тем фактом, что я американец. "Та-а-ак! - начинал он разговор, затягивая
это слово до бесконечности. - В вашей стране вы, наверное, делаете это
по-другому". И все мои многочисленные двоюродные братья и сестры прини-
мались весело хихикать. Вероятно, именно такого рода отношение и породи-
ло то, что называется американской любовью к розыгрышам. Во всяком слу-
чае, я не выдержал и сообщил, что мои друзья летом ходят нагишом, а вто-
рая методистско-епископальная церковь в Маскегоне украшена скальпами.
Однако не могу сказать, чтобы подобные взлеты моей фантазии вызывали
особенное изумление: их принимали почти так же, как сообщение о том, что
мой отец принадлежит к республиканской партии, а в каждом штате есть
своя столица, Вот если бы я рассказал им сущую правду - что мой отец
вносил ежегодно высокую плату за то, чтобы меня обучали в заведении, по
сути своей ничем не отличавшемся от игорного притона, - хихиканье и нас-
мешливые улыбки моих родственников имели бы куда больше оснований.
угостить дядю Эдама хорошим тумаком, и надо сказать, что в конце концов
дело, наверное, тем бы и кончилось, если бы в мою честь не был устроен
званый обед. Во время него я, к большому моему удивлению и радости, убе-
дился, что невежливость, с которой я столкнулся, не выходит за границы
тесного семейного круга и может даже считаться проявлением родственной
нежности. Гостям меня представляли со всяческим уважением, а то, что го-
ворилось "о моем американском зяте, муже бедняжки Дженни, Джеймсе К.
Додде, известном маскегонском миллионере", вполне могло исполнить гор-
достью сердце любящего сына.
деда, приятный, робкий человечек, питавший большую склонность к виски. В
компании этого безобидного, но отнюдь не аристократического спутника я
осмотрел "трон Артура" и Колтон-Хилл, послушал, как играет оркестр в са-
ду на Принсис-стрит, поглядел на исторические реликвии и на кровь Риччио
в величественном замке на утесе и влюбился и в этот замок, и в бесчис-
ленные колокольни, и в красивые здания, и в широкие проспекты, и в
узенькие, кишащие народом улочки старинного города, где мои предки жили
и умирали в те дни, когда никто еще не слыхал о Христофоре Колумбе.
именно: мой дед Александр Лауден. В свое время этот почтенный старец был
простым каменщиком и, как мне кажется, сумел разбогатеть исключительно
благодаря практической сметке, а не каким-то особым достоинствам. Его
внешность, речь и манеры недвусмысленно указывали на его скромное прош-
лое, что было источником вечных мучений для дяди Эдама. Под его ногтями,
несмотря на тщательный надзор, постоянно появлялся траур, одежда висела
на нем мешком, как праздничный костюм на поденщике, речь его была прос-
тонародной, и даже в лучшие свои минуты, когда он соглашался хранить
молчание, самое его присутствие в уголке гостиной, его обветренное мор-
щинистое лицо, его редкие волосы, его мозолистые руки и веселая лукавая
усмешка безжалостно выдавали тот неприятный факт, что семья наша "вышла
из низов". Как бы ни жеманилась моя тетушка, как бы ни задирали нос мои
кузены и кузины, ничто не могло противостоять весомой физической ре-
альности - старику каменщику, сидящему в уголке у камина.
приходило стыдиться деда, и старик не преминул это заметить. Он с
большой нежностью вспоминал мою мать - вероятно, потому, что у него сло-
жилась привычка сравнивать ее с дядей Эдамом, которого он презирал до
неистовства, - и решил, что свое почтительное отношение к нему я унасле-
довал от его любимицы. Когда мы отправлялись с ним на прогулку - а скоро
эти прогулки стали ежедневными, - он иногда (не забыв шепотом предупре-
дить меня, чтобы я не проговорился об этом Эдаму) заходил в какой-нибудь
трактир, где прежде бывал частым гостем, и там (если ему везло и он
встречал своих старинных приятелей) с великой гордостью представлял меня
честной компании, отпуская одновременно шпильку по адресу остальных сво-
их потомков.
паренек хороший, не в пример другим". Во время наших прогулок мы не ос-
матривали исторических древностей и не любовались видами, вместо этого
мы посещали один за другим унылые окраинные кварталы. Интересны они были
потому, что, как заявлял старик, он был подрядчиком, который их строил,
а порой и единственным архитектором, который их планировал. Мне редко
приходилось видеть более безобразные дома - их кирпичные стены, каза-
лось, краснели, а черепичные крыши бледнели от стыда. Но я умел скрывать
свои чувства от дряхлого ремесленника, и, когда он указывал на какой-ни-
будь очередной образчик уродства, обычно добавляя замечание вроде: "Вот
эту штуку придумал я: дешево, красиво и всем пришлось по душе, а потом
эту мыслишку у меня позаимствовали, и под Глазго есть целые кварталы с
такими вот готическими башенками и плинтусами", - я торопился вежливо
выразить свое восхищение и (заметив, что это доставляет ему особенное
удовольствие) осведомиться, во сколько обошлось каждое такое украшение.
Нетрудно догадаться, что наиболее частой и приятной темой наших разгово-
ров был Маскегонский капитолий.
