Чтение 6–й страницы книги ~Знак Сокола~

- Рюрик вдов, и законной княгини мы у него перед людьми и богами не ведаем, - продолжал Твердислав. - Родил же он до сего дня двух дочерей, да и те умерли в пеленках. Еще были у князя хоробрые братья, а и нет больше...

Многие при этих словах посмотрели на Харальда, словно его, а не другого кого следовало благодарить. Харальд по-словенски вовсе неплохо уже понимал. Приосанился, плечи расправил.

- Славное дело тот сделал, кто у вендского сокола гнездо разорил... - пробормотал Эгиль сын Тормода.

- Так я о том, братие, - сказал Твердислав, - что ежели случится с варягом худое... Немочь какая прицепится или дурная стрела в бою долетит... он же в походы ходит по-прежнему... На кого Ладогу оставит? Вас, смысленные, спрашиваю! Бояре его без князя в городе не уживутся, все норовом круты... - И улыбнулся: - Сувора попомните! Что сам, что дочка его...

Тут захохотала вся дружинная изба. Правду молвить, каждому было что вспомнить и про боярина Щетину, и про удалую Крапиву Суво-ровну. Кто-то пребольно получил от девки пяткой в колено за то, что на хмельном пиру ляпнул бойкое слово про нее и про молодых отроков, ее лихих друзей. А кто-то удостоился крепеньким кулачком чуть повыше колена, когда потешно боролись и вздумалось показать ей, что девке след думать бы о других потехах, не воинских... Вслух, правда, вспоминали совсем о другом. О том, например, как молодой Сувор прикладывал бодягу к лицу и нипочем не желал сознаваться, что это приветила его гордая славница, Твердяты будущая жена.

- Скверно будет, если начнутся раздоры, - переждав смех и воспоминания, проговорил Твердислав Радонежич. - И так уже сколько раз город стольный горел, когда датчан хоробрых отваживали...

Харальд напрягся, опустил рог, из которого собирался пить. Вот эти слова уже точно относились к нему. "Датчане хоробрые" не было оскорблением, да и смотрел Твердята не вражески... И соплеменникам Харальдовым, коим Вадим был не в пример милее Хререка конунга, в Новом Городе жилось вовсе не плохо. То-то они даже имя городу свое придумали, чтобы легче произносить. Вадим все хотел выкопать ров, сделать кремль подобием неприступного островка, и меткие на язык датчане загодя изобрели называть крепость Хольмгардом - Островом-Городком. ..

- Я к тому, что с датчанами и князем их Рагнаром Кожаные Штаны ты, княже, по светлому вразумлению от богов, нашими устами о мире уговориться сумел, - завершая свою речь, вымолвил главное слово Твердята. - Да так сумел, что меньшой Рагнарович вот он сидит, датчанами, под твоей рукой сущими, правит ради тебя. Кто на этакое понадеяться смел, когда паруса на лодьях ставили, из Ладоги отплывая?.. Думали - век вечный с датчанами резаться будем, а ныне гостями мирными их к себе ждем... То ведаю, княже, с Госпожой Ладогой мириться стократно трудней будет. Свой со своим злее ратится, чем с десятком чужих. Только и тебе, княже, лепо ли стол отеческий так просто бросать?

Твердислав сел.

А дальше все случилось не так, как он ожидал. Думал - осердится гордый молодой князь, кабы на двери не указал вгорячах, ох и потрудиться придется, чтобы впредь хоть слушать заставить... Думал - станет вятшая дружина шуметь, спорить, друг друга перебивать и сама меж собой чуть не рассорится, взапуски советуя князю... Но для того требовалось, чтобы спросил князь у дружины совета. А он не спросил.

Только посмотрел на Твердяту, и зоркому боярину помстилось - не в глаза посмотрел, сквозь. Словно последний раз про себя взвешивая что-то давно выношенное, обкатанное мыслью, точно речной камешек бегучей волной... Странно это было и, если подумать, нехорошо. Больно уж не вязалось с княжеским норовом, - а норов, ежели не в час попадешь, бывал, что огонь, на трепетице зажженный... Но о том думать Пенек примется позже. А пока он просто обрадовался, услышав из княжеских уст столь долго и без больших надежд жданное:

- Дело говоришь, Радонежич. Не зря, видно, батюшка мне слушать тебя заповедовал... Кого же по весне к Рюрику послом послать присоветуешь? Уж не сам ли запросишься?..

Попозже загасили старый огонь, отягченный грехами миновавшего года. Всюду загасили его - ив печах, и в самом последнем светце.

Каждый дом в Новом Городе стал темен, и только кругом Перунова изваяния как горело шесть сильных костров, так и осталось гореть. Этот огонь не прекращается никогда, и он чист. Это Божий огонь, и меркнуть ему не след: все знают, что случится с Землею и Небом, если он прогорит. Только человеческому очагу позволено гаснуть и возгораться опять, ибо наделен человек рождением и смертью. И способностью выбирать для себя Добро или Зло...

Твердята смотрел, как медленно угасает старый огонь, -огонь прошлого года. Уносит с собой все скверное, что происходило подле него. Загорится новый огонь, и мир уподобится чистому новорожденному младенцу: сумеет ли прожить безгрешную жизнь?..

