торчала ракета в чехле, как музыкальный инструмент, в руке он
нес чемоданчик. Марте стало досадно, что прервался разговор,
что она уже не наедине с Францем, не занимает, не поражает его
всецело,-- и совершенно невольно, она переменила манеру по
отношению к Францу, как будто между ними, как говорится,
"что-то было", и вот явился муж, перед которым надо держаться
суше. А кроме того, она, конечно, не собиралась показывать
мужу, что бедный родственник, заранее ею расхаянный, вовсе не
оказался таким уже плохим,-- и потому, когда Драйер подошел,
она незаметной, тонко рассчитанной ужимкой хотела выразить ему,
что вот, мол, своим приходом он, наконец, освободит ее от
скучного гостя; но Драйер, приближаясь, не спускал глаз с
Франца, который, вглядываясь в туман, встал, вытянулся,
готовился поклониться. Драйер, по-своему наблюдательный и до
пустых наблюдений охочий (он часто играл сам с собой,
вспоминая, какие картины были на стенах в чужом кабинете),
сразу, еще издали, узнал вчерашнего пассажира и сперва подумал,
что их случайный спутник подобрал какую-нибудь вещицу, которую
они посеяли в вагоне, и вот разыскал их, принес; но вдруг
другая мысль, еще более забавная, пришла ему в голову. Марта
видела, как ноздри его расширились, губы вздрогнули, морщинки у
глаз умножились, заиграли, и в следующий миг Драйер
расхохотался, да так, что Том, прыгавший вокруг него,
разразился неудержимым лаем. Ему смешно было не только само
совпадение, но и то, что, вероятно, жена что-нибудь говорила о
его родственнике; пока родственник тут же сидел в отделении.
Что именно говорила Марта, мог ли это слышать Франц,-- никак
уже не вспомнить,-- но что-то было, что-то было, и эта
щекочущая неуверенность еще усиливала смешную сторону
совпадения, он смеялся, пока жал руку племяннику, он продолжал
смеяться, когда со скрипом пал в плетеное кресло. Том все лаял.
Марта вдруг подалась вперед и наотмашь, сверкнув кольцами,
сильно ударила собаку по бедру. Та взвизгнула и отошла.
большим шелковым платком.-- Вы, значит, Франц, сын Лины?..
После такого удивительного случая мы должны быть на "ты",-- и
ты, пожалуйста, зови меня не "господин директор", а дядя, дядя,
дядя...
Франц. Однако ему стало тепло и покойно. Драйер, хохочущий в
тумане, был смутен, несуразен и безопасен, как те совершенно
чужие люди, которые являются нам во сне и говорят с нами, как
близкие.
знаешь, голоден. Я думаю, Франц тоже голоден...
медленно ее затушевало.
должен просить прощенья. Разбил очки и ничего не вижу, так что
несколько теряюсь... -- Ты где же остановился? -- спросил
Драйер. -- Гостиница Видэо,--сказал Франц.--У вокзала. Мне
посоветовали.
Поблизости отсюда, за сорок--пятьдесят марок. Ты в теннис
играешь?
двор, подержанную ракету, купленную у антиквара за марку, и
черный резиновый мяч.
тебе приличный костюм, рубашки, галстуки, всякую всячину. Ты
как, с Мартой подружился? Франц осклабился.
делах потом. Дела обсуждаются за кофе.
