растет азалия, в другом -- довольно-таки красивая араукария,
здоровое, стройное деревце, совершенное в своем роде, каждая
иголочка, каждая веточка промыта до блеска. Иной раз, когда
знаю, что меня никто не видит, я пользуюсь этим местом как
храмом, сажусь над араукарией на ступеньку, немного отдыхаю,
складываю молитвенно руки и благоговейно гляжу вниз, на этот
садик порядка, берущий меня за душу своим трогательным видом и
смешным одиночеством. За этой площадкой, как бы под священной
сенью араукарии, мне видится квартира, полная сверкающего
красного дерева, видится жизнь, полная порядочности и здоровья,
жизнь, в которой рано встают, исполняют положенные обязанности,
умеренно весело справляют семейные праздники, ходят по
воскресеньям в церковь и рано ложатся спать.
слезясь и расплываясь, глядели огни фонарей сквозь холодную
морось и высасывали тусклые отражения из мокрой земли. Мне
вспомнились забытые годы юности -- как любил я тогда такие
темные и хмурые вечера поздней осени и зимы, как жадно в ту
пору и опьяненно впитывал я в себя атмосферу одиночества и
грусти, когда чуть ли не по целым ночам, в дождь и бурю,
бродил, закутавшись в пальто, среди враждебной, оголенной
природы, одинокий уже и в ту пору, но полный глубокого счастья
и полный стихов, которые затем записывал при свете свечи, сидя
на краю кровати у себя в комнатке! Что ж, это прошло, эта чаша
была выпита и больше не наполнялась. Жалел ли я об этом? Нет,
не жалел. Ничего не было жаль, что прошло.. Жаль было моего
сегодня, всех этих бесчисленных часов, которые я потерял,
которые только вытерпел, которые не принесли мне ни подарков,
ни потрясений. Но слава Богу, исключенья тоже бывали, бывали
иногда, редко, правда, и другие часы, они приносили потрясения,
приносили подарки, ломали стены и возвращали меня, заблудшего,
к живой душе мирозданья. С грустью и все-таки с большим
интересом попытался я вспомнить последнее впечатление такого
рода. Это было на концерте, играли прекрасную старинную музыку,
и между двумя тактами пиано деревянных духовых мне вдруг снова
открылась дверь в потусторонний мир, я взлетел в небеса и
увидел Бога за работой, я испытал блаженную боль и больше уже
ни от чего на свете не защищался, больше уже ничего не боялся
на свете, всему сказал "да", отдал свое сердце всему.
Продолжалось это недолго, каких-нибудь четверть часа, но в ту
ночь вернулось во сне и с тех пор нет-нет да поблескивало
украдкой и в самые унылые дни; иногда я по нескольку минут
отчетливо это видел -- как золотой божественный след,
проходящий через мою жизнь: он почти всегда засыпан грязью и
пылью, но вдруг опять вспыхнет золотыми искрами, и тогда
кажется, что его уже нельзя потерять, а он вскоре опять
пропадает. Однажды ночью, лежа без сна, я вдруг заговорил
стихами, стихами слишком странными и прекрасными, чтобы мне
пришло в голову их записать, а утром я их уже не помнил, но они
затаились во мне, как тяжелый орех в старой, надтреснутой
скорлупе. Иной раз это находило, когда я читал какого-нибудь
поэта, когда задумывался над какой-нибудь мыслью Декарта,
Паскаля, иной раз это вспыхивало и вело меня золотой нитью в
небеса, когда я бывал с любимой. Увы, трудно найти этот
божественный след внутри этой жизни, которую мы ведем, внутри
этой, такой довольной, такой мещанской, такой бездуховной
эпохи, при виде этой архитектуры, этих дел, этой политики, этих
людей! Как же не быть мне Степным волком и жалким отшельником в
мире, ни одной цели которого я не разделяю, ни одна радость
которого меня не волнует! Я долго не выдерживаю ни в театре, ни
в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные
книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных
железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых
душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных
роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных
гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах -- всех
этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за
которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то,
что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня
-- блаженство, событие, экстаз, воспарение, -- это мир
признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется
ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта
музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти
американизированные, довольные столь малым люди, значит, не
прав я, значит, я -- сумасшедший, значит, я и есть тот самый
степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел
в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни
воздуха.