Твердята смотрел и молча молился о вразумлении. Для себя и для всех, обитающих на Мутной реке и не умеющих меж собой ее поделить. Боярин знал, что просит о недостижимом. Как Мутной ключевыми струями не потечь, так и у двух князей с дружинами здравомыслию в одночасье не наступить. Твердята вспоминал себя самого и то, как мало тому способствовал, через Ладогу осенью проезжая, как ничтожная распря с Сувором (да и то не с самим, с девкой его...) все перевесила... Лютым стыдом язвили воспоминания. Боярыня, супруга Твердяты, в могиле давно, а они с Су-вором, два дурня сивобородых, нет бы вместе любовь свою вспоминать, ревнуют все, как отроки безусые... А князья? Дань ижорская, да зарасти она лопухами!.. Нет бы вправду подумать: а ну опять какие враги, а тут и встанут ижоры с теми врагами вместе на ладожан - не больше ли потеряют?..

- Отец Небесный, Стрый-Боже, вещий родитель Солнца, Молнии и Огня... - • еле слышно, не для смертных ушей прошептал он наконец, когда умерли последние искры и на замерший дом ощутимо надвинулась тень сырой черной ночи, поглотившей весь мир. - Супруг Матери нашей Земли, жизнь и урожаи дарующей... Мира для вразуми нас, Отче... Нас и чад наших...

Во дворе уже была приготовлена снасть для добывания нового, живого огня. Два бревна с мощными развилинами ветвей наверху, прочно врытые в землю. И третье, устойчиво возложенное на эти развилки. С одного конца его украшала корона рогатых корней, другой оплетала веревка: сам князь возьмется за эту веревку и станет ее напрягать, устремляя к Земле Небесную силу... Ибо, зажатая между верхним бревном и уложенной наземь дубовой колодой, стрелой стояла сухая лесина, остро затесанная с обеих сторон. Острия будут вращаться в воронках, нарочно выдолбленных в колоде и в верхнем бревне, и когда от быстроты вращения и от тяжести бревна нижнее углубление достаточно разогреется, в него опустят горючую солому и крошеный березовый гриб: гой еси, батюшка Огонь, пожалуй к нам, рыжекудрый Сварожич!..

Первый раз в Новом Городе предстояло добывать новый огонь, и Твердислава на мгновение взял ужас: а ну не получится? Не захочет возгореться святое чистое пламя, не даст людям светлого знака?..

Между тем двор маленького кремля был полон народу. Явились старейшины всех четырех концов (так уже начинали именоваться былые деревни), простой люд, привыкавший звать себя по-новому, почетно и знаменито: нового-родцами. Вот вышел из дому молодой князь, вышли могучие гридни. Все до человека - нагие. Еще не позабылись те времена, когда пращуры пращуров, идя на последний бой, скидывали доспех и одежду. Нагим рождается человек, нагим ему и дарить себя Перуну, сшибая десятого недруга и уже не заботясь о жизни...

- Вот это я понимаю! - сказал Эгиль, стоявший по обыкновению у Харальда за плечом. - Прямо как наши берсерки в прежние времена!.. Нравится мне здесь, Рагнарссон.

Бревно, заостренное по концам, повили толстой пеньковой веревкой: конопля от богов дана была людям прежде льна, ей и честь. Гридни разбились на две равные ватаги, князь Вадим взялся за прижимную петлю, дал знак... Сорок рук напряглось в согласном усилии, сорок босых ног по щиколотку ушло в слякотный снег, не чувствуя холода... Боярин Твердислав трудился наравне с прочими, как все, покинув одежду в дружинной избе и'стоя передним в одной из ватаг. Он видел, как, царапая и втираясь в колоду, ворочалась сухая лесина, как напрягал петлю князь. Его труд был, пожалуй, самым тяжелым: в отличие от ватажных кметей, то тянувших, то отпускавших свою половину веревки, он не мог дать себе послабления. Ночь была бы совершенно черна, если бы не долетавшие отсветы Перуновых костров. Они играли на обнаженных телах, и Твердята видел, как пот залил чело молодого князя, заблестел на груди, на крепких мышцах, вздутых яростным напряжением... Боярину показалось, будто дымок не показывался из-под нижнего острия очень долго. Слишком долго...

...Но нет. Не выдал, не обманул. Появился, и люди вздохнули, и радостной сделалась бешеная работа, и боярин Твердислав Радонежич поверил, что будет все хорошо. Прежде ведь находилось кому пособить Светлым богам. Значит, сыщется и теперь. Не вовсе же оскудел мир!..

И вновь озарилась дружинная изба. Пир продолжался.

Пир не зря еще называют веселием: не просто трапеза совершается, след песням звучать, задорным пляскам нестись, всякому искусству оказывать себя перед князем и дружиной. Да вот беда - среди тех, кто с Вадимом Новый Город строить ушел, гусельщиков и песенников с гу дошниками не так много сыскалось. ("И тут злая судьба", - подумал Твердята.) Уже миновали двор ряженые - парни девками, девки парнями, и все в шубах мехом наружу, перепоясанные мочалом и в страшненьких личинах из бересты и кожи. Притворились недовольными душами пращуров, пригрозили:

- Угощайте, добрые хозяева! А то кого ни есть с собой заберем!..

