бывало, сидел не ворохнувшись на одном месте - пиши с него сколько угодно;
он даже засыпал в заказанном ему положении. И, недовольный, положил он свою
кисть и палитру на стул и остановился смутно пред холстом. Комплимент,
сказанный светской дамой, пробудил его из усыпления. Он бросился быстро к
дверям провожать их; на лестнице получил приглашение бывать, прийти на
следующей неделе обедать и с веселым видом возвратился к себе в комнату.
Аристократическая дама совершенно очаровала его. До сих пор он глядел на
подобные существа как на что-то недоступное, которые рождены только для
того, чтобы пронестись в великолепной коляске с ливрейными лакеями и
щегольским кучером и бросить равнодушный взгляд на бредущего пешком, в
небогатом плащишке человека. И вдруг теперь одно из этих существ вошло к
нему в комнату; он пишет портрет, приглашен на обед в аристократический
дом. Довольство овладело им необыкновенное; он был упоен совершенно и
наградил себя за это славным обедом, вечерним спектаклем и опять проехался
в карете по городу без всякой нужды.
приготовлялся и ждал минуты, когда раздастся звонок. Наконец
аристократическая дама приехала вместе с своею бледненькою дочерью. Он
усадил их, придвинул холст уже с ловкостью и претензиями на светские
замашки и стал писать. Солнечный день и ясное освещение много помогли ему.
Он увидел в легоньком своем оригинале много такого, что, быв уловлено и
передано на полотно, могло придать высокое достоинство портрету; увидел,
что можно сделать кое-что особенное, если выполнить все в такой
окончательности, в какой теперь представлялась ему натура. Сердце его
начало даже слегка трепетать, когда он почувствовал, что выразит то, чего
еще не заметили другие. Работа заняла его всего, весь погрузился он в
кисть, позабыв опять об аристократическом происхождении оригинала. С
занимавшимся дыханием видел, как выходили у него легкие черты и это почти
прозрачное тело семнадцатилетней девушки. Он ловил всякий оттенок, легкую
желтизну, едва заметную голубизну под глазами и уже готовился даже схватить
небольшой прыщик, выскочивший на лбу, как вдруг услышал над собою голос
матери. "Ах, зачем это? это не нужно, - говорила дама.- У вас тоже... вот,
в некоторых местах... как будто бы несколько желто и вот здесь совершенно
как темные пятнышки". Художник стал изъяснять, что эти-то пятнышки и
желтизна именно разыгрываются хорошо, что они составляют приятные и легкие
тоны лица. Но ему отвечали, что они не составят никаких тонов и совсем не
разыгрываются; и что это ему только так кажется. "Но позвольте здесь в
одном только месте тронуть немножко желтенькой краской", - сказал
простодушно художник. Но этого-то ему и не позволили. Объявлено было, что
Lise только сегодня немножко не расположена, а что желтизны в ней никакой
не бывает и лицо поражает особенно свежестью. краски. С грустью принялся он
изглаживать то, что кисть его заставала выступить на полотно. Исчезло много
почти незаметных черт, а вместе с ними исчезло отчасти и сходство. Он
бесчувственно стал сообщать ему тот общий колорит, который дается наизусть
и обращает даже лица, взятые с натуры, в какие-то холодно-идеальные,
видимое на ученических программах. Но дама была довольна тем, что обидный
колорит был изгнан вовсе. Она изъявила только удивленье, что работа идет
так долго, и прибавила, что слышала, будто он в два сеанса оканчивает
совершенно портрет. Художник ничего не нашелся на это отвечать. Дамы
поднялись и собирались выйти. Он положил кисть, проводил их до дверей и
после того долго оставался смутным на одном и том же месте перед своим
портретом. Он глядел на него глупо, а в голове его между тем носились те
легкие женственные черты, те оттенки и воздушные тоны, им подмеченные,
которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь полон ими, он
отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную головку
Психеи, которую тогда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это было
личико, ловко написанное, но совершенно идеальное, холодное, состоявшее из
одних общих черт, не принявшее живого тела. От нечего делать он теперь
принялся проходить его, припоминая на нем все, что случилось ему подметить
в лице аристократической посетительницы. Сломленные им черты, оттенки и
тоны здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда
художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит ей
равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала
мало-помалу облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы
невольно сообщился Психее, и чрез то получила она своеобразное выражение,
дающее право на название истинно оригинального произведения. Казалось, он
воспользовался по частям и вместе всем, что представил ему оригинал, и
привязался совершенно к своей работе. В продолжение нескольких дней он был
занят только ею. И за этой самой работой застал его приезд знакомых дам. Он
не успел снять со станка картину. Обе дамы издали радостный крик изумленья
и всплеснули руками.
