Чтение 6–й страницы книги ~Колесо времени~

соломенные волосы, бычий лоб... И на сколько лет он был моложе
меня!..

А на рассвете, в косых золотых лучах утреннего солнца,
она, после бессонной ночи, вдруг так похорошела, так порозовела
и посвежела, ну вот как будто бы она в это утро каталась на
коньках и пришла домой, вся благоухающая снегом и здоровьем.

Она сидела перед зеркалом, прибирала свои бронзовые волосы
и говорила не со мной, а с моим отражением в зеркале и
улыбалась радостно то себе, то мне.

-- Давать в любви обещания и клятвы... разве это не грех
перед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого,
пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют черной
болезнью. Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и,
значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против
моего желания. Нет, уже лучше сразу конец. Обида -- плохая
помощница любви.

Или, например: вот прошло некоторое время, и скучны тебе
стали, приелись мои ласки. Вместо праздника любви наступили
утомительные, мутные будни. Скажи мне прямо и просто, как
другу: прощай. Поцелуемся в последний раз и разойдемся. Что за
ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как
назойливый нищий!

Ну, вот и все, Мишика, что я хотела сказать. Пусть это
будет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция,
или еще: первая глава в катехизисе любви.

Она подошла ко мне, обняла меня, прильнула губами к моим
губам и стала говорить шепотом, и слова ее были как быстрые
поцелуи:

-- Под этим договором подписываюсь я, Мария: и вот эти
руки, эти глаза, эти губы, и все, что есть у меня в сердце и в
душе, принадлежит тебе, Мишика, пока мы любим друг Друга. И я
ответил также шепотом:

-- Этот договор подписываю и я, твой собственный покорный
Мишика.

Глава VI. "КОЛЬЯ"

-- Знаешь ли что, мой дружок? Этот самовлюбленный
карачаевский барашек мне совсем надоел своей бестолковостью.
Давай-ка перекочуем отсюда? Тут недалеко, за углом, я знаю один
укромный кабачок, где дают превосходный кофе и настоящий
английский ямайский ром. Garson, addition!8 Не стоит
благодарности, Нарцисс Тулузский. Voire!9

* * *

-- Я был дружен с этой женщиной год и четыре месяца.
Заметь, я говорю -- дружен, потому что не могу сказать --
близок: в свою душу она меня не пустила и почти никогда не
пускала. Не смею также сказать, что жил с нею. Она испытывала
брезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободных
человека -- мужчина и женщина -- могут жить в течение многих
лет совместно, каждые сутки, с утра до вечера и с вечера до
утра, делясь едою и питьем, ванной и спальней, мыслями, снами,
и вкусами, и отдыхом, развлечениями, деньгами и горестями,
газетами, книгами и письмами, и так далее вплоть до ночных
туфель, зубной щетки и носового платка... Брр!.. И эта тесная
жизнь длится до тех пор, пока оба не потеряют окончательно всю
прелесть и оригинальность своей личности, пока любовь, в
которой ежедневная привычка погасила стремительные восторги, не
станет регулярной необходимостью или чуть-чуть приятным
удовольствием, которое, впрочем, так легко заменимо ложей в
опере или интересным сеансом в синема.

Я передаю не ее слова, а только смысл ее слов. Ее речь
бывала всегда мягка и осторожна. Однажды я спросил ее:

-- А как же быть, если... дети?

Она глубоко, глубоко вздохнула. Потом, помолчав немного,
сказала печальным голосом:

-- Вот именно, этого я и не знаю. Я никогда бы не
осмелилась противиться законам природы. Но богу, должно быть,
неугодно послать мне такое счастье. Я не могу себе представить,
что бы я думала, чувствовала и делала, ставши матерью. Но,
прости меня, мне немножко тяжело говорить об этом...

Да, должен сказать, что я в первое время задавал ей
слишком много ненужных и, пожалуй, бестактных вопросов. Надо
сознаться: мы, русские интеллигенты, всегда злоупотребляем
свободою делать пустые и неуклюжие вопросы как старым друзьям,
так и встречным пассажирам: "Откуда идете? Куда? А что это на
глазу у вас? Никак, ячмень?"