Прошел могучий сын кривского старейшины, одетый седым воином, пронес в поднятой руке топор, схватился посередине кремля с добродушным ручным медведем, прижал его к сырой - вот уж право слово! - земле. Потом долго целовал рыженькую невесту. Всем показал, что и на сей раз Перун победил несытого Волоса, отбил у него Лелю-Весну.

Харальд долго размышлял и советовался с Эгилем, но потом собрал у людей четыре ножа - и показал, как в Дании ими играют. Пятью, как у его наставника Хрольва, у Хара-льда до сего дня не получалось. Он все-таки взял пятый нож, попробовал. Сперва выронил, но потом совладал. Будет чем похвастаться перед ярлом, когда они встретятся.

Уже уговаривали Твердислава спеть, но Пенек отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Наоборот, песня так и просилась, так и щекотала в груди. Странное чувство удерживало его: словно боялся сгла-, зить хрупкую надежду, явившую себя в согласии князя попробовать с Рюриком замириться. Знал Твердята из опыта - только поверишь удаче, только душу навстречу ей распахнешь - она и была такова. Уж лучше в малой радости себе отказать, большую чтоб не спугнуть...

- Эй, Замятия!.. - умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то из бояр. - Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру танцевала. А теперь что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!..

- Нашли невидаль, - буркнул Замятия в ответ, и зеленоватые волчьи глаза угрюмо блеснули. Но ближники Вадимовы, разгоряченные добрым пивом и счастливым возжиганием святого огня, не отставали:

- Правда что ль, бают, одежки скидывала?..

- А верно, что в пупке у нее камень самоцвет с яйцо голубиное?

- И все косточки напросвет перед огнем, а на каждой титьке по золотому цветку...

Нелюдимый Замятия угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал:

- Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит.

Замятия поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлекшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть, - вернулся. В необъятной - овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяб-лые босые ступни. Видно, так, босиком, и привез ее на коне: жил-то Замятия не в кремле - почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе... И вот вытащил на середину освещенной избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал - не особенно громко, но так, что она съежилась, заслонилась руками:

- Пляши!..

Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.

- Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на нее кричали, как здесь, - сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие.

- Не очень "она похожа на ваших девушек, хотя ее от вас привезли, - откликнулся Искра. - И пляшет, должно быть, не по-вашему?

Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней:

- Пристальнее гляди...

- А ты? - озаботился Искра.

Харальд ответил с деланным безразличием:

- Да я еще дома на нее насмотрелся. Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.

До сих пор, когда люди видели ее около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятия не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так. как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетеным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках... Только поневы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки еще углядели - вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пестрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел.

И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремленные на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебе-дью проплывет по избе... готовились Замятие.' завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького... Да еще в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза... Хоть обратно ее, Замятия, веди.

И о чем так взахлеб рассказывали видевшие ее пляску на пиру у датского князя?..

Девушка озиралась, словно затравленный зверек, кусала губу. Рука со стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал, что в доме его отца рабыня-южанка - ее настоящее имя было Лейла, - часто смеялась и вообще выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь одним из немногих, кто знал, что в действительности представлял собой ее танец. И потому предвкушение скоро смело все прочие чувства. А самым первым - жалость невольную.

- А баяли - самоцвет жаркий в пупке, - пренебрежительно махнул рукой один кметь, Лабутой звали. - У нее и пупка-то нету небось...

Воины захохотали. Смага жалко вздрогнула. Самой шутки, конечно, не поняла, только то, что гоготали над ней.

- Пляши!.. - снова рявкнул Замятия. И так стиснул железный кулак, что только слепой не уразумел бы - до последнего не хотел тащить танцовщицу на люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит - до смерти готов был ее ремнем запороть.

Смага посмотрела на него, словно уже видя в руке Замятии тот самый ремень... и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич, тот ждал - сейчас вовсе сломается, упадет на колени, голову закроет ладонями... ан вышло наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом перед лютым хозяином и чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище, которое ей еще оставалось.

И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в бусах тех чередою шли красные сердолики и крупные горошины желтого янтаря.

И ожил в правой руке бубен, а в левой звонко щелкнули отглаженные костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но та рождающая тревогу медлительность была в их беседе, с какой начинает свой путь наземь подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места, лишь руки жили над головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые губы, будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть...

И замерли все.

- Смотри... вот сейчас... - шепнул Ха-ральд молодому Твердятичу.

А бубен с костяшками уже не разговаривали - кричали. Словене, положившие свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись за ними, -глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать...

Лейла внезапно выгнулась назад, да так, словно хребта у нее вовсе не было, - бывалые воины, сами гибкие, как коты, оценили. Но и забыли тут же. Лейла выпрямилась, ни дать ни взять взметнула себя взмахом рук, да и понеслась вдруг по кругу, вертясь волчком. И с каждым поворотом сваливалось с нее по невесомой шелковой шали. Неясно было, как они, эти шали, прежде держались. И почему ни с того ни с сего начали падать, - руки-то девка в ход не пускала, как парили они над головой, занятые костяшками да бубном, так и продолжали парить...

