в этот поздний час, когда последний кабак .закрывается, и
русский человек, забыв о сне, без шапки, без пиджака, под
старым макинтошем, как ясновидящий, вышел на улицу блуждать,--
в этот поздний час, по этим широким улицам, расхаживали миры
друг Другу неведомые,-- не гуляка, не женщина, не просто
прохожий,-- а наглухо заколоченный мир, полный чудес и
преступлении. Пять извозчичьих пролеток стояли вдоль бульвара
рядом с огромным барабаном уличной уборной,-- пять сонных,
теплых, седых миров в кучерских ливреях, и пять других миров на
больных копытах, спящих и видящих во сне только овес, что с
тихим треском льется из мешка.
бездонно-глубоким, когда кажется так страшно жить и еще
страшнее умереть. И вдруг, пока мчишься так по ночному городу,
сквозь слезы глядя на огни и ловя в них дивное ослепительное
воспоминанье счастья,-- женское лицо, всплывшее опять после
многих лет житейского забвенья,-- вдруг, пока мчишься и
безумствуешь так, вежливо остановит тебя прохожий и спросит,
как пройти на такую-то улицу -- голосом обыкновенным, но
которого уже никогда больше не услышишь.
ломоту в ногах и облокотившись на подушку, раза два с
тревожным, изумленным блаженством вздохнул, вспомнив, что вчера
случилось.
стекла.
бриться. Сегодня он находил в этом особое удовольствие. Кто
бреется, тот каждое утро молодеет на день. Ганину сегодня
казалось, что он помолодел ровно на девять лет.
равномерно похрустывала и сходила под стальным плужком бритвы.
Бреясь, Ганин поводил бровями, а потом, когда обливался из
кувшина холодной водой, радостно улыбался. Он пригладил на
темени влажные темные волосы, быстро оделся и вышел на улицу.
танцоров, которые обыкновенно вставали только к обеду: Алферов
отправился к знакомому, с которым затевал конторское дело,
Подтягин поехал в полицейский участок добиваться выездной визы,
Клара, уже опоздавшая на службу, ждала трамвая на углу, прижав
к груди бумажный мешок с апельсинами.
ему доме, дернул кольцо звонка. Отперев дверь, но не сняв
внутренней цепочки, высунулась горничная и сказала, что госпожа
Рубанская еще спит.
и, просунув в скважину руку, сам снял цепочку.
что-то забормотала, но Ганин все так же решительно, отстранив
ее локтем, прошел в полусумрак коридора и стукнул в дверь.
Людмилы. -- Я, отопри.
раньше чем посмотреть на Ганина, побежала обратно к постели,
прыгнула под одеяло. По кончику уха видно было, что она в
подушку улыбается, ждет, чтобы Ганин к ней подошел.
долго, бренча мелкими монетами в карманах макинтоша.
голые худенькие руки. Утро к ней не шло: лицо было бледное,
опухшее, и желтые волосы стояли дыбом.
бренчать.
широко открыв глаза. -- Что-нибудь случилось? Ганин пристально
посмотрел на нее и ответил: -- Да. Я, оказывается, люблю другую
женщину. Я пришел с тобой проститься.
но ничего не поделаешь. Мы сейчас простимся. Я полагаю, что так
будет лучше.
Лазурное стеганое одеяло стало косо сползать с ее ног на белый
мохнатый коврик. Ганин поднял, поправил его. Потом прошелся
раза два по комнате. -- Горничная не хотела меня впускать,--
сказал он. Людмила, уткнувшись в подушку, лежала как мертвая.
-- Вообще говоря,-- сказал Ганин,-- она какая-то неприветливая.
погодя. Прошел от двери к белому трюмо, потом надел шляпу.
молча и, издав горлом легкий звук, как будто хотел откашляться,
вышел из комнаты.
коридору, ошибся дверью, попал с размаху в ванную комнату,
откуда хлынула волосатая рука и львиный рык, круто повернул и,
столкнувшись опять с коренастой горничной, которая терла
тряпкой бронзовый бюст в прихожей, стал спускаться в последний
раз по отлогой каменной лестнице. На площадке громадная рама
окна, выходившего на задний двор, была отпахнута, и во дворе
бродячий баритон ревел по-немецки "Стеньку Разина".
роспись открытого стекла -- куст кубических роз и павлиний
веер,-- Ганин почувствовал, что свободен.
холодноватый, молочный; белые растрепанные облака поднимались
навстречу ему в голубом пролете между домов. Он всегда
вспоминал Россию, когда видел быстрые облака, но теперь он
вспомнил бы ее и без облаков; с минувшей ночи он только и думал
о ней.
души, переставило световые призмы всей его жизни, опрокинуло на
него прошлое.
и нежный спутник, который его сопровождал, разлегся у его ног
сероватой весенней тенью, заговорил.
слушать его...
приятно выздоравливать после тифа. Лежишь, словно на волне
воздуха; еще, правда, побаливает селезенка, и выписанная из
Петербурга сиделка трет тебе язык по утрам -- вязкий после сна
-- ватой, пропитанной портвейном. Сиделка очень низенького
роста, с мягкой грудью, с проворными короткими руками, и идет
от нее сыроватый запах, стародевичья прохлада. Она любит
прибаутки, японские словечки, оставшиеся у нее от войны
четвертого года. Лицо с кулачок, бабье, щербатое, с острым
носиком, и ни один волосок не торчит из-под косынки.
двери камышовой ширмой, сплошь желтой, с плавными сгибами.
Направо, совсем близко, в углу -- киот: смуглые образа за
стеклом, восковые цветы, коралловый крестик. Два окна,-- одно
прямо напротив, но далеко: постель будто отталкивается
изголовьем от стены и метит в него медными набалдашниками
изножья, в каждом из которых пузырек солнца, метит и вот
тронется, поплывет через всю комнату в окно, в глубокое
июльское небо, по которому наискось поднимаются рыхлые, сияющие
облака. Второе окно, в правой стене, выходит на зеленоватую
косую крышу: спальня во втором этаже, а это -- крыша
одноэтажного крыла, где людская и кухня. Окна запираются на
ночь белыми створчатыми ставнями.
же стены, блестящая белая печка и старинный умывальник, с
баком, с клювастым краном: нажмешь ногой на медную педаль, и из
крана прыщет тонкий фонтанчик. Слева от переднего окна --
красного дерева комод с очень тугими ящиками, а справа --
оттоманка.
из этих роз лепишь профиль за профилем или странствуешь глазами
вверх и вниз, стараясь не задеть по пути ни одного цветка, ни
одного листика, находишь лазейки в узоре, проскакиваешь,
возвращаешься вспять, попав в тупик, и сызнова начинаешь
бродить по светлому лабиринту. Направо от постели, между киотом
и боковым окном, висят две картины: черепаховая кошка, лакающая
с блюдца молоко, и скворец, сделанный выпукло из собственных
перьев на нарисованной скворешнице. Рядом, у оконного косяка,
приделана керосиновая лампа, склонная выпускать черный язык
копоти. Есть еще картины: литография -- неаполитанец с открытой