возглашения жонок, невесть с чего, словно на скомороший праздник,
прибегающих кажен раз позоровать на казнь.
должный покой долго не снисходил к душе. С тем большим облегчением ступил
он, после полудневного перерыва, за порог книжной палаты, где переставал
быть властным, а становился только мудрым и где не позволял себе никакой,
даже невольной грозы. (А меж тем изограф-иконописец узрел и тут в нем
сугубую твердоту!)
шорох раскрываемых и развертываемых харатий, да порою беседа, всегда не о
суедневном, а о том, что выше и тоньше грубых забот дня. Здесь он не
позволял никому величать его преизлиха, и лишь когда дьякон-писец,
заключая <Правду>, сравнил его с Юстинианом - не острожил, не остудил:
знал, что это нужно. Не скажи сего дьякон, он сам бы подсказал сравнение.
законов, велеть казнить татей, добиваясь неукоснительного исправления на
деле писаного слова. С охотою бы переложил на плечи властей церковных и
дела душегубные, князю подсудные, но - не имел права. Возропщут многие, и
пошатнет уважение к власти. Посему судил всегда сам, не складывая даже и
на бояринов великих.
с греческого, живо заняла и развлекла Ивана. Поскольку касалась она
главнейшего сейчас, что занимало и долило Калиту с того еще беглого
замечания Феогностова о его любимой Москве (тогда, почитай, и понял, что
любимая, а то все было недосуг помыслить о сем, а только труды, труды,
труды, и за трудами как-то не приходило знатья, что давно уже стало тут
все от души неотрывно).
храмов; и об улицах - да не пройдут прямо, яко стрелы, но каждая да примет
потребную глазу и стопе кривизну; и о домах, что не должны касатися друг
друга, но на потребном расстоянии, в двенадцать стоп, - дабы и глядеть из
окон можно было бы вдаль, на море...
и невзрачен с виду, имел на плечах свиту послушника и явно готовил себя к
монашескому житию. И не ему было бы, - так-то помыслить! - имать заботу о
градском велелепии и о том, каково приятно зреть сквозь окна дома на
красоту земную. И однако и рек и думал он именно об этом, но не для себя,
а как бы остраняясь, с твердым уважением к смертным и суетным
соплеменникам своим.
прозор меж домами делают и до трех и даже до шести сажен?
лукавствующие скажут: не суть византийское уложение, но сами ся решали, а
посему можно и не блюсти такое! Нет ведь запрета ставить домы шире? А вид
благой у нас и на реки, и на луга, и на боры - такожде, яко на понт в
греках. И сие ясно и вразумительно любому чтущему. Не для глупцов ведь, а
для благомысленного и прилежно чтущего сей устав!
понимал о разности греческой и русской жизни.
монастырь, а посему град Московский видел остраненно, весь вкупе, и
любовался им, и даже сам измыслил, что холмы градские послужат к
наибольшей красоте, когда увенчают их церкви из белого камения и терема и
клети, в тесной стройности, не мешай друг другу, будут карабкаться по
склонам, среди садов, в изножиях белых церквей. Одно было скорбно ему: что
он уже не увидит этой распростертой в аере красоты. Но уже и затеянное
великим князем трогало сердце. Наконец-то Москва возможет сравниться с
Ростовом, Суздалем, Тверью... Быть может, только Владимир еще долго не
престанет подавлять прочие грады величием своих храмов. Царьграда он не
видел никогда, так же, как князь. И не очень ясно даже умел представить
его себе. Слишком превышало воображение то, что сказывали о втором Риме
очевидцы.
ограничил себя в пище и питии раз и навсегда, когда еще выбирал стезю
жизни), а тем несказанным чувством причастности к великому, которую давал
ему этот труд. Личной славы (греховной гордыни!) он не хотел. Но - и когда
упорно изучал греческий язык во Владимире, и когда мерил ногами и посохом
дороги Руси, и когда вкушал хлеб и квас в крестьянских дымных и душных
избах, и когда ночевал в стогу ли сена, в овине, на полатях в чужой
поварне, в холодной ли келье очередного монастыря - всегда мечтал он об
этом вот: невестимо и безымянно прикоснуться к тому, ради чего изощрял
свой ум и добывал книжное знание. Много веков спустя скажут: <Хотел пользу
народу своему принести>. Он понимал по-другому: послужить Господу и князю
- в чем для него была духовная и насущная служба своей стране.