вздумали, что одели ее в греческий костюм. Ах, какой сюрприз!
----
и потупя голову, он произнес тихо:
улыбнулась также и дочь.- Не правда ли, Lise, тебе больше всего идет бытъ
изображенной в виде Психеи? Quelle idee delicieuse!4 Но какая работа! Это
Корредж. Признаюсь, я читала и слышала о вас, но я не знала, что у вас
такой талант. Нет, вы непременно должны написать также и с меня портрет.
----
так пусть Психея пойдет за то, что им хочется", - и произнес вслух:
сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по
справедливости, ему было слишком совестно и хотелось хотя сколько-нибудь
более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в
решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали наконец
выходить яснее из облика Психеи.
приблизилось наконец уже чересчур близко.
искренним пожатьем руки, притлашеньем на обеды; словом, получил тысячу
лестных наград. Портрет произвел по городу шум. Дама показала его
приятельницам; все изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить
сходство и вместе с тем придать красоту оригиналу. Последнее замечено было,
разумеется, не без легкой краски зависти в лице. И художник вдруг был
осажден работами. Казалось, весь город хотел у него писаться. У дверей
поминутно раздавался звонок. С одной стороны, это могло быть хорошо,
представляя ему бесконечную практику разнообразием, множеством лиц. Но, на
беду, это все был народ, с которым было трудно ладить, народ торопливый,
занятой или же принадлежащий свету, - стало быть, еще более занятой, нежели
всякий другой, и потому нетерпеливый до крайности. Со всех сторон только
требовали, чтоб было хорошо и скоро. Художник увидел, что оканчивать
решительно было невозможно, что все нужно было заменить ловкостью и быстрой
бойкостью кисти. Охватывать одно только целое, одно общее выраженье и не
углубляться кистью в утонченные подробности; одним словом, следить природу
в ее окончательности было решительно невозможно. Притом нужно прибавить,
что у всех почти писавшихся много было других притязаний на разное. Дамы
требовали, чтобы преимущественно только душа и характер изображались в
портретах, чтобы остального иногда вовсе не придерживаться, округлить все
углы, облегчить все изъянцы и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом,
чтобы на лицо можно было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И
вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения,
которые приводили в изумленье художника: та старалась изобразить в лице
своем меланхолию, другая мечтательность, третья во что бы ни стало хотела
уменьшить рот и сжимала его до такой степени, что он обращался наконец в
одну точку, не больше булавочной головки. И, несмотря на все это, требовали
от него сходства и непринужденной естественности. Мужчины тоже были ничем
не лучше дам. Один требовал себя изобразить в сильном, энергическом
повороте головы; другой с поднятыми кверху вдохновенными глазами;
гвардейский поручик требовал непременно, чтобы в глазах виден был Марс;
гражданский сановник норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства
в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было
написано: "Всегда стоял за правду". Сначала художника бросали в пот такие
требованья: все это нужно было сообразить, обдумать, а между тем сроку
давалось очень немного. Наконец он добрался, в чем было дело, и уж не
затруднялся нисколько. Даже из двух, трех слов смекал вперед, кто чем хотел
изобразить себя. Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в
Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот. Коринной ли,
Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой охотой соглашался на
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Маркеев Олег
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Акунин Борис