асфальту, через один из наиболее тихих и старых кварталов
города. Напротив, на другой стороне улицы, стояла в темноте
старая серая каменная стена, на которую я всегда любил
смотреть, такая старая, она всегда так беспечно стояла между
маленькой церковью и старой больницей20, днем взгляд мой часто
отдыхал на ее неровной плоскости, ведь мало было таких тихих,
славных, молчащих плоскостей в центре города, где на каждом
квадратном метре выкрикивали свои имена то магазин, то адвокат,
то изобретатель, то врач, то цирюльник или мозольных дел
мастер. Старая эта стена и сейчас пребывала, я видел, в тишине
и покое, но что-то в ней все-таки изменилось, я растерялся,
когда вдруг увидел в середине ее красивые воротца со
стрельчатым сводом, потому что не мог сказать, были ли они
здесь всегда или появились теперь. Вид у них был, несомненно,
старый-престарый; наверно, уже много веков тому назад эти
запертые воротца с темной деревянной створкой вели в
какой-нибудь сонный монастырский двор, да и сегодня, наверно,
вели туда же, хотя от монастыря ничего не осталось, и,
вероятно, я их сотни раз видел, но просто не замечал, может
быть, их покрасили заново, и потому они бросились мне в глаза.
Во всяком случае, я остановился и внимательно поглядел туда, но
не перешел на ту сторону, очень уж раскисла мокрая мостовая; я
стоял на тротуаре и только глядел туда,
украшены венком или чем-то пестрым. И, присмотревшись получше,
я увидел над воротами светлую вывеску, на которой, так мне
показалось, было что-то написано. Я напряг зрение и в конце
концов, несмотря на грязь и на лужи, перешел на ту сторону. Тут
я увидел над воротами, на серо-зеленой от старости стене,
тускло освещенное пятно, по нему быстро бежали пестрые буквы,
они сразу же исчезали, возвращались и вновь рассеивались. Ну
вот, подумал я, теперь и эту старую славную стену испоганили
световой рекламой! Между тем я разобрал несколько
промелькнувших слов, прочесть их было трудно, приходилось
больше догадываться, буквы появлялись неравномерно, очень
бледные и чахлые, и очень скоро гасли. Человек, собиравшийся
сделать на этом дельце, умением не отличался, он был Степной
волк, бедняга; почему он пустил свои буквы сюда, на эту стену,
в самом темном закоулке старого города, в это время суток, да
еще в дождь, когда здесь никто не ходит, и почему они такие
летучие, такие воздушные, такие причудливые и неразборчивые? Но
вот наконец-то мне удалось поймать несколько слов подряд, а
именно:
поддавалась, как я ни нажимал на нее. Игра букв кончилась, она
прекратилась внезапно, с грустью поняв свою тщетность. Я сделал
несколько шагов назад, влез в самую грязь, буквы больше не
появлялись, игра их угасла, я долго стоял в грязи и ждал, но
напрасно.
передо мной, отражаясь в асфальте, мигнуло несколько букв.
ожидании. Ничего больше. И когда я все еще стоял и думал о том,
как красиво мелькают блуждающие огоньки пестрых букв на влажной
стене и в черном блеске асфальта, ко мне вдруг вернулся отрывок
из моих прежних мыслей -- сравнение с золотым светящимся
следом, который вдруг теряется вдалеке.
воротам в волшебный театр, открытый только для сумасшедших. Тем
временем я вышел в район рынка, где не было недостатка в
вечерних развлечениях, на каждом шагу здесь висели афиши и
зазывали надписи: женская хоровая капелла -- варьете -- кино --
танцы, но все это было не для меня, это было для "всех", для
нормальных людей, которые и в самом деле везде, как я видел,
толпами валили в подъезды. И все же моя грусть немного
рассеялась, до меня все-таки дошел привет из другого мира,
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Беляев Александр
Флинт Эрик