-- Ну да, ячмень, черт бы тебя побрал, но вовсе не ячмень
мне досаждает, а то, что до тебя тридцать таких же идиотов
предлагали мне тот же самый вопрос: "Сколько вам лет? А вашей
жене? Что же вы, батенька, так похудели? А почему это ваш сын
не похож ни на мать, ни на отца?" И без конца: где? куда?
зачем? почему? сколько? Русский мужик, солдат, рабочий был куда
меньше повинен в такой развязности.

Несколько недель понадобилось мне до полного утверждения
мысли, что одинаково противны и дурацкий вопрос, и надоедливое
излияние души. Вот тут-то, дорогой мой, и надо всегда понимать
мудрое правило: не делай ближнему того, что тебе самому было бы
противно.

Мария никогда не показывала неудовольствия или нетерпения.
Иногда она точно не слышала моего вопроса, а если я повторял
его, мило извинялась, иногда говорила: "Право, мой Мишика, это
тебе неинтересно". Но чаще она ловко и нежно переводила
разговор в другое русло.

Однажды ночью, лежа без сна в своем заводском павильоне,
я, по какой-то случайной связи мыслей, вспомнил о моем давнем
дружке, о Коле Констанди. Жил такой грек в Балаклаве, владелец
и атаман рыбачьего баркаса" Светлана", великий пьяница и
величайший рыболов, который был в наших выходах в море моим
добрым наставником и свирепым командиром. Однажды он утром на
набережной возился над своим баркасом, очевидно, готовя его в
долгий путь. Я спросил:

-- Куда, Коля, пойдешь? Он мне ответил сурово:

-- Кирийа Мегало (что означало "господин Михаиле" или --
иначе -- "большой господин"), никогда не спрашивайте моряка,
куда он идет. Пойдет он туда, куда захотят судьба и погода.
Может быть, в Одест, на Тендровскую косу, а если подымется
трамонтана, то, пожалуй, унесет в Трапе-зунд или Анатолию, а
может, и так случится, что вот, как я есть, в кожаных рыбачьих
сапогах, придется мне пойти на морское дно, рыб кормить.

Это был хороший урок. Но что значит упорная воля привычки!
Несколько дней спустя я увидел, что Коля, разостлав на мостовой
скумбрийные сети, ползает по ним, как паук по паутине, штопая
порванные ячейки, и спросил его:

-- Где будешь бросать сети?

Вот тут-то он и привел меня в рыбачью веру.

-- Я же тебя учил, трах тарарах, что моряка, трах тах тах,
никогда не спрашивают, тарарах тах тах...-- и пошло и пошло
рыбачье проклятие, в котором упоминаются все одушевленные,
неодушевленные и даже отвлеченные предметы и понятия, за
исключением компаса и Николая Угодника...

И вот, в ночном свете этого далекого грубого воспоминания,
я вдруг глубоко почувствовал, как я был неправ, скучен и
назойлив в моем насильственном питании чужой гордой души. Я
спрашивал, например: изо всех тех, кто тебя любили, кого ты
любила страстнее? Или: многих ля ты любила до меня? Ты еще
думаешь о своем молодом моряке Джиованни? Тебе жаль его?

Ах, это русское ковыряние в своей и чужой душе! Да будет
оно проклято! В эту бессонную одинокую ночь я в темноте
несколько раз краснел от стыда за себя.

На другой день я рассказал ей о моем милом грекондосе, ц
по тому, как весело, нежно и благодарно заискрились ее глаза, я
увидел, что она поняла и приняла мое покаяние и мое обещание. С
той поры я перестал быть нищим вопрошателем.

Я верно угадал, что покаянный рассказ этот дойдет до ее
сердца. Она была в восторге от моего "Колья", пропитанного
водкой, табаком и крепким рыбным запахом. Она заставила меня
рассказать ей все, что я помнил о Коле Констанди, о Юре
Паратино, о всех Капитанаки и Панаиоти, о Ватикиоти и
Андруцаки, о Сашке Аргириди, о Кумбарули и прочих морских
пиндосах. Она без конца готова была слушать меня, когда я
говорил ей о всевозможных родах ловли, о всех опасностях
неверного рыбачьего промысла, о героических преданиях, о
морских легендах и суевериях, даже о нелепых шумных кутежах
после богатого улова белуги.

-- Мой обожаемый медведь! -- сказала она, прижавшись тесно
ко мне.-- Поедем туда, к твоему "Колья". Хочешь, сегодня же
поедем?

А когда я объяснил ей, почему поехать в теперешнюю Россию