получившей со временем название культуры христианской.
веков превратился в пышное богослужение, литургию, или, по-русски, обедню
(название "обедня" указывает на обычное время совершения ее - до обеда).
Явились строгие правила, чтение Апостола и Евангелия, кондаков <Кондак -
церковное песнопение, содержащее тему праздника или почитания святого, в
честь которого совершается литургия.> и тропарей <Тропарь - молитвенная
песнь, выражающая сущность празднуемого священного события или изображающая
главные черты жизни и деятельности прославляемого святого.>, стройное пение
антифонов <Антифон - попеременное пение двух хоров, разделенных на два
клироса.> и молитвословий украсили древний обряд. В напряжении духовного
творчества первых веков христианства сами собою слагались все более сложные
формы литургического действа. Виднейшие отцы церкви, Иоанн Златоуст и
Василий Великий, оставили нам свои каноны литургий, ставшие основою
православного богослужения. Само литургическое действо обозначало теперь как
бы сразу и рождение, и крестную смерть агнца - Христа. Отправлять литургию
получил право только пресвитер, священник. (Дьякон уже не имеет права
совершать литургию.) Приготовление символической трапезы - проскомидия
(разрезание хлеба вынимание частиц из просфор, приготовление вина и проч.)
происходит обязательно в алтаре, на жертвеннике, и совершается священником
после обязательного к тому молитвенного приуготовления.
находятся молящиеся христиане и те, кто еще не принял крещения, а только
готовится к тому, - оглашенные; и начало литургического действия так и
называется: "литургия оглашенных". На литургии оглашенных, после великой
ектеньи <Ектенья - слово греческое, означает "прилежное моление"; ряд
молитвенных прошений, возглашаемых диаконом или священником от лица всех
молящихся.>, антифонов, пения "трисвятого" и прочих молитвословий, читают
отрывки из Евангелия, что символизирует проповедь Христа народу (почему эта
часть литургии и открыта равно для всех, и христиан, и неверующих).
начать честь Евангелие, то есть, по христианской символике, перед проповедью
Христа.
"литургия верных". Оглашенных, и вообще всех прочих, кто не причастен к
тайне крещения, просят выйти из храма возгласом: "Изыдите, оглашенные". В
воспоминание о тех, древних, укромных литургиях, совершаемых во враждебном
окружении, втайне от властей, преследовавших христиан, дьякон восклицает:
жертвенника на престол. Хор после ектеньи: "Паки и паки миром Господу
помолимся" запевает херувимскую песнь: "Иже херувимы тайно образующе, и
животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское
отложим попечение. - Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо
дориносима чинми: аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа". (Здесь говорится об ангелах
- невидимых копьеносцах, охраняющих святые дары. Насколько важна эта часть
литургии, свидетельствует уже то, что по вопросу: единожды или трижды
пропевать в конце херувимской песни "аллилуйа", в XVII столетии начался
яростный спор староверческой и никонианской церквей.) Именно в этот
торжественный миг Варфоломей прокричал вторично, нарушая пристойность
обряда.
причастием, когда дьякон возглашает:
то крик радости и веры во время происходившего таинства, или, наоборот,
вмешательство злой силы, стремящейся нарушить стройное течение литургии?
боярским опашнем, что скрывал вздетый живот беременной, можно бы было, при
желании, и новорожденного спрятать. Еще что нам дивно и что следует
объяснить, это женская, бабья бесцеремонность, с коей обступили великую
боярыню посадские и купеческие жонки. Но тогда, в те века, церковь
действительно уравнивала, и тут были все - молящиеся, и все бабы - бабы, и
не было лакея с дрожками у паперти, и одежда была похожей (и не было, еще не
было крепостного права, того тоже не забудем днесь!). Мы же отравлены
воспоминаниями о надругательствах барских над бесправною дворней в
восемнадцатом - девятнадцатом столетиях, мы же и боярина представляем в виде
барина Пушкинской, или хоть Екатерининской поры, во французском платье, в
пудреном парике, с тростью и лакеями за спиной. А этого не было.
много позже, даже и века спустя (царицы уже!) шли пешком из Москвы в
Сергиеву Лавру на поклонение. Шли с толпами молящихся, в одно, так что же
говорить про четырнадцатый век!
