истерзанному и больному воображению казался созданным лишь для того, чтобы
озарять алую букву у нее на груди. Быть может, это одинокое возвращение из
тюремного дома причинило ей больше страданий, чем описанное нами позорное
шествие и стояние у столба, когда каждый имел право указывать на нее
пальцем, как на воплощение бесчестья. Тогда нечеловеческое напряжение нервов
и воинственная сила характера помогли ей обратить постыдное зрелище в
какое-то сумрачное торжество. К тому же это было особенное, неповторимое
событие, единственное на ее веку, и, чтобы перенести его, она могла с
безудержной расточительностью истратить столько жизненной энергии, что ее
хватило бы на многие спокойные годы. Тот самый закон, который осудил ее, -
гигант с суровым лицом, наделенный достаточной мощью и для того, чтобы
поддержать, и для того, чтобы задушить своей железной рукой, - помог ей
устоять во время страшного и позорного испытания. Но с той минуты, как она в
полном одиночестве вышла из тюремной двери, началась повседневная жизнь, и
Гестер предстояло либо нести это бремя при помощи обычных человеческих сил,
либо свалиться под его тяжестью. Она уже не могла брать взаймы у грядущего
дня, чтобы справиться с сегодняшним горем. Завтрашний день принесет новое
горе, так же как следующий за ним и еще следующий. Каждый принесет свое
особое и вместе с тем уже знакомое горе, которое было таким невыразимо
тяжелым сегодня. Медленно потянется длинная цепь дней, и каждое утро она
будет поднимать все ту же ношу, и сгибаться под ней, и к вечеру не сможет
сбросить ее, потому что каждый пришедший день и каждый наступивший год не
преминут добавить свою долю к этому громоздящемуся вокруг нее позору. И,
постепенно утратив себя, она превратится в некий символ, на который будут
указывать священник и моралист, расцвечивая и оживляя этим примером свои
нападки на женскую слабость и преданность греховным страстям. Юные и чистые
души научатся смотреть на нее, носительницу пылающей алой буквы, на нее,
дочь почтенных родителей, на нее, мать девочки, которая в свою очередь
станет женщиной, на нее, когда-то не ведавшую порока, как на образ, суть,
реальное воплощение греха. Бесславие последует за нею в могилу и станет
единственным ее памятником.
ибо приговор не принуждал ее оставаться в пределах глухого и затерянного
поселения пуритан; хотя она вольна была уехать на родину или в любую
европейскую страну и там, скрыв под новым обликом свое имя и прошлое, начать
другое существование; хотя перед ней простирались тропы темного, загадочного
леса, где эта неукротимая по натуре женщина встретила бы народ, чьи нравы и
обычаи были далеки от осудившего ее закона, - может показаться непонятным,
что, несмотря на все, она по-прежнему считала своим домом то единственное
место, где была живым примером позора. Какое-то роковое чувство,
требовательное, неотвратимое и упорное, словно приговор судьбы, почти всегда
принуждает человеческие существа жить и скитаться, подобно привидениям, в
тех самых местах, где значительное и памятное событие окрасило некогда всю
их жизнь, - и принуждает тем более властно, чем мрачнее было событие. Грех и
бесчестье - вот корни, которыми Гестер вросла в эту почву. Как бы заново
родившись на свет, она обрела большую способность привязываться, чем при
первом рождении, и поэтому лесной край, нелюбезный другим странникам и
пилигримам, стал для нее родным домом - суровым, безрадостным, но
единственно возможным. Все другие места на земле были ей чужды - даже тот
уголок в сельской Англии, где счастливое детство и незапятнанное девичество,
казалось, все еще хранились у ее матери, как платья, из которых она давно
выросла. Гестер была прикована цепью из железных звеньев, и хотя они
впивались ей в душу, разорвать эту цепь она не могла.
поселении, ее удерживало и другое тайное чувство, которое она скрывала от
самой себя, бледнея всякий раз, когда оно выползало на свет из ее сердца,
как змея из норы. Здесь дышал, здесь ходил человек, с которым она считала
себя связанной узами, не признанными на земле, но столь прочными, что в день
Страшного суда они превратятся в узы брака и соединят ее с этим человеком
для нескончаемого совместного искупления. Снова и снова искуситель рода
человеческого внушал Гестер эту мысль и смеялся, глядя, как она сперва со
страстной и отчаянной радостью цеплялась за нее, а потом с ужасом
отбрасывала прочь. Гестер лишь на миг заглядывала этой мысли в лицо и тут же
гнала ее обратно в темницу. А то, во что она заставляла себя верить, что
самой себе приводила как причину, не позволявшую ей покинуть Новую Англию,
было наполовину правдой, наполовину самообманом. Тут, думала она, свершен
грех, тут должно свершиться и земное наказание. Быть может, пытка
ежедневного унижения очистит в конце концов ее душу и заменит утраченную
чистоту новой, в мучениях обретенной, а потому и более священной.
пределах полуострова, но в стороне от других жилищ, стоял крытый соломой
домик. Он был покинут выстроившим его некогда поселенцем, так как земля
вокруг была бесплодна, а удаленность от города мешала общению с людьми, к
чему уже тогда были столь склонны иммигранты. Окнами дом выходил на
восточный берег бухты, по другую сторону которой виднелись лесистые холмы.