почти неизвестных на Москве, спорных дел о ремонте домов, о двух и более
хозяевах в доме, и сладко было обоим: один воспарял духом, другой отдыхал
от суедневных княжеских трудов.
немцем. Любопытно было, что думает об этом такой вот бессребреник, коему
ни товар, ни зажиток не принадлежали и не будут принадлежать никогда в
жизни. <Верно, не сможет и изъяснить путем?> - подумал Иван и было подавил
искушение. Но опять подошла сходная статья, и он, усмехнувши глазами,
вопросил, откинувшись в креслице:
обращение, множество добра собранного и строгое понуждение каждому или
сугубое внимание доброму мастеру в его ремествии, забота о гражанах прежде
богатств?
разовьет что-нибудь о том, что дух превыше бренной плоти, - и ошибся. Тот
поднял заботное чело, глянул на князя умно и строго. Помолчал мгновение.
слышать от меня, а иное. - Он вновь приодержался и, утупив очи, вздохнул и
чуть с дрожью и страстью заговорил: - Понуждение вкупе с изобилием товаров
иноземных не сотворяют блага стране. Забота о добром мастере угоднее
Господу. Но и тут вопросить должно: а сколь тех, кто от щедрот мастера
того будет втуне вкушати еству и питие? Благоденствие страны зависит не от
серебра, войска и ратного талана - хоть нужны и серебро, и рати, и талан!
Не от обилия товаров в анбарах - хоть и надобно обилие! А от того, первое,
сколько людей работают и сколько - втуне едят. Сиречь: чем больше
работников в народе и чем меньше втуне едящих, тем благоденственнее земля.
И второе: от того еще, насколько люди народа искусны в реместве своем.
Могут и все быти тружающие, но, яко неции дикие лопь и югра и прочая
самоядь, у коих токмо охота да олени, - останут все одно беднее иных
языков и не возмогут одержати великой страны. Но, яко в Новгороде Великом,
егда кажный прехитр в реместве своем, и кузнечном, и златокузнечном, и
шорном, и каменном, и древодели изрядные, и швецы, и лодейники, и
иконники, и прочая многая - тогда истинно богата земля, и сильна вельми, и
способна к одержанию власти великой! В сем - истина и суть всего.
вернуться к уставу градскому, но не выдержал:
учителя, и воина, и князя, и боярина, что не пашет, и не сеет, и не
сбирает в житницы? Стало, чем меньше всех нас, тем лучше для страны?
страна без воина, без управителя рачительного, коим боярин себя являет,
без мниха, наставника духовного, и без главы - безо князя? Кажный свою
лепту вносит и свой труд творит для языка своего! Но и всякий таковой труд
такожде может быть успешен или плох сугубо! Воину потребно побеждать на
ратях; мниху пристойно беспорочное житие, молитва, пост и знание книжное,
паче же всего - совокупление духа божия в себе; боярину - умное береженье
и таковое управление, дабы не возроптали и земледелец, и ремественник, и
гость торговый; купцу надлежит везти товар из земли в землю, а не
наживатися на нехватке... Тунеядцы суть - кто труда своего не творит:
лихоимцы, мздоимцы, лиходеи, судьи неправые, воины трусливые и неумелые,
такожде и леностный пахарь и ремественник неискусный - всякий, кто не при
деле своем, трутень есть!
благодарно. И тот понял немое одобрение князя, зарозовел ликом и, утупив
очи, начал честь очередную статью - о сроках, колико потребно ждати на
пустом месте градском. <До двадцати лет. Аще ли и тогда владелец не явит
себя, отдати надлежит место то другому>.
уже умрет, или в ином мести обретет отчину! - сказал он. И оба, думая об
одном и том же, согласно склонили головы. Работа продолжалась.
закрутили дела. Посему был резок и неприлепо (покаял потом) ответствовал
игумену о закладке храма. Поостыв, вызвал старшего посельского, с коим
надлежало обсудить задуманную Иваном мену сел: Окатьевой слободы под
Москвою на княжеское село на Пахре.
посельский. Обсудили, что следует придать. Уже совсем было отпуская
посельского, Иван спросил будто бы мимоходом:
- Осаживаю, конешно, иных...
как в Тверь!
Скальци Джон
Суворов Виктор
Конан-Дойль Артур
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Контровский Владимир