хаотичности и произволе, но лишь настолько, насколько это надо для
осуществления идеи. Поэтому отсутствие опыта личности приводит здесь к
возведению материи на максимальную высоту прекрасного, т.е. к превращению ее
в здоровое, сильное, прекрасное человеческое тело. Отсюда, по Гегелю, и весь
скульптурный характер античной "прекрасной индивидуальности" и античной
"художественной формы".
действительной конкретности. Он не понял, что и вся социально-экономическая
жизнь античного мира также входит в эту "скульптурную" характеристику, и
даже не только входит, но и является для нее реальной жизненной базой. Обе
односторонности - объяснение из голого насилия и гегелевское объяснение из
голой идеи - ровно ничего нам не объясняют. В нашем понятии рабства эти две
стороны неразъединимы. Однако, рассуждая так, мы можем сбиться с правильного
пути, если не примем во внимание одного важного обстоятельства.
для античной социальной скульптуры, как бы тот материал, из которого
делаются статуи. Но этот материал еще как-то и оформлен. Вот этой
оформляющей, командующей стороной античной жизни являются так называемые
свободные, свободнорожденные.
содержания бытия, не знает самостоятельной ценности человеческой личности, а
следовательно, и человеческого общества, человеческой истории. Для него
бытие застыло в виде прекрасной статуи, и никакая история, никакие
принципиальные сдвиги ее не колеблют. Она вечно прикована сама к себе;
рабом, как гласит учение важнейших античных философов классического периода
(включая Платона и Аристотеля), человек является по рождению, по природе.
Он, так сказать, раб по самому своему существу. И только в эпоху эллинизма,
т.е. в эпоху падения строгой классики, в эпоху потери Грецией своей
независимости, начинают раздаваться голоса в защиту всеобщего равенства.
Освобождение раба для классики есть вырождение, декаданс, отказ от строгих
классических форм, социальное безобразие, - словом, "безумие", как говорит
Энгельс5. А что же свободные, т.е. те, кто свободен по рождению, свободны по
природе?
свободного. Именно, проще всего было рассуждать так: раб-де есть раб по
природе, но поскольку есть еще свободные, принцип античности нарушается. И
этот принцип действительно нарушался бы, если бы свободные мыслились в
античности как безусловно свободные. Но дело в том, что в античности и
свободные выступают как рабы, но только в другом смысле.
принцип для раба, который есть вещь? Таким принципом является для него воля
рабовладельца. Однако этот пластически оформленный, бездушно, слепо
властвующий принцип значим в античности не только для раба, но и для
свободнорожденного, для самого рабовладельца. В чем же он реально
персонифицируется для последнего?
боги. Но, как мы знаем, и мир, и боги - это все живые человеческие тела.
Однако тело, взятое само по себе, стихийно и слепо. Само оно ровно ничего не
знает ни о своем происхождении, ни о своей жизни, ни о своей смерти. Так что
же это за абсолютная, всевластная сила, определяющая у греков даже
рабовладельца и властвующая над всем свободным, сознательным и личностным?
свободные сознают себя рабами общего миропорядка, рабами прежде всего
судьбы, рока. Может быть, с иной точки зрения это рабство более легкое, чем
рабство в обычном смысле. Но будем рассуждать не с "иной" точки зрения, а с
точки зрения самой же античности. Античный человек ощущает себя в полной
зависимости от круговращения душ, которое неизвестно кто направляет, в
полной зависимости от рока, преследующего цели, неизвестные никому, в том
числе и ему самому.
вещественности - весь пронизан стихией судьбы, он также наивен,
бессознателен, безличен и в этом смысле беспомощен, как Эдип, как Антигона.
Судьба, скульптурный стиль истории и рабство - это один и тот же принцип,
только данный в разных аспектах. Таким образом, в античности существует
резкая иерархия рабства, но это иерархия не по степени зависимости и свободы
человека, но по смысловому содержанию самого рабства. Одни рабы в одном
отношении, другие - в другом, но все одинаковым образом безответны,
одинаковым образом связаны во всей своей жизни и смерти, одинаковым образом
ничего не знают о последних основах своего бытия и поведения.
идеей судьбы могут возникнуть недоразумения у тех, кто под судьбой понимает
нечто иное, чем то, что имело место в античности. Когда в настоящее время
употребляется слово "судьба", то большей частью мыслится при этом или
абсолютная механическая связанность человека, превращающая его в простую
пешку, марионетку, или понимание жизни, а также того или другого события в
виде чего-то неожиданного, случайного, нелепого, бессмысленного, гибельного
или, по крайней мере, ущербного. Такое понимание судьбы не имеет ничего
общего с античным пониманием, поскольку оно односторонне выдвигает только
один из бесконечно разнообразных аспектов судьбы греков.