И про это тоже забыли. Потому что Лейла начала еще и петь. Петь на никому не ведомом языке, странном, гортанном. Как сама она только что понять не могла сказанного про нее, лишь то, что сказали нелестное и смешное, - так и теперь люди не могли разобрать ни словечка знакомого, а про что пелось - ясно было помимо словес. Да вовсе были ли они в той песне - слова? Может, только неудержимые стоны, всякому памятные, кому доводилось жадно ласкать любимое, влекущее, жаркое?.. И не осталось ни единого кметя, у коего не взыграло бы в широкой груди ретивое сердце. И глаза уже не видели, что худа телом была Смага и лицом темна, и черноволоса, и росточком невелика. Желанней сотни красавиц казалась она в этот миг всякому, кто смотрел на нее с лавок дружинной избы. Так потянула к себе, что хоть на ноги вскакивай...

Кто-то самым первым начал тяжко прихлопывать себя по коленям в такт движениями Смаги, и очень скоро громыхали ладонями все, от отроков до бояр. И каждому каждый, кто слева-справа сидел, неизвестно почему стал казаться соперником. Притом что знал всяк - не его девка, нечего и рот разевать... Чудеса!

Сидели, выпучив глаза, премудрые старики: куда-то подевалась вся их премудрость, вели слово сказать - не возмогут внятно промолвить, разве что замычать... У одного аж слюна покатилась струйкой по подбородку, запуталась в бороде... Разобрало даже Твердяту, заерзал, нахмурился, попробовал глаза отвести. Не вышло: возвращались глаза, сколько ни отводи... Что уж тут про молодых говорить? Харальд Искре уже не пытался ничего объяснять, оба туповато молчали, красные, словно две свеклы.

И лишь князь Вадим спокойно сидел на своем стольце. Ему, вождю, гоже ли являть нахлынувшее? Не бил себя по коленям, не топал, ничего не кричал. Слегка улыбался в усы- - и все. Хорошо сделал, мол, что Замят-не велел девку вести. Знатно дружину хоробрую повеселил...

Однако и княжеская десница время от времени сжималась в кулак. Вадим это замечал, расправлял пальцы без промедления. Спустя время костяшки снова белели.

А Смага-Лейла все кружилась, и неслась вихрем, и роняла шелка. Прибоем отдавался в стенах рев голосов, дрожали стропила, ходил под ними клубами побеспокоенный дым. Вновь и вновь кольцом выгибалось тонкое тело, взлетало в немыслимых прыжках, так что пятки мелькали выше макушки... и, пролетев, опускалось невесомой пушинкой, мчалось дальше, теряя еще одну шаль...

И опять ахнула и окаменела дружина Вади-мова, когда вдруг слетел последний покров, и осталась плясунья в одних красных шелковых шароварах. Да и то, какими следует портами назвать - типун на языке выскочит. Так, тоже вроде шалей каких-то, на бедрах заколотых да возле колен - сверху вниз всю ногу видать...

Но тому, кто срамотой это назовет - опять типун на язык, помолчал чтоб. Так оно и должно быть, чтобы сияло умащенное потом смуглое тело, и текло, и струилось, и неведомым образом продолжало стремительный танец, неподвижно стоя на месте... Пел звонкий бубен, и вторили костяшки, и оторопевшие гудошники снова схватились за смычки, поднесли свирели к губам... Точно волны перекатывались под кожей полунагого девичьего тела, и громко неслась то ли песня, то ли нескончаемый любовный стон...

И сорвался Замятия. Изошел в своем углу черной бешеной лютостью, не выдержал. Звериным прыжком подлетел к дивной плясунье, взметнул с полу овчину забытую... Сгреб девку в охапку, только ножки мелькнули в красном шелку... Рванулся за дверь.

Лабута уже в спину ему отпустил шутку из тех, какими на свадьбе напутствуют жениха, идущего держать честной опочив, но Замятия вряд ли услышал.

Надобно сказать - позже, по трезвом размышлении, иные усомнились, стоило ли приводить на святой праздник заморскую девку с ее танцем, неведомо какими богами благословленным... Однако сомнения жили недолго. В ночь Даждьбогова воскрешения едва ли кто из гридней остался обойден женскими ласками. Так бывало и в прежние времена, но немногие даже из старых бояр могли о себе самих вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше с такой щедростью дарили себя женам или случайным подругам. И не после каждого праздника точно в срок каждая баба родила по дитю...

Но все это было потом. А пока Харальд с Искрой, распаренные и неловкие, вывалились на крыльцо, хватая ртами воздух, словно два карася. Принялись умывать лица снегом, выбрав в углу затоптанного двора место, где было почище.

-Замятня-то... - наконец-то выговорил Твердятич. - Припас ведь я ему тут... подарочек...

Харальд понял по голосу: из тех был подарочек, что к празднику Середины зимы во множестве подносят почтенным людям озорные юнцы. Кому сани втащат на крышу, кому в хлев заберутся и всем коровам попарно свяжут хвосты... Сам Рагнар Кожаные Штаны в молодости не чурался подобных забав, так какой упрек сыну?.. Харальд с любопытством смотрел на дружка, и Твердятич показал ему маленький берестяной туесок:

- Вот! Щепоточку в огонь урони - и до завтра - не прокашляешься, очей от слез не протрешь! Бросим в дым огон ему?..