посмотрела, холодно кивнула и опять ушла в дом. "Что за
амикошонство",-- сердито подумала она, проходя через белую
переднюю, где на подзеркальнике лежали официально чистенькие
гребешок и щетка; весь дом, небольшой, двухэтажный, с террасой,
с антенной на крыше, был такой же,-- чистый, изящный и в общем
никому не нужный. Хозяина он смешил. Хозяйке он был по душе,--
или вернее, она просто считала, что дом богатого коммерсанта
должен быть именно таким, как этот. В нем были все удобства, и
большинством из этих удобств никто не пользовался. Было,
например, на столике, в ванной комнате, круглое, в человеческое
лицо, увеличительное зеркало на шарнирах, с приделанной к нему
электрической лампочкой. Марта как-то его подарила мужу для
бритья, но тот очень скоро его возненавидел: нестерпимо было
видеть каждое утро ярко освещенную, раза в три распухшую,
свиной щетиной за ночь обросшую морду. В бидермайеровской
гостиной мебель походила на выставку в хорошем магазине. На
письменном столе, которому Драйер предпочитал стол в конторе,
стоял, вместо лампы, бронзовый рыцарь (прекрасной, впрочем,
работы) с фонарем в руке. Были повсюду фарфоровые звери,
которых никто не любил, разноцветные подушки, к которым никогда
еще не прильнула человеческая щека, альбомы,-- дорогие,
художественные книжищи, которые раскрывал разве только самый
скучный, самый застенчивый гость. Все в доме, вплоть до голубой
окраски стен, до баночек с надписями: сахар, гвоздика, цикорий
на полках идиллической кухни,-- исходило от Марты, которой семь
лет тому муж подарил еще пустой и на все готовый только что
выстроенный особнячок. Она приобрела и распределила картины по
стенам, руководствуясь указаниями очень модного в тот сезон
художника, который считал, что всякая картина хороша, лишь бы
она была написана густыми мазками, чем ярче и неразборчивее,
тем лучше. Потому-то большинство картин в доме напоминало
жирную радугу, решившую в последнюю минуту стать яичницей или
броненосцем. Впрочем, Марта накупила на аукционе и несколько
старых полотен: среди них был превосходный портрет старика,
писанный масляными красками. Старик благородного вида, с
баками, в сюртуке шестидесятых годов, на коричневом фоне, сам
освещенный словно зарницей, стоял, слегка опираясь на тонкую
трость. Марта приобрела его неспроста. Рядом с ним -- на стене
в столовой -- она повесила дагерротип деда, давно покойного
купца; дед на дагерротипе тоже был с баками, в сюртуке, и тоже
опирался на трость. Благодаря этому соседству картина
неожиданно превратилась в фамильный портрет,-- "Это мой дед",--
говорила Марта, указывая гостю на подлинный снимок, и гость,
переводя глаза на картину рядом, сам делал неизбежный вывод.
сожалению, не мог рассмотреть, хотя Марта умело и настойчиво
обращала его близорукое внимание на комнатные красоты. Он видел
нежную красочную муть, чувствовал прохладу, запах цветов,
ощущал под ступней тающую мягкость ковра,-- и таким образом,
воспринимал именно то, чего не было в обстановке дома, что
должно было в ней быть по мнению Марты, то, за что было ею
дорого заплачено,-- какую-то воздушную роскошь, в которой,
после первого бокала красного вина, он стал медленно
растворяться. Драйер налил ему еще,--и Франц, к вину не
привыкший, почувствовал, что его нижние конечности растворились
уже совершенно. Марта сидела где-то вдалеке, светлым призраком;
Драйер, тоже призрачный, но теплый, золотистый, рассказывал,
как он однажды летел из Мюнхена в Вену, как туман заволок
землю, как машину бросало, трясло, и как ему хотелось пилоту
сказать: "пожалуйста, остановитесь на минутку". Меж тем Франц
испытывал фантастические затруднения с ножами и вилками,
боролся то с волованом, то с неуступчивым пломбиром и
чувствовал, что вот-вот, еще немного,-- и уже тело его растает,
и останется уже только голова, которая, с полным ртом, станет,
как воздушный шар, плавать по комнате. Кофе и кюрасо, которое
сладко заворачивалось вокруг языка, доконали его. Марта исчезла
в тумане, и Драйер, кружась перед ним медленным золотистым
колесом с человеческими руками вместо спиц, стал говорить о
магазине, о службе. Он отлично видел, что Франц совсем разомлел
от хмеля, и потому в подробности не входил; сказал однако, что
Франц очень скоро превратится в прекрасного приказчика, что
главный враг воздухоплавателя -- туман и что так как жалованье
будет сперва пустяковое, то он берется платить за комнату и
очень будет рад, если Франц будет хоть каждый день заходить,
причем он не удивится, если уже в будущем году установится
воздушное сообщение между Европой и Америкой. Все это путалось
в голове у Франца; кресло, в котором он сидел, путешествовало
по комнате плавными кругами. Драйер глядел на него исподлобья
и, посмеиваясь в предчувствии того нагоняя, который даст ему
Марта, мысленно вытряхивал Францу на голову огромный рог
изобилия; ибо Франца он должен был как-нибудь вознаградить за
чудесный, приятнейший, еще не остывший смех, который
судьба--через Франца--ему подарила. И не только его, но и Лину
нужно было вознаградить,-- за ее бородавку, собачку, качалку с
подушкой для затылка в виде зеленой колбасы, на которой было
вышито: "только четверть часика". И затем, когда Франц, дыша
Аникина Наталья
Панов Вадим
Маркеев Олег
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Куликов Роман