***
руки, что нет, не прячет она дитятю где под опашнем, что дитя в ней, в
самой, еще не рожденное... И тут-то чьи-то круглые глаза, кто-то громко
охнул, кто-то всплеснул руками:
Да уж не черт ли тут подводит, не нечистая ли сила сомутила всех праведных
православных, не порченая ли жонка, жена боярская, что приперлась в церкву
на сносях, уж чего у ней во черевах-то?!
про худое скажут. Тем паче боярыня все-таки, боярыня великая, а уж и знают,
что нынче, по нонешним временам, обедневшая боярыня-то, что уже нет той силы
и славы, и богатства того, и уже не робкая зависть, а глумливое
насмешничанье порой послышится ей вслед, тем паче тут, среди народа, в
церкви, где она одна среди прочих, нарочно на хоры не пошла, стояла в толпе
внизу, смиряла себя. Самой разве легко видеть ежеден заботно хмурое лицо
супруга, и скудость наступающую, и небрежничанье холопов, тех, что прежде
стремглав кидались по первому знаку...
ребенок, второй сын (чуялось как-то, что сына дает ей опять Господь).
еще?! И вот тут, воротясь из церкви, в слезах, повестила она супругу своему
про наваждение - чудо ли? - случившееся с нею на обедни... И священника
призывали, и, отслужив молебен, а после отведав обильной трапезы, и прилично
отрыгнув, успокаивал родителей отец Михаил, толковал от писаний, от
текстов... А неуверенность осталась, и, борясь с нею, строже и строже блюла
беременная весь чин христианского жития, молилась часами, постилась по
средам и пятницам, содержала себя в чистоте телесной и духовной. К тому
часу, как родить, лицо истончилось, стало прозрачным до голубизны, и глаза -
огромными. Уже и супруг, коему хватало своих забот, стал взаболь бояться за
нее - не скинула бы плод, не умерла бы сама от добровольно наложенной на
себя тяготы!
благополучно. И то еще скажем, что, к счастью великому, не в возке, не в
пути, не в траве под кустом, и не в придорожной курной избе, а дома, в своих
хоромах боярских, довелось Марии произвести на свет второго, самого
знаменитого сына своего.
Глава 6
медсестры, чаще всего не видит первого взгляда новорожденного. Между тем,
поглядев внимательно в глаза только что появившемуся на свет ребенку, трудно
порою не смутиться духом, и даже не ощутить жути - такое недетское,
взрослое, мудрое и смятенно-трепетное выражение имеют они. Такие глаза,
такой взгляд, пожалуй, только у серафимов Феофана Грека в куполе Спаса на
Ильине в Великом Новгороде. Как будто откуда-то оттуда, "из выси сфер",
пришедшая душа с трепетом ужаса оглядывает впервые этот, наш мир. Очень
скоро, впрочем, и взрослость, и мудрость взора ребенка проходят, и глаза
становятся обычными, глуповато-спокойными глазами дитяти. Чудо окончилось,
душа вошла в плоть, и уже не проглядывают в телесном, пугая взрослый ум,
глубины нездешних миров. Боюсь утверждать, - не видел, не зрел, не
сравнивал! Но нет ли в этом, первом и скоро преходящем взгляде предведенья
каждой данной судьбы, того, что определит человеку всю его последующую
жизнь? Быть может, только очень старые священники, ведающие судьбы прихожан
своих, коих им доводилось крестить, могли бы ответить утвердительно на этот
вопрос.
и черные жонки. И из высокого своего покоя, из вышних горниц, Мария, когда
подошел ее час, тоже выходила в хлев, и тут, в парной духоте, где в полутьме
шевелились, вздыхая, коровы, на свежей соломе, стоя, держась руками за
перекладину, и рожала. Ну и - боярыня все же! - не одна повитуха, а и еще
четверо сенных жонок было при сем. Две поддерживали под руки со сторон, одна
держала подол боярыни, не замарать бы дорогую сряду, другая стояла наготове
с чистым убрусом и свечой.
со Степущкою-то, словно, легше было... Ой!
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Афанасьев Роман