Харальд с непонятной радостью согласился. Замятию он, как многие, не любил. И почему-то после сегодняшнего особенно хотелось ему досадить.

Замятнина изба была выстроена прошлым неудачливым летом еще попозже кремля - из сырых лесин, без сроку, без должного спросу, Иных ладожан сами кончанские приглашали жить у себя, теснились, давая витязям место. Замятню никто под кров не позвал, видать страшились, что кров того не вынесет, рухнет.

Вот он с Лабутой да прочими ближниками и выстроил себе жилье. Забором обнес. Пустил по двору бегать злющего кобеля...

Харальд с Искрой, невидимые в потемках, подобрались к забору с подветренной стороны;

- Ты котом покричи, - посоветовал Твердятич товарищу. - Я на клеть, потом через сени на избу, и готово. Загодя разведывал!

Видел бы сейчас своего единственного сынка боярин Пенек! К тому ведь привык, что не было в отроке задора к ратным потехам, рвения воинского. Сколько сраму поднял, тихоню вырастивши!.. Радовался Твердята, что сдружился сыночек с княжичем датским, начал от грамоток чужеземных головушку поднимать, разминать рученьки-ноженьки. И не ведал, что в дружбе той был его сын верховодом.

- А пес отбежит? - шепотом спросил Харальд.

- Не тронет меня пес, - ответил Искра уверенно. - Это видал?

И сунул датчанину под нос запястье правой руки. До рассвета оставалось еще далеко, в темноте удавалось различить только тропку и белый снег по бокам, - пришлось Харальду взять его руку в свою. Запястье Искры обвивала узкая шерстяная тесемка.

- Собачья! - пояснил сын боярина. - Как стал носить - больше ни один не бросается...

- Ш-ш!.. - Харальд проворно схватил его за плечо. - Это что? Слышишь?..

Из-за высокого плетня, к которому они крадучись приближались, долетел жалобный то ли стон, то ли плач.

- - Пес скулит, - шепнул Искра. - Привязали небось, вот и плачет от скуки.

- Нет, - прислушался Харальд. - Не пес...

- А рычит кто?.. - выдохнул Искра совсем уже тихо.

Обоим сделалось жутковато. В самом деле, чего только ни произойдет в подобную ночь, кромешную, сумежную ночь, ни старому, ни новому году не принадлежащую!.. Ну как впрямь подступили к Замятие недовольные души... Или зверь невиданный пожаловал из лесу, когти-простер...

Харальд первым поборол подхлынувший страх. У его племени считалось за доблесть раскапывать курганы богатых, но тяжких нравом людей, прилюдно сулившихся отстаивать свои сокровища даже после кончины. Немного сыскивалось храбрецов, решавшихся на схватку с жителями могил, но ведь сыскивались! А значит, сыну Рагнара Лодброка следовало быть не пугливей...

Он подкрался к плетню вплотную и поискал щелку, но забор был плотный и к тому же сплошь забит мокрым снегом - все, что увидел, это свет от огня, горевшего во дворе. Харальд сперва разогнул спину, а потом вытянулся на носках, заглядывая через верх. Искра ростом был поменьше дружка, но тоже поспел, высунулся. Не отставать же!..

...Факел, светивший Замятие по дороге домой, лежал на земле. Он не погас единственно потому, что упал рядом с колодой, где недавно кололи дрова: там осталось немало сухих щепок и клочьев бересты, и они занялись небольшим костерком, позволявшим рассмотреть, что делалось во дворе;

А там совершалось вроде как продолжение Смагиного танца, от которого толком еще не остыла их плоть. Но каким же страшным оказалось то продолжение!..

Овчина, кутавшая заморскую девку от сырого зимнего холода, мокла в луже талой воды. Смага лежала на деревянных мостках, тянувшихся от калитки к крыльцу, лежала безобразно разломанная, распластанная, вбитая в набрякшие занозистые горбыли... И голая. Не по пояс, как в дружинной избе, - совсем. Лишь на одной ноге возле щиколотки болтался обрывок красного шелка - все, что осталось от вьющихся, точно алый огонь, шаровар...

Нагие руки и ноги рабыни, казалось, светились в отблесках костерка, вспышки пламени выхватывали из темноты то грудь, то бедро. Но тело, только что мчавшееся во вдохновенном полете, полном дива и красоты, - это чудесное тело теперь корчилось на земле, мучительно выгибалось в жалком усилии столкнуть, сбросить навалившуюся тяжесть. И ни любви, ни страсти не было в стонах и плаче, слышимом сквозь глухой рык терзавшего ее существа. Замятия в своем волчьем полушубке казался сплошным комом тьмы, лесным чудищем, полузверем, получеловеком. Он тяжело поднимался и опускался и делал это с такой бешеной злобой, словно желал совсем истребить, разорвать, зубами сгрызть неведомо чем провинившуюся рабыню. И насилие, которое он так скотски жестоко над нею вершил, отличалось от того, что сулила мужчинам Смагина дразнящая пляска, словно куча дерьма - от благоуханного угощения, ждущего на богатом столе...

Искра и Харальд, углядевшие все это через забор, тут же спрятались снова и обернулись друг к дружке, и глаза у обоих были круглые.