узкой и длинной книжицы, полной всяческих цифр и таблиц (справочника Мо-
лесворта, если не ошибаюсь), которую всюду носил с собой в кармане, сос-
тавлял примерные сметы и покупал с воображаемых торгов воображаемые под-
ряды. Наших маскегонских строителей он окрестил шайкой стервятников, и
эта интересная для обеих сторон тема в соединении с моими познаниями в
области архитектуры, теории деформации и цен на строительные материалы в
Соединенных Штатах послужила надежной основой для сближения старика и
юноши, в остальных отношениях совсем друг на друга не похожих, и заста-
вила моего деда с большим жаром называть меня "умнейшим пареньком". Та-
ким-то образом, как вы в свое время увидите, капитолий моего родного
штата вторично оказал сильнейшее влияние на течение моей жизни.
услугу успел себе оказать, и чувствовал только огромное облегчение от
сознания, что расстаюсь наконец с этим довольно-таки скучным домом и
отправляюсь в город радужных надежд - в Париж. У каждого человека есть
своя заветная мечта, а я мечтал о занятиях искусством, о студенческой
жизни в Латинском квартале и о мире Парижа, каким описал его мрачный
волшебник - автор "Человеческой комедии". И я не разочаровался. Впрочем,
я и не мог разочароваться, ибо видел не реальный Париж, а тот, который
рисовало мне воображение. Моим соседом в безобразном, пропитанном запа-
хами кухни пансионе на улице Расина, где я поселился, был З. Марка; в
захудалом ресторанчике я обедал за одним столом с Лусто и Растиньяком; а
если на перекрестке на меня чуть не наезжал изящный кабриолет, значит,
им правил Максим де Трай. Как я уже сказал, обедал я в дешевом ресторан-
чике, а жил в дешевом пансионе - но не из нужды, а из романтических по-
буждений. Отец щедро снабжал меня деньгами, и если бы я только пожелал,
то мог бы жить на площади Звезды и ездить на занятия в собственном эки-
паже. Однако тогда вся прелесть парижской жизни была бы для меня утраче-
на: я остался бы прежним Лауденом Доддом, в то время как теперь я был
студентом Латинского квартала, преемником Мюрже, и в самом деле жил так,
как жили герои тех книг, которые я, погружаясь в мир мечты, запоем читал
и перечитывал в лесах Маскегона.
шаны на Мюрже. Поставленная театром "Одеон" пьеса "Жизнь богемы" (удиви-
тельно скучная и сентиментальная вещь) выдержала невиданное (для Парижа)
число представлений и возродила созданную Мюрже легенду. Поэтому во всех
мансардах нашего квартала разыгрывалось в частном порядке одно и то же
представление, и добрая треть студентов вполне сознательно и к огромному
собственному удовольствию старалась во всем подражать Родольфу или
Шон-ару. Некоторые из нас заходили в этом очень далеко, а другие - еще
дальше. Я, например, с величайшей завистью взирал на некоего моего соо-
течественника, который снимал мастерскую на улице Его Высочества Принца,
носил сапоги, собирал свои длинные волосы в сетку и в таком облачении
ничтоже сумняшеся шествовал в самый паршивый кабачок квартала в сопро-
вождении натурщицы-корсиканки, одетой в живописный костюм своей родины и
профессии. Несомненно, требуется некоторое величие души, чтобы придать
подобный размах даже капризу; что же касается меня, то я довольствовался
тем, что с огромным пылом притворялся бедняком, выходил на улицу в феске
и пытался, невзирая на всяческие неприятные приключения, найти давно вы-
мершее млекопитающее - гризетку. Самые большие жертвы я приносил в воп-
росах еды и питья: я был прирожденным гурманом и обладал тонким вкусом,
особенно в отношении вин, так что только глубокая преданность романти-
ческому идеалу давала мне силы прожевывать сдобренные жиром и мускусом
блюда и запивать их красными чернилами, которые изготовляются в Берси
под видом вина Порой после тяжелого дня в студии, где я трудился прилеж-
но и весьма успешно, меня вдруг охватывало непреодолимое отвращение к
подобной жизни, и тогда я, на время покинув дешевые кабачки и своих то-
варищей, отправлялся вознаградить себя за долгие недели самопожертвова-
ния хорошими винами и изысканными яствами. Я усаживался на террасе или в
саду какого-нибудь ресторана, раскрывал томик одного из моих любимых пи-
сателей и, то принимаясь читать, то откладывая его в сторону, бла-
женствовал, пока не наступали сумерки и Париж не загорался огнями, а
тогда отправлялся домой по набережным, любуясь звездами, наслаждаясь по-
эзией и приятной сытостью.
бе такой отдых, со мной случилось приключение, о котором следует расска-
зать; собственно, к нему-то я и вел, ибо именно благодаря этому приклю-
чению я познакомился с Джимом Пинкертоном. Как-то в октябре я обедал со-
вершенно один; на бульварах осыпались рыжие листья и, крутясь, неслись
по мостовой. В такие осенние дни впечатлительные люди склонны равным об-
разом и грустить в одиночестве и веселиться в дружеской компании - Рес-
торан не был особенно модным заведением, но обладал хорошим погребом, и
Корнев Павел
Никитин Юрий
Березин Федор
Флинт Эрик
Володихин Дмитрий
Распопов Дмитрий