Купа низкорослых деревьев - только такие и росли на полуострове - почти не
скрывала его, но как бы указывала, что здесь кто-то хочет или, быть может,
должен скрываться от посторонних взглядов. В этой одинокой обители, с
разрешения городских властей, все еще не спускавших с Гестер Прин
внимательных глаз, она и жила на свои скромные средства вместе с маленькой
дочерью. Таинственная тень подозрения сразу же нависла над этим местом.
Дети, еще не способные понять, почему эта женщина недостойна человеческого
милосердия, подкрадывались достаточно близко, чтобы увидеть, как она
рукодельничает у окна, или стоит в дверях, или копается в огородике, или
идет по тропинке в город, и, различив алую букву у нее на груди, бросались
врассыпную, охваченные непонятным, но заразительным страхом.
открыто назвался бы ее другом, нужда ей не грозила. Она владела искусством,
которое даже в этой стране, дававшей для него мало простора, помогало ей
зарабатывать на жизнь себе и подрастающей девочке. Это было искусство
рукоделия - в те времена, как и ныне, почти единственное доступное для
женщины. Замысловато обрамленная буква, которую Гестер Прин носила на груди,
являла собой образчик ее изящного и изобретательного мастерства, к которому
с удовольствием прибегли бы даже придворные дамы, любившие отделывать
шелковые и парчовые платья богатыми и утонченными украшениями ручной работы.
Конечно, при мрачной простоте пуританских одежд спрос на самые красивые
изделия Гестер был невелик. Тем не менее склонность людей той эпохи к
искусным произведениям такого рода повлияла и на наших суровых предков, хотя
они и отказались от многих, на первый взгляд куда более существенных,
потребностей. Публичные церемонии, как посвящение в духовный сан или
введение в должность судей, словом, все, что могло придать величавость
формам, в которых новое правительство представало перед народом,
сопровождались, по политическим расчетам, стройными торжественными обрядами
и сумрачной, но глубоко обдуманной роскошью. Пышные брыжи, тщательно
отделанные перевязи и ярко расшитые перчатки считались обязательными для
парадной одежды тех, кто держал в руках бразды правления, и хотя закон
против роскоши воспрещал простому народу подобные излишества, люди богатые и
знатные предавались им без ограничений. Похороны, равным образом, были
источником спроса на некоторые изделия Гестер Прин, служившие как для того,
чтобы обряжать покойников, так и для того, чтобы, в виде бесчисленных эмблем
из черного сукна и белоснежного батиста, подчеркивать скорбь живых. Детские
платьица - ибо в те времена детей одевали с большой пышностью - также давали
возможность потрудиться и заработать.
современным языком, в моду. Из жалости ли к столь несчастной женщине; из
болезненного ли любопытства, придающего воображаемую ценность обычным или
даже бесполезным вещам; по иной ли неосязаемой причине, достаточной встарь,
как и ныне, для того чтобы предоставить одному человеку то, в чем было бы
отказано другому; потому ли, что Гестер действительно владела искусством, в
котором ее никто не мог заменить, - так или иначе, но ей легко и охотно
давали столько заказов, сколько она соглашалась взять. Быть может,
тщеславие, надевая для торжественных церемоний одежду, украшенную ее
грешными руками, мнило, что оно смиряет себя... Ею были сработаны брыжи
губернатора; ее вышивки красовались на шарфах военных и воротниках
священников; они окаймляли детские чепчики; исчезали под крышками гробов,
где потом, изъеденные плесенью, рассыпались во прах. Но нигде нет указаний
на то, чтобы хоть раз кто-нибудь обратился к Гестер, когда нужно было вышить
белую фату, призванную скрывать целомудренный румянец невесты. Это
исключение говорило о том, что общество по-прежнему хмуро и неодобрительно
взирало на ее грех.
самой вести скромное, даже аскетическое существование и содержать в достатке
ребенка. На ней всегда были темные платья из грубой материи, украшенные лишь
алой буквой, которую она была обречена носить, зато наряды для девочки она
придумывала с удивительной, можно сказать фантастической изобретательностью;
подчеркивая воздушную грацию, рано проявившуюся в ребенке, они, по-видимому,
преследовали еще какую-то цель. Но об этом мы поговорим позднее. За вычетом
небольших расходов на одежду дочери, весь излишек своих средств Гестер
раздавала людям, менее несчастным, чем она сама, и нередко оскорблявшим ту,
чья рука их кормила. Она тратила на шитье простой одежды для бедняков долгие
часы, которые могла бы посвятить тончайшим произведениям своего искусства.
Возможно, в этой скучной работе Гестер видела своего рода искупление, ибо
ради нее жертвовала тем, что доставляло ей истинную радость. Было в ее
натуре что-то восточное, пылкое, какая-то богатая одаренность и потребность
в пышной красоте, а жизнь она вела такую, что удовлетворить эту жажду могла
лишь с помощью своего несравненного мастерства. Тонкое и кропотливое
рукоделие доставляет женщинам удовольствие, которого мужчинам не понять.
Быть может, вышивание помогало Гестер выразить, а следовательно, и утишить
страсть, заполнявшую ее жизнь. Считая эту радость греховной, она осудила ее
вместе со всеми остальными радостями. Но такая болезненная борьба совести с
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Максимов Альберт
Березин Федор
Шилова Юлия
Перумов Ник