- Кабы насмерть девку не задрал... - одними губами обозначил Твердятич. Харальд смотрел на него молча. Ему тоже хотелось вступиться за девушку, не знавшую подобного обращения в доме его отца, но как это сделать?.. Хозяину не станешь указывать, как ему со своими рабынями поступать. Только и пожелать девке, чтобы скорей забеременела да родила... Здесь, в Гардарики, принято было освобождать невольниц, родивших от хозяина. Харальд это знал.

Искра вдруг завозился, полез рукой в кожаный кошель, висевший на поясе. И вытащил маленький туесок, про который они с Хараль-дом, потрясенные увиденным, успели начисто позабыть.

- Спину подставь!.. - толкнул друга Твердятич. Харальд понял, что было у него на уме, и с готовностью согнулся. Ловкий Искра мигом взобрался ему на поясницу. Примерился... И туесок, кувыркаясь, полетел через весь двор, чтобы без промаха шлепнуться прямо в огонь. Искра хоть и не так радел о воинском мастерстве, как его батюшке того бы хотелось, но руку имел твердую и глаз меткий. Костерок сыпанул жаром, зашипел, но Замятия ничего не заметил. Язычки пламени начали лизать бересту... Туесок был чудской работы, такой крепкий и плотный, что в нем воду можно было носить, не просочится... Огонь оказался проворней воды и скоро влез внутрь.

Харальд тянул Искру за руку - бежать прочь, тот не шел: надо же посмотреть, как сработает своим умом изобретенное зелье, не подведет ли?.. И дождался. В костерке зашипел целый клубок рассерженных змей, а потом почти сразу облаком хлынул дым. Густой, зеленый и ядовитый.

Искра, дай ему волю, еще задержался бы посмотреть, что будет с Замятней. Харальд не дал. Силой сорвал с места, подобру-поздорову бегом помчал прочь.

А у самого так и стояла перед глазами измазанная в грязи, расцарапанная рука Лей-лы-Смаги и низка крупных бус, неведомо как удержавшаяся на тонком девичьем запястье: красные зерна сердолика да желтый янтарь...

Наутро после добывания живого огня добрые люди ждут прихода в дом самого первого гостя. И совсем не обязательно путешественника, одолевшего долгий путь: просто соседа или знакомого, по делу, без дела ли вступившего на порог. И хорошо, если окажется он честным домостроителем, из тех, что и добра умеют нажить, и в семье лад завести, и Правдой не поступиться. Первый гость после Корочуна не своей волей идет, его боги ведут, даруя знамение, каким будет год. Вовсе беда, если постучится в калитку злой норовом человек, у кого и достаток мимо рук уплывает, и в доме вечный разлад, и с языка худое слово без задержки слетает!..

Оттого в самое первое утро люди первым долгом собирают праздничное угощение и спешат с ним в гости, стараясь приманить удачу под дружеский кров. Радостно, когда удается помочь благой воле Небес. Ну а если Мать Лада, Хозяйка Судеб, и надумает кого-то предупредить о будущих неудачах, - уж верно, сумеет она послать дурного гостя вперед доброго, как бы споро тот ни скакал...

Искра с Харальдом, державшиеся по обык-.новению вместе, уже съездили и в кремль, и в большие купеческие дома, где поместились коротать зиму прибывшие из Ладоги датчане - бывшие пленники, отпущенные по замирению. Дело молодое: парни колобродили всю ночь, да и теперь еще никому спать не хотелось. Вдобавок под утро окреп легкий морозец и вместо мокрой мороси пролетел легкий снежок, запорошивший талую черноту, а потом в небе наконец-то начали рваться тяжелые войлочные-тучи, проглянуло солнышко... Хорошо!

Единственными, кому все надоело, были кони. Они, понятно, привыкли еще не к такому, да и отросшая зимняя шерсть хорошо оберегала от холода, но все равно ночь выдалась слишком уж беспокойная. Оба, дай волю, так и порывались свернуть к знакомой конюшне, но седоки попались упорные. Знай тревожили пятками мохнатые бока лошадей, а то и плеткой легонько напоминали, чья власть. Кони вздыхали, водили ушами, отфыркивались - и неохотно рысили вперед, чтобы в который раз оказаться на привязи в каком-нибудь полузнакомом дворе. Иногда их тоже угощали где репкой, где корочкой хлеба, но могло ли случайное лакомство заменить теплый денник и ясли, полные сена!.. И невелико диво, что оба коня заметно приободрились, когда молодые всадники наконец-то направили их к Чудскому концу.

Тропинка, еще вчера узкая и донельзя слякотная, подмерзла, да и ряженые, гулявшие всю ночь напролет, изрядно расширили ее десятками ног. И вилась она как раз мимо дома Замятии. Можно ли отказать себе в удовольствии заглянуть с седел через забор, а то и постучаться в ворота? Как там хозяин, глядит ли на белый свет, протер ли ясные очи? И девка Смага - жива ли?..

Мягкосердечный Искра потом признался товарищу: наполовину ждал, что увидит ее там же, где ночью. Примерзшую к заледенелым мосткам...

