чистейшей, почти невидимой и пахнущей космической ледяной пустыней? Вода
была безвкусна и пресна.
отказались, закачав головами.
и на лице его я углядел нетерпение.
подчалились к левому берегу. Отсюда путь наш лежал тайгою.
не в том месте, куда указывал рукою Осип на Инаригдском плесе. Но ничего
не сказал своим проводникам. Так, вероятно, им нужно было - попутать
направление. А может быть, по древним еще привычкам эвенк никогда не
показывает путь, куда собирается идти. Они не всегда такие наивные, как
нам кажутся, древние поверья и привычки.
Может быть, за то, что они дольше других отстаивают свое родное место под
солнцем. С какой-то необыкновенной страстью держатся за леса и тундры, не
рассыпаясь и не разбредаясь по чужим весям. Люблю их, и это точно, за
скрытую привязанность к земной красоте, к природе. Она в них совсем так
же, как врожденная культура общности людей. Не брызжет наружу, не
проявляется, но крепко и основательно лежит в сердце, и ничем не вытравишь
ее оттуда: ни прекрасными обещаниями сладкой жизни, ни горькой отравой -
алкоголем, ни проповедью к поклонению перед всесильной машиной.
эвенков, в рабочих маршрутах и охотничьих переходах, люблю их, в меру
молчаливых и в меру разговорчивых, но всегда готовых добром откликнуться
на добро. Стремительное движение отнимает что-то безвозвратно и у них,
они, как и все вокруг, меняются, но все-таки держатся, из последних сил
цепляются за свое таежное, в наших понятиях, глухое место под солнцем. И
не дай тому случиться, чтобы и они потеряли его. А случись такое, я
глубоко уверен, миру будет нанесен непоправимый и, может быть, последний
удар.
собой шаги Василия, и мне хорошо в этом охранном движении. Я могу не
следить за направлением, не думать о правильности пути, не быть
ответственным за каждый неверный шаг. Все это сейчас неосязаемым грузом на
плечах моих товарищей, но они даже не знают об этом. Они просто идут, а
значит, живут движением, миром тайги. Редкая для моей профессии
расслабленность посетила меня и балует своей слабостью. Даже с хорошим
проводником в маршрутах я обычно никогда не расслабляюсь, а значит, в
полной мере не соединяюсь с Природой. Но сейчас я в ней. И мысли мои, и
думы безответственные, легкие, как сизый наволок дымокура, стелющийся на
привале.
живет старик Вычогир. Неделю, плывя сюда, просидел я у него в стойбище.
- попотеть, а старику и вовсе. С высоты глядели на реку. Там, утверждал
старик, в такую вот пору перед заходом солнца, часов около двенадцати
белой ночи, вдруг загорается гранеными переливами радужный свет и слепит,
и мерцает, и вспыхивает далеко за полночь. Вычогир рассказывал об этом
многим, но никто не наблюдал этого явления, кроме старика, а потому и не
верил в правоту его слов. Я тоже не верил, впервые услышав этот рассказ.
Мы работали за рекою в диких развалах камня, куда и пришел старик.
проглядываемые вершины были недоступны. Вычогир же утверждал, что свет
"полощит", "гранитца" и "мерцает" на одной из трех вершин. Указывал, на
какой. По строению скалы были самыми заурядными, часто встречающимися
интрузиями. Старик и тогда - было как раз такое же июньское время - тащил
меня на мысочек, чтобы своими глазами убедился, но я не нашел времени. И
вот нынче согласился, и пять вечеров подряд без всякого результата
просиживали мы на мысочке без малого по три часа и спускались, когда
солнце, на короткое время передохнув за горизонтом, снова вываливалось в
мир, алое и словно бы умытое.
глядел на меня с надеждой. - Однако, куда спешить тебе? Давай еще
смотреть.
эвенк чуть ли не плакал.
глаза. - Как есть было так. Зачем счас нету? Не знаю. Никто не хотел
верить. Не хотел со мной мыс высоко лезть. Ты полез. А нету! Почему нету?
твердо решил сегодня же двинуть дальше. Даже посмеялся над собой:
инженер-геолог, как петух на заборе, сидит со стариком на мысочке, зная,
что быть такого не может, а все-таки сидит. Так вот думал, однако сказал:
все труднее карабкался по камням.
незаметная ржавчина - равнодушие. Все в жизни сиюминутно и однозначно:
любовь, ненависть, боль, счастье, зло, радость, жестокость, нежность...
Постоянно и многозначно равнодушие. Оно свободно рядится в любое из
человеческих чувств, оно надевает на себя одежду неукротимого действия,
сострадания, сопереживания. Оно, равнодушие, нечто усредненное, оттого и
живуче, оттого легко ползет, как ржа, в общности людей. И на нем махрово
расцветает самый благополучный и самый распространенный индивидуум -
мещанин.
такому случаю слезы старика, отозвалось на искренность, решил я еще раз
вечером подняться на мысок. Что будет дальше и как себя вести потом, когда
придется в шестой раз спускаться сюда к чуму, я не знал.
неторопливо беседуя и ожидая чуда.
внук. Звал его к себе то ли брат, то ли сын, я так и не понял, попавший в
какую-то неминучую беду. Понять что-либо из торопливой и очень
взволнованной речи было невозможно.
Вычогир, поманив меня, сказал:
сбросит.
спросил: - Веришь мне? - пристально поглядев в самые зрачки.
ощущение неотвратимости беды, если шагну я на крутые камешки мыса.
Как-то тоскливо, одиноко, не по-доброму одиноко и пусто стало.
ожидает меня не просто отдых, но чудо. И вот оно свершилось: я пришел сам,
к себе, а теперь легко иду эвенкийской слаборазличимой тропой к настоящему
чуду. Иду на рыбалку за десятиметровыми щуками.
эвенки. Меленько семенят, ходко и без устали. С меня сошло пять потов,
трудных, обильных, застивших глаза, пока не пришло нужное дыхание, а они
идут себе сухонькие. Не случайный я человек в тайге, вся жизнь в ней, но
от гнуса страдаю, то и дело тру лицо, шею, руки репудином, а их вроде бы
эта мразь и не касается.
тайга живет. Нас не жрут.
Под ногами чавкала земля, словно пыталась проглотить нас. Ветви сомкнулись
над головами, и мне пришлось долгое время идти согнувшись. Неуглядный
эвенкийский тупик явно не был рассчитан на мой рост. Наконец мы вышли из
чернолесья, поднялись по лысенькому увалу в сосновые мяндачи, остановились
у истока ручья. Солнце село, было за полночь, и короткая сутемень,
осязаемая только в тайге, окружила нас тишиной. Все затихло, все забылось
в коротком сне белой ночи.
Лондон Джек
Верещагин Олег
Жюль Верн
Пехов Алексей
Корнев Павел
Витковский Евгений