Господин Голядкин остался один. В глазах у него потемнело. Он сбился совсем
и стоял теперь в каком-то бестолковом раздумье, как будто припоминая о
каком-то тоже крайне бестолковом обстоятельстве, весьма недавно
случившемся. "Эх, эх!" - прошептал он, улыбаясь с натуги. Между тем на
лестнице, внизу, послышались голоса и шаги, вероятно новых гостей,
приглашенных Олсуфием Ивановичем. Господин Голядкин отчасти опомнился,
поскорее поднял повыше свой енотовый воротник, прикрылся им по возможности
и стал, ковыляя, семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы.
Чувствовал он в себе какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в
такой сильной степени, что, вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а
сам пошел прямо через грязный двор до своего экипажа. Подойдя к своему
экипажу и приготовляясь в нем поместиться, господин Голядкин мысленно
обнаружил желание провалиться сквозь землю или спрятаться хоть в мышиную
щелочку вместе с каретой. Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия
Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех окон. Он знал, что
непременно тут же на месте умрет, если обернется назад.
приготовился было его подсадить в карету.
довольно далеко отъехала за Измайловский мост. Вдруг герой наш из всей силы
дернул снурок и закричал своему кучеру немедленно воротиться назад. Кучер
поворотил лошадей и через две минуты въехал опять во двор к Олсуфию
Ивановичу. "Не нужно, дурак, не нужно; назад!" - прокричал господин
Голядкин, - и кучер словно ожидал такого приказания: не возражая ни на что,
не останавливаясь у подъезда и объехав кругом весь двор, выехал снова на
улицу.
приказал поворотить в один переулок и остановиться возле трактира довольно
скромной наружности. Вышед из кареты, герой наш расплатился с извозчиком и,
таким образом, избавился наконец от своего экипажа, Петрушке приказал идти
домой и ждать его возвращения, сам же вошел в трактир, взял особенный нумер
и приказал подать себе пообедать. Чувствовал он себя весьма дурно, а голову
свою в полнейшем разброде и в хаосе. Долго ходил он в волнении по комнате;
наконец, сел на стул, подпер себе лоб руками и начал всеми силами стараться
обсудить и разрешить кое-что относительно настоящего своего положения...
--------
статского советника Берендеева, в о'но время благодетеля господина
Голядкина, - день, ознаменовавшийся блистательным, великолепным званым
обедом, таким обедом, какого давно не видали в стенах чиновничьих квартир у
Измайловского моста и около, - обедом, который походил более на какой-то
пир вальтасаровский, чем на обед, - который отзывался чем-то вавилонским в
отношении блеска, роскоши и приличия, с шампанским-клико, с устрицами и
плодами Елисеева и Милютиных лавок, со всякими упитанными тельцами и
чиновною табелью о рангах, - этот торжественный день, ознаменовавшийся
таким торжественным обедом, заключился блистательным балом, семейным,
маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным в отношении вкуса,
образованности и приличия. Конечно, я совершенно согласен, такие балы
бывают, но редко. Такие балы, более похожие на семейные радости, чем на
балы, могут лишь даваться в таких домах, как, например, дом статского
советника Берендеева. Скажу более: я даже сомневаюсь, чтоб у всех статских
советников могли даваться такие балы. О, если бы я был поэт! - разумеется,
по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться
нельзя - я бы непременно изобразил вам яркими красками и широкою кистью, о
читатели! весь этот высокоторжественный день. Нет, я бы начал свою поэму
обедом, я особенно бы налег на то поразительное и вместе с тем
торжественное мгновение, когда поднялась первая заздравная чаша в честь
царицы праздника. Я изобразил бы вам, во-первых, этих гостей, погруженных в
благоговейное молчание и ожидание, более похожее на демосфеновское
красноречие, чем на молчание. Я изобразил бы вам потом Андрея Филипповича,
как старшего из гостей, имеющего даже некоторое право на первенство,
украшенного сединами и приличными седине орденами, вставшего с места и
поднявшего над головою заздравный бокал с искрометным вином, - вином,
нарочно привозимым из одного отдаленного королевства, чтоб запивать им
подобные мгновения, - вином, более похожим на божественный нектар, чем на
вино. Я изобразил бы вам гостей и счастливых родителей царицы праздника,
поднявших тоже свои бокалы вслед за Андреем Филипповичем и устремивших на
него полные ожидания очи. Я изобразил бы вам, как этот часто поминаемый
Андрей Филиппович, уронив сначала слезу в бокал, проговорил поздравление и
пожелание, провозгласил тост и выпил за здравие... Но, сознаюсь, вполне
сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества - той минуты, когда сама
царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем
блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери,
как прослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец,
маститый старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся
