серых ботиках, смотрит в упор, глаза цвета желудя, на длинных
ресницах, на лице и на волосах под шляпкой блестят капли дождя
и снега; смотрит и говорит:
человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против?
предупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны:
ничего интересного во мне, кажется, нет.
перед дверью, -- сказала она, все так же прямо смотря на меня.
-- Польщены, так принимайте.
серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку,
поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто,
оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая
мокрым от снега и дождя носом, и приказала:
сказала она.
за странная гостья! -- я покорно снял один за другим ботики. От
нее еще свежо пахло воздухом, и меня волновал этот запах,
волновало соединение ее мужественности со всем тем
женственно-молодым, что было в ее лице, в прямых глазах, в
крупной и красивой руке, -- во всем, что оглянул и почувствовал
я, стаскивая ботики из-под ее платья, под которым округло и
полновесно лежали ее колени, видя выпуклые икры в тонких серых
чулках и удлиненные ступни в открытых лаковых туфлях.
уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать,
от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кем
живет. Она ответила.
что увидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора,
живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре.
что сказать, спросил:
деньги, купить у Белова яблок ранет, -- тут, на Арбате. Только
поторопите коридорного, я нетерпелива.
заварила чай, перетерла чашки, ложечки...
диване и похлопала рукой возле себя:
отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин
того, закрыла глаза и опять поцеловала -- старательно, долго.
пока ничего нельзя. Послезавтра.
полусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себе
представить. Откуда вдруг такое счастье! Молодая, сильная, вкус
и форма губ необыкновенные... Я как во сне слышал однообразный
звон конок, цоканье копыт...
сказала она. -- Никогда там не была и вообще очень неопытна.
Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя
первая любовь.
кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по
картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже
зачем-то публичные лекции... В мае я переселился, по ее
желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и
сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне,
возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого --
дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого
дела, в усадьбе, столь не похожей на наши степные усадьбы, и в
таком климате.
синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается
гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь,
быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар... Все
мокро, жирно, зеркально... В парке усадьбы деревья были так
велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними
малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд
стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой
ряской... Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя
была не совсем достроена, -- неконопаченые стены, неструганые
полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной
сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом
плесени.
полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот
полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным,
заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по
чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не
будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, -- и вдруг
слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами,
кругом тьма и в отвес падающие молнии... Утром на лиловой земле
в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца,
цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К
полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь.
Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах
дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка
низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил
поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло
каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в
толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами,
бутылкой мадеры... Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее
поздним отъездом бродили по парку. Она становилась
сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд,
вековые деревья, уходящие в звездное небо...
Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с
бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах,
похожих на озера.
стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень
провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей
чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный
помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький,
несмелый, недалекий -- и недурной музыкант. Зимой он стал
появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства,
теперь же так привык к нему, что вечер без него был мне
странен. Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыре
руки на рояли.
при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар
один.
столовой и не поднимая головы, моя старая нянька.
скоро придет вместе с ним -- уже семь часов..." И я пошел и
прилег в кабинете и внезапно заснул -- весь день мерз в дороге.
И так же внезапно очнулся через час -- с ясной и дикой мыслью:
"Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на
станцию, в Москву, -- от нее все станется! Но, может быть,
вернулась?" Прошел по дому -- нет, не вернулась. Стыдно
прислуги...
взял зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому,
думая: "Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще целая
страшная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила? Да нет,
не может быть!" Иду, скрипя по наезженному среди снегов пути,
блестят слева снежные поля под низкой, бедной луной... Свернул
с большой дороги, пошел к усадьбе Завистовского: аллея голых
деревьев, ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева
старый, нищий дом, в доме темно... Поднялся на обледенелое
крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках обивки, -- в
прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и
темнота... Но темно и в зале.