есть одно из проявлений судьбы. Судьба, несомненно, может рассматриваться,
между прочим, и как та сила, которая лишает человека всякой инициативы,
всякой воли, всякой свободы, малейшего намека на какое-нибудь
самостоятельное действие, превращает его жизнь в нелепость, ведет
обязательно к гибели. Такое понимание судьбы не раз появлялось в истории
человеческого общества, и наличие подобных представлений в разные эпохи
человеческой истории не может быть оспариваемо.
пределы узкого и механического детерминизма. Необходимо наивозможно шире
рассматривать эту судьбу. Ведь если судьба действительно определяет собою
все, то почему же вдруг она должна определять только нечто пассивное,
безвольное и марионеточное? Согласно античному представлению, подобно тому,
как судьба предопределяет человека и всю жизнь на пассивность,
бездеятельность и мертвый механизм, - подобно этому та же самая судьба может
предопределить для человека и его свободу, его деятельность, его волю и даже
его героизм. Судьба может обрекать не только на безропотное повиновение, но
и на гордый героизм, не только на бездушное механическое повиновение, но и
на свободную, разумную и целесообразно направляемую деятельность. Она может
определять великий смысл человеческих деяний и даже конечное торжество
правды.
случае, т.е. в случае признания за людьми свободы, нет никакой нужды в
судьбе, что судьба в данном случае даже противоречит человеческой свободе.
Однако здесь мы хотим вскрыть не современное отношение к судьбе и свободе, а
античное. С античной же точки зрения, даже если человек поступает свободно,
он и в этом случае предопределен судьбою, а именно предопределен к свободе.
который не только не исключает учения о судьбе, но как раз его предполагает
и именно от него получает свой специфический стиль. (Этот факт обычно
приводит к неразрешимым противоречиям многих исследователей античной
культуры.) С античной точки зрения судьба меньше всего заметна на людях
мелких, безвольных, пассивных. Античный человек меньше всего находит
предопределения судьбы в тех событиях и людях, которые носят характер
механического повиновения и являются пустой игрушкой вышестоящих сил. Судьба
и рок ощущаются античным человеком больше всего (если не прямо
исключительно) в героических подвигах, в свободных актах разумно
действующего большого человека, в его волевом напряжении, в его гордой и
благородной независимости, в его мужестве и отваге.
мифологии, которые по праву считаются образами самого высокого и самого
свободного героизма. Таков образ Ахилла в Илиаде Гомера. Едва ли кто-нибудь
будет оспаривать свободную деятельность Ахилла, его беззаветный героизм, его
смелость и отвагу, его бесстрашие, его жажду подвига, его полную
независимость и самостоятельность. Свободная и самостоятельная ориентировка
в жизни доходит у Ахилла даже до каприза. И тем не менее, согласно рассказу
Гомера, весь этот свободный героизм Ахилла есть то, к чему предопределила
его судьба. Ахилл и сам сознает свою предопределенность, и тем не менее он
ровно ничего не боится, даже наоборот, как раз это-то сознание своей
предопределенности к свободному героизму, сознание себя как орудия судьбы -
оно-то и делает его бесстрашным, оно-то и является причиной его внутреннего
спокойствия. Судьба выступает для Ахилла как роковая предназначенность.
куда уж больше свободы, разумности, активности и волевой целенаправленности,
чем это есть у Прометея. И тем не менее в трагедии Эсхила семь раз говорится
о роковом предназначении героя. Между прочим именно сознание себя в качестве
орудия судьбы дает Прометею силу бесстрашно и терпеливо переносить свои
страдания.
Один раз судьба требовала от него героизма и свободы, и тогда ссылка на
судьбу была аргументом для свободного и бесстрашного героизма. Другой раз
судьба переживалась им как то, что предопределяет его к пассивности и
бездеятельности (это, правда, редчайшие случаи в античном сознании), - и
тогда ссылка на судьбу служила аргументом в пользу пассивности и
бездеятельности. Были и бесконечные промежуточные явления, которые тоже
нисколько не мешали античному человеку связывать свою жизнь с определениями
судьбы, поскольку судьба мыслилась как причина вообще всего на свете.