Уф-ф!.. На душе полегчало: двор был пуст. Только валялась овчина, покоробленная и залубеневшая от морозца. Похоже, ею, мокрой, хлестали наотмашь, гасили ядовито чадящий костер. Да так и бросили.

Искра присмотрелся внимательнее, ища других следов... И вздрогнул от внезапно навалившейся жути. В грязноватой наледи на мостках, как раз там, где ночью корчилась Смага, алело пятно.

- Кровь!.. - вытянул руку Твердятич. - Неужто задрал...

Убийство в святую ночь - худшего знамения, и постарайся, не вымыслишь! Да и девку жалко. Что князь, что рабыня - всякому больно, когда живьем шкуру спускают...

- Не видал ты крови замерзшей... - рассудительно покачал головой Харальд. И ощутил себя взрослым мужем, матерым воином рядом с трясущимся мальчишкой. Он в самом деле был старше на целый год и вообще куда как получше знал боевую премудрость. Поэтому алое пятно не смутило его, сразу явив свое истинное значение: - Шелк это. От Сма-гиных шаровар.

Видно было, как отлегло у Искры от сердца. Они еще подождали возле двора, сдерживая тянувших повод коней, но наружу так никто и не вышел. И даже звуков не доносилось, чтобы.определить по ним, как в доме дела.

- Не идти же туда... - сказал наконец Искра.

Харальд поежился под полушубкрм. Несмотря на морозец, холод оставался сырым и беспрепятственно проникал сквозь любую одежду, добираясь до косточек. Добро, косточки были пока еще молодые и ныть-жаловаться не спешили.

- Ладно, - приговорил молодой датчанин. - Поехали к батюшке твоему.

И первым тронул коня, как положено старшему возрастом, да и чином. Хотя сам знал: сейчас выдумай Искра еще какую каверзу или пакость Замятие - и он, сын конунга, рад будет последовать за сметливым дружком.

Однако юный Твердятич, еще не очнувшийся от зрелища кроваво-красного шелка, вросшего в лед, ничего не сказал. Кони бодро зашагали вперед, посолонь обогнули угол плетня...

Вот так и случилось, что двое друзей стали самыми первыми, кто встретил чужих людей, входивших в город из леса. И долго потом не могли взять в толк, к чему состоялась эта встреча в первое утро после Корочуна - к худу или к добру...

Это были две женщины. Впереди выступала старуха, статная и седовласая, а за ней поспевала молоденькая девчонка. Обе пришли на лыжах, но видно было, что долгий переход их утомил. Ишь, обрадовались торной дороге, сняли лыжи и пошли дальше, держа их в руках...

Харальд нахмурился, заметив, что девка была хромоногая, причем если не отродясь, то давно. Так не ходят случайно подвернувшие ногу на повороте лыжни; Была в девкиной неуклюжей походке какая-то особая ловкость, говорившая о давней привычке.

Они с Искрой переглянулись и оба подумали об одном и том же. В Новом Городе, ясное дело, имелись увечные: кривые, горбатые, косорукие. Но все это были свои, знакомые, добрые люди. Что же до чужих... От чужого даже и от бесскверного телом чего угодно можно дождаться, а от калеки... Если у человека в зримом мире что-нибудь умирает - рука, нога, глаз, - это значит, что недостающая часть оживает в Исподнем мире, за смертной чертой. И радоваться тут нечему, ибо миры должны быть сами по себе. Плохо, если где-то открывается между ними хоть неприметная щель. Мало ли, что вздумает сквозь ту щель проскользнуть...

- Гой еси, славны молодцы, - между тем окликнула их старуха. - Подскажите нам, сирым: не этот ли город люди Новым зовут?..

Говорила она по-словенски. Искра открыл рот, чтобы учтиво поздороваться со старухой, ибо даже неведомый дух, покинувший лес в облике человека, ценит приветное слово и готов добром отплатить за гостеприимство... Но пожелать бабке долгих лет и здоровья он в тот раз не успел.

Потому что с Замятниного двора, оставшегося у них с Харальдом за спиной, долетел крик. Жуткий, безумный крик, от которого вмиг одичали и шарахнулись кони. Парням понадобились долгие мгновения, чтобы усмирить ошалевших животных и не вылететь при этом из седел. За это время они успели признать низкий мужской голос и сообразить, кто кричал.

Сам хозяин двора.

Друзья впоследствии с трудом могли вспомнить, как разворачивали коней и гнали их во двор. Крик длился, но неожиданность миновала - лошадки присмирели и поняли, что лучше слушаться седоков.

Калитка во двор оказалась заперта изнутри, но Харальду было не привыкать. Покинув седло, он мигом оказался на той стороне, отпер. Судя по голосу, Замятия находился в клети, и молодые воины вдвоем ринулись туда через двор. После седел ноги были немного чужими и совсем не такими резвыми да послушными, как обычно. Искра даже поскользнулся и чуть не упал, но и это минуло - не слишком широк был двор, добежали вмиг.

Замятнины хоромы были устроены как у всех людей, кто мог себе это позволить: теплая изба, рядом с ней клеть и между ними - сени. Удобно в холод и непогоду ходить через них туда и сюда и во двор. Харальд с разбегу налетел на дверь - и тут заперто!

Замятия в клети закричал снова.

