На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными
покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не
перечесть.
- Как вы думаете, Максим Максимыч! - сказал он мне, показывая подарки, -
устоит ли азиатская красавица против такой батареи?
- Вы черкешенок не знаете, - отвечал я, - это совсем не то, что грузинки
или закавказские татарки, совсем не то. У них свои правила: они иначе
воспитаны. - Григорий Александрович улыбнулся и стал насвистывать марш.
А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она
стала ласковее, доверчивее - да и только; так что он решился на последнее
средство. Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски,
вооружился и вошел к ней. "Бэла! - сказал он, - ты знаешь, как я тебя
люблю. Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь;
я ошибся: прощай! оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь,
вернись к отцу, - ты свободна. Я виноват перед тобой и должен наказать
себя; прощай, я еду - куда? почему я знаю? Авось недолго буду гоняться за
пулей или ударом шашки; тогда вспомни обо мне и прости меня". - Он
отвернулся и протянул ей руку на прощание. Она не взяла руки, молчала.
Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль -
такая смертельная бледность покрыла это милое личико! Не слыша ответа,
Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал - и сказать ли вам? я
думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о чем говорил шутя.
Таков уж был человек, бог его знает! Только едва он коснулся двери, как она
вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею. Поверите ли? я, стоя за дверью,
также заплакал, то есть, знаете, не то чтобы заплакал, а так - глупость!..
Штабс-капитан замолчал.
- Да, признаюсь, - сказал он потом, теребя усы, - мне стало досадно, что
никогда ни одна женщина меня так не любила.
- И продолжительно было их счастье? - спросил я.
- Да, она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей
грезился во сне и что ни один мужчина никогда не производил на нее такого
впечатления. Да, они были счастливы!
- Как это скучно! - воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал
трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды!.. - Да
неужели, - продолжал я, - отец не догадался, что она у вас в крепости?
- То есть, кажется, он подозревал. Спустя несколько дней узнали мы, что
старик убит. Вот как это случилось...
Внимание мое пробудилось снова.
- Надо вам сказать, что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца
украл у него лошадь, по крайней мере, я так полагаю. Вот он раз и дождался
у дороги версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за
дочерью; уздени его отстали, - это было в сумерки, - он ехал задумчиво
шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на
лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья - и был таков;
некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только
не догнали.
- Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, - сказал я, чтоб вызвать
мнение моего собеседника.
- Конечно, по-ихнему, - сказал штабс-капитан, - он был совершенно прав.
Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям
тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания
или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его
гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло
везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц
бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи, висящие на
дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое
утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и
одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока
разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор,
покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные,
таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали
туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.
Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней
молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая
гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом пять худых
кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком
сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь
поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство
распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так
высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий
общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все
приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была
некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне,
бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые
образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот,
конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные
картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись:
на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею;
но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и
штабс-капитан, совершенно о нем забыли... Да, и штабс-капитан: в сердцах
простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в
нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
- Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? - сказал я ему.
- Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать
невольное биение сердца.
- Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.
- Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце
бьется сильнее. Посмотрите, - прибавил он, указывая на восток, - что за
край!
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала
Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя
серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние
теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же
горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, - и все эти снега
горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться
жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только
привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была
кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание. "Я
говорил вам, - воскликнул он, - что нынче будет погода; надо торопиться, а
то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой. Трогайтесь!" - закричал он
ямщикам.
Подложили цепи по колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли
лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть
такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом
ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой
дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз
десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа. Один из
наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел
коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее
уносных, - а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему
заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за
которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин!
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые", - и он был прав: мы
точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди
побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней
так много заботиться...
Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы? Во-первых, я пишу
не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить
штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом
деле. Итак, погодите или, если хотите, переверните несколько страниц,