Чтение 6–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

голову очень странные мысли!

Смешавшись с толпой, он оставил Гамена, вытянув из него, по всей
видимости, все, что ему было нужно, и тот, как и собирался, возвратился в
свою версальскую мастерскую.

Глава 3

КАЛИОСТРО

Смешаться с толпою незнакомцу было тем легче, что она была необъятна.

Это и был авангард кортежа короля, королевы и дофина.

Как и говорил король, они двинулись из Версаля около часу пополудни.

Королева, дофин, наследная принцесса, граф Прованский, принцесса
Елизавета и Андре <Мы ведем наш рассказ, будучи уверены или, но крайней
мере, надеясь, на то, что наши сегодняшние читатели были и вчерашними нашими
читателями и, следовательно, знакомы с нашими героями. Мы думаем, что им
стоит напомнить лишь то, что мадмуазель Андре Де Таверне - не кто иная, как
графиня де Шарни, сестра Филиппа дочь барона де Таверне-Мезон-Руж. (Прим,
автора.)> ехали в карете короля.

Члены Национального собрания неотступно следовали в ста каретах за
королем. Граф де Шарни и Бийо остались в Версале, чтобы отдать последний
долг барону Жоржу де Шарни, погибшему, о чем мы уже рассказывали, в ужасную
ночь с 5 на 6 октября, а также для того, чтобы помешать надругаться над его
телом, как это произошло с трупами телохранителей Варикура и Дезюта.

Авангард, о котором мы упомянули, отправился из Версаля за два часа до
выезда короля и теперь, опережая его примерно на четверть часа, примыкал к
нему, если можно так выразиться, при посредстве поднятых на пики голов
гвардейцев, служивших авангарду знаменем.

Стоило этим двум головам остановиться около кабачка у Севрского моста, и
весь авангард остановился вслед за ними и даже в одно время с ними.

Авангард этот состоял из нищих полупьяных оборванцев, - это была пена,
всплывающая на поверхность во время любого наводнения, будь то вышедшая из
берегов вода или кипящая лава.

Вдруг в толпе произошел переполох: вдали показались штыки солдат
Национальной гвардии и Лафайет на белом коне, скакавший перед королевской
каретой.

Лафайет очень любил народные сборища - ведь именно среди боготворившего
его парижского люда он чувствовал себя настоящим властителем.

Однако он не любил чернь.

В Париже, как и в Риме, были свой plebs <Простой люд (лат).> и своя
plebecula <Чернь (лат.).>.

Особенно не нравилось ему, когда чернь сама творила суд и расправу. Мы
видели, что он сделал все от него зависевшее, спасая Флеселя, Фулона и
Бертье де Совиньи.

Вот почему авангард спешно двинулся вперед: толпа хотела спрятать свой
трофей и в то же время сохранить кровавую добычу, свидетельствовавшую о ее
победе.

Однако "знаменосцы", по-видимому, получили поддержку триумвирата,
встреченного ими, на свое счастье, в кабачке, и потому сумели избежать
Лафайета: они отказались идти вместе со своими товарищами вперед и решили,
что раз его величество король выразил желание не разлучаться со своими
верными телохранителями, то они подождут его величество и пойдут вслед за
ним, неся головы этих телохранителей.

А авангард, собравшись с силами, двинулся в путь.

Толпа, растянувшаяся по дороге из Версаля в Париж, - толпа, похожая на
вышедшую из берегов сточную канаву, которая после сильного дождя
захлестывает черными грязными волнами жителей дворца, попадающихся ей на
пути, и опрокидывает их в своем неистовстве. - толпа эта по обеим сторонам
дороги образовывала нечто вроде водоворота из жителей близлежавших деревень,
торопившихся поглазеть на происходящее. Некоторые из этих любопытных
смешались с толпой и с криками последовали за королевской каретой, однако
большинство оставалось молча и неподвижно стоять по обочинам дороги.

Можем ли мы сказать, что они сочувствовали королю и королеве? Нет, потому
что они не принадлежали к классу аристократии, а весь остальной народ, даже
буржуазия, в большей или меньшей степени терпели жесточайший голод,
охвативший всю страну. Они не поносили ни короля, ни королеву, ни дофина:
они хранили молчание. А молчаливая толпа - это, пожалуй, пострашнее, чем
толпа, выкрикивающая оскорбления.

Зато доносились громкие приветствия: "Да здравствует Лафайет!" - тот
время от времени обнажал левой рукой голову и приветственно взмахивал правой
рукой, в которой сжимал шпагу; и "Да здравствует Мирабо!" - тот выглядывал
из кареты, где, будучи шестым, он был очень стеснен, и, пользуясь случаем,
вдыхал воздух полной грудью.

Таким образом, встреченный молчанием, Людовик XVI слышал, как у него
перед носом аплодировали популярности, для него навсегда потерянной, и
гениальности, которой ему недоставало всю его жизнь.