- Кое-кто тише вел себя, когда ему врезали орла, - сказал сын конунга и проворно отбежал от двери на десяток шагов. Пригнулся, выставил плечо - и шарахнул им в добротные доски. Дверь, сделанная на совесть, тяжко содрогнулась, но запор выдержал. Харальд, не тратя времени попусту, взял новый разбег. Искра прикинул про себя, что следует делать: искать топор?.. Разбирать крышу?.. Бежать за людьми?.. И решил, что на обходные пути, пожалуй, не было времени. Подскочил к Харальду, обхватил его - и вместе с ним с налету грянулся в дверь. Засов внутри заскрипел, но опять выдержал.

...С какого разу он все-таки подался, Искра не помнил. Только то, как шептал в ухо насмешливый голос: вот они, твои грамотки, твои небесные звезды!.. Кому нужна твоя премудрость, что толку от нее, когда - так-то вот?!.. Кажется, подоспели те пришлые женщины, взялись помогать... Искра заметил их смутно. Он успел понять, что они с Харальдом никогда не вышибут проклятую дверь, а Замятия, которого в клети, видимо, сажали на кол, вот сейчас изойдет жутким хрипом и смолкнет...

Прочный железный засов наконец заскрипел, пискнул - и покинул расшатанное гнездо. Произошло это под напором двух крепких молодых тел внезапно: парни кувырком влетели вовнутрь, унося с собой попавшее под ноги деревянное ведерко и меховой плащ, висевший у двери на деревянном гвозде.

Искра, выпутываясь из него, подумал: если еще и клеть заперта...

Она оказалась не заперта. То есть, может быть, кто-то и пытался там затвориться, но дверь вынесли еще до прихода друзей. Кто? Ясное дело. Замятия. И уж вынес так вынес, не как они, неуклюжие. Раскрошил в щепы, с петель снял!..

И-стоял посередине клети, качаясь, как пьяный, и прижимал к груди что-то, уходившее вверх.

На полу валялась опрокинутая скамеечка и стоял чудом не разбитый ею маленький глиняный светильник. В нем, похоже, совсем кончилось масло: хилый язычок пламени шипел и моргал, собираясь погаснуть. Ребята были только что со двора, с яркого утреннего солнышка. Однако увидели.

Плясунья Смага висела под кровельными балками, просунув голову в петлю. Всей одежды на ней было - коротенькая, выше колен, шелковая рубаха, да и та липла к телу, присохнув красно-бурыми пятнами, а внизу еще и бесстыдно задралась до пупа. Тому виной был Замятия, который, обхватив Смагу за бедра, пытался ее приподнять, выпростать из петли, но в одиночку - да еще ошалев от горя и страха - это сделать никакой возможности не было.

Рослый Харальд мигом поставил скамейку, вскочил на нее и перерезал веревку острым ножом. Схватил безвольное тело под мышки и помог опустить его на берестяной пол. И вот тут началось! Трясущийся Замятия рухнул рядом с девушкой на колени, принялся исступленно целовать закрытые глаза, спекшиеся губы, тонкую шею, перечеркнутую багровым следом веревки...

- Уберите его!

Это возговорила старуха, и голос прозвучал повелительно. Харальд с Искрой почувствовали себя точно кони, которых лишают воли колени седока и повод в крепкой руке. Захотелось повиноваться. Парни дружно схватили За-мятню за плечи, оттащили назад. Пока он невнятно рычал и боролся, стряхивая их руки, старуха и подоспевшая хромоножка занялись Смагой. Бабка тронула шею невольницы, проверяя, бьется ли живчик, потом надавила на ребра и с силой дунула в рот. Ничего!.. Девка возложила ладони на Смагины виски, плотно зажмурилась...

Замятня, кажется, понял: если дивную плясунью что и вернет, то вовсе не его бессмысленные поцелуи. Он перестал вырываться и только раскачивался, стоя на коленях. Искра и Харальд молча смотрели когда на неподвижную Смагу, когда на Замятию, убивавшегося о том, что сам погубил.

А потом все-таки произошло чудо. Смага задышала, со стоном начала поднимать руки к шее... Замятия так и бросился было к ней.

- Цыц! - шепотом прикрикнула бабка. - Напугаешь, злодей!..

И Замятия, с которым в Новом Городе и самой стольной Ладоге никто, кроме боярина Сувора Щетины, не решался мериться силой, - послушался. Сник, точно от удара, совсем уткнулся в пол всклокоченной головой. Ха-ральд заметил, как ходуном заходили его плечи. Он плакал.

Старухины пальцы снова легли на нежную шею рабыни, стали бережно растирать, изгоняя след впившейся петли. Смага опять застонала, выгнулась, попробовала оттолкнуть ее руки. Хроменькая улыбнулась, провела раскрытой ладонью по ее трепещущим векам. Слов при этом она никаких не шептала, но Смага как будто услышала что-то очень хорошее. Обмякла на полу, задышала ровнее...

- Ты! - сказала старуха. Протянула руку и длинными костистыми пальцами, как когтями, достала Замятию по темени. - На лавку неси да смотри, укрой потеплее! И ее и дитя свое едва не уморил! Матери Ладе молись, чтобы удержала во чреве!.. Огонь-то есть в печи у тебя, беспутный?..