употребления ног на долговременной службе и вознагражденный судьбою за
таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, -
зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы, что его
превосходительство благодетельный человек. Я бы не мог, да, именно не мог
бы изобразить вам и неукоснительно последовавшего за сей минутою всеобщего
увлечения сердец - увлечения, ясно выразившегося даже поведением одного
юного регистратора ( который в это мгновение походил более на статского
советника, чем на регистратора), тоже прослезившегося, внимая Андрею
Филипповичу. В свою очередь Андрей Филиппович в это торжественное мгновение
вовсе не походил на коллежского советника и начальника отделения в одном
департаменте, - нет, он казался чем-то другим... я не знаю только, чем
именно, но не коллежским советником. Он был выше! Наконец...о! для чего я
не обладаю тайною слога высокого, сильного, слога торжественного, для
изображения всех этих прекрасных и назидательных моментов человеческой
жизни, как будто нарочно устроенных для доказательства, как иногда
торжествует добродетель над неблагонамеренностью, вольнодумством, пороком и
завистью! Я ничего не скажу, но молча - что будет лучше всякого красноречия
- укажу вам на этого счастливого юношу, вступающего в свою двадцать шестую
весну, - на Владимира Семеновича, племянника Андрея Филипповича, который
встал в свою очередь с места, который провозглашает в свою очередь тост и
на которого устремлены слезящиеся очи родителей царицы праздника, гордые
очи Андрея Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника, восторженные
очи гостей и даже прилично завистливые очи некоторых молодых сослуживцев
этого блестящего юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не заметить, что
все в этом юноше, - который более похож на старца, чем на юношу, говоря в
выгодном для него отношении, - все, начиная с цветущих ланит до самого
асессорского, на нем лежавшего чина, все это в сию торжественную минуту
только что не проговаривало, что, дескать, до такой-то высокой степени
может благонравие довести человека! Я не буду описывать, как, наконец,
Антон Антонович Сеточкин, столоначальник одного департамента, сослуживец
Андрея Филипповича и некогда Олсуфия Ивановича, вместе с тем старинный друг
дома и крестный отец Клары Олсуфьевны, - старичок, как лунь седенький, в
свою очередь предлагая тост, пропел петухом и проговорил веселые вирши; как
он таким приличным забвением приличия, если можно так выразиться, рассмешил
до слез целое общество и как сама Клара Олсуфьевна за такую веселость и
любезность поцеловала его, по приказанию родителей. Скажу только, что,
наконец, гости, которые после такого обеда, естественно должны были
чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как
потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на
дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и
любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого
времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели
за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали
вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях;
как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног
на службе верою и правдой и награжденный за это всем, чем выше упомянуто
было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый
Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже
необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал,
несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный
юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника,
чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых
одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались
призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев... Нечего уже
и говорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для приличного изображения
бала, импровизированного необыкновенною любезностью седовласого хозяина. Да
и как, спрошу я, как могу я, скромный повествователь весьма, впрочем,
любопытных в своем роде приключений господин Голядкина, - как могу я
изобразить эту необыкновенную и благопристойную смесь красоты, блеска,
приличия, веселости, любезной солидности и солидной любезности, резвости,
радости, все эти игры и смехи всех этих чиновных дам, более похожих на фей,
чем на дам, - говоря в выгодном для них отношении, - с их лилейно-розовыми
плечами и личиками, с их воздушными станами, с их резво-игривыми,
гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками? Как изображу я вам,
наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых и солидных, юношей и
степенных, радостных и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами
в маленькой отдаленной зеленой комнате трубку и не курящих в антрактах
трубки, - кавалеров, имевших на себе, от первого до последнего, приличный
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Семенова Мария
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Посняков Андрей