Жильбер, обычно сопровождавший короля во время его прогулок, и теперь
держался неподалеку; смешавшись с толпой, он шел рядом с правой дверцей
кареты, то есть с той стороны, где сидела королева.

Мария-Антуанетта никогда не могла понять стоицизма Жильбера, которому
заимствованная у американцев жесткость в отношениях придавала еще большую
резкость. Она с удивлением взирала на этого человека: не испытывая ни любви,
ни преданности к своим монархам, он лишь исполнял то, что называл своим
долгом, однако готов был сделать ради них все, что делалось другими из любви
и преданности.

И даже более, потому что он был готов отдать ради них свою жизнь, а
далеко не все любящие и преданные на это способны.

Со всех сторон королевскую карету обступали люди: одни - из любопытства,
другие - приготовившись, в случае необходимости, прийти августейшим
путешественникам на помощь: третьи, весьма немногочисленные, - имея дурные
намерения; помимо этого, по обочинам дороги, проваливаясь по щиколотку в
грязь, шагали торговки и грузчики; время от времени казалось, что людские
волны, пестревшие цветами и лентами, огибали более плотную волну.

Этой волной оказывались пушка или какой-нибудь фургон, в котором пели и
кричали во все горло женщины, Пели они нашу старинную народную песню:

У булочницы есть деньжата,

Что ничего не стоят ей.

А то, о чем они судачили, было выражением их надежды: "Теперь у нас будет
хлеба вдоволь - ведь мы везем в Париж Булочника, жену Булочника и их
Подмастерье". Королева, казалось, слушала, ничего не понимая. Она держала,
крепко зажав между ног, юного дофина, испуганно глядевшего на толпу, как
только и могут смотреть на нее королевские дети во время революций, что и
происходило на наших глазах с королем Римским, герцогом Бордосским и графом
Парижским.

Следует, однако, признать, что парижская толпа была более снисходительна
и великодушна, ибо она чувствовала свою силу и понимала, что может, если
захочет, и помиловать.

Король следил за происходящим безразличным и тяжелым взглядом.

Ночью он почти не сомкнул глаз; он плохо ел за завтраком; он не успел
расчесать и напудрить волосы; его щеки покрылись щетиной; на нем было мятое
белье - все это представляло его в весьма невыгодном свете. Увы, король был
не из тех, кто может в минуты испытаний проявить характер: перед трудностями
он обыкновенно склонял голову. Он поднял ее лишь однажды, на эшафоте, перед
тем, как потерять ее навсегда.

Принцесса Елизавета была воплощением нежности и смирения, ангелом,
посланным Богом на помощь осужденным: на ее долю выпало утешать короля в
Тампле в отсутствие королевы, она же утешала королеву в Консьержери после
казни короля.

Двуличный граф Прованский поглядывал исподлобья; он отлично понимал, что,
по крайней мере, в данную минуту, ему ничто не грозит; сейчас из всех членов
королевской семьи он пользовался наибольшей популярностью. Почему? Кто
знает?.. Возможно, потому, что остался во Франции, в то время как его брат
граф д'Артуа покинул родину.

Если бы король умел читать в душе графа Прованского, то не известно, был
ли бы он ему по-прежнему признателен за то, что он называл преданностью
графа.

Андре словно окаменела; она спала не больше королевы, а позавтракала
ничуть не лучше короля, однако могло показаться, что для этой возвышенной
натуры жизненные невзгоды не имели никакого значения. У нее не было времени
ни на то, чтобы поправить прическу, ни на то, чтобы переодеться, однако ни
один волосок не выбивался из ее прически, ни единой складки не прибавилось
на платье. Она напоминала статую, которую словно обтекали людские волны, а
она не замечала их; было очевидно, что ум или сердце этой женщины занимала
одна-единственная всепоглощающая мечта, к которой она стремилась всею душой,
как магнитная стрелка стремится к Полярной звезде. Среди живых людей она
напоминала тень, и только ее взгляд свидетельствовал о том, что это живой
человек: в глазах ее против воли появлялся огонек всякий раз, как она
встречалась взглядом с Жильбером.

Не доезжая сотни футов до кабачка, о котором мы уже рассказывали, кортеж
остановился; крики стоявших вдоль дороги зевак стали раздаваться еще громче.

Королева выглянула из окна, и это ее движение, похожее на поклон, вызвало
в толпе ропот.

- Господин Жильбер! - позвала она.

Жильбер подошел ближе к дверце. Он с самого начала пути из Версаля нес
шляпу в руках, и потому ему не пришлось в знак почтительности обнажать
голову.

- Слушаю вас, ваше величество. То, как он произнес эти слова, ясно
указывало на готовность Жильбера исполнить любые приказания королевы.