Чтение 6–й страницы книги ~Цитадель~

истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?

Горе, когда разбивается сосуд, не успевший наполниться. Смерть старика
похожа на чудо, он истратил жизнь и себя на труды, он ушел в землю, а на
земле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но я
видел, как умирают дети моего народа, -- они умирали молча, задыхаясь, они
прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет.

"У Ибрагима умирает ребенок", -- услышал я. Медленно проскользнул я,
никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна и
через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.

Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно в
нем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке.
Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепетал
слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял,
что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатым
кулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямо
закрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старались
залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Ему
подставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запах
остановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будет
заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.

Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, то
вовсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку,
запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он уже
так далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудила
его к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде,
который бросает путник, не замедляя шаг... о каком-нибудь знаке
признательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико,
уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.

Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки, чтобы
заманить малыша в жизнь. Но как легко малыш обходил все силки! Ему
протягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказывалась
слишком близко, маленькая ручка отстраняла ее, как отстраняют ветку, если
она мешает скачке.

Я побыл с ними. Мне пора было уходить. Этот дом лишь одна из минут,
одна из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и он
нечаянно улыбнулся, отозвался на оклик. И опять отвернулся к стене.
Присутствие малыша стало невесомым присутствием птицы... Я оставил их
творить тишину, которая, может быть, поможет приручить ребенка, который
уходит в смерть.

Я шел вдоль узкой улочки. Я слышал, как за дверьми бранят служанок.
Дома приводили в порядок, собирая необходимое, чтобы безопасно переплыть
ночь. Мне не было дела, справедливо или нет бранят их. Я слушал голос
усердия. А чуть дальше, у колодца, уткнувшись лицом в ладошки, плакала
маленькая девочка. Я ласково погладил мягкие волосы и повернул ее к себе
личиком, но не спросил, какое у нее горе, понимая, что этого она еще не
знает. Горюют всегда об одном -- о времени; которое ушло, ничего по себе не
оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут о
времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут
о времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будет
горевать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утерянную
дорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Не
понимая, что плачет о времени, которое будет течь сквозь нее бесплодно, как
песок в песочных часах.

Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она в
ответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно, тому, что наконец укачала
ребенка, сварила вкусный суп, или просто вернулась домой, или своей
свободной минутке. Я прохожу мимо знакомого сапожника без ноги. Он
старательно расшивает золотом бархатные туфельки, и, хотя у него
давным-давно нет голоса, я понимаю, что он поет.

-- Чему ты так рад, сапожник?

Но не вслушиваюсь в ответ, зная, что он ошибется, сказав о полученных
деньгах, скором ужине или отдыхе. Он не знает, что счастлив, истратив себя
самого на раззолоченные туфельки.

VII

И вот что я еще понял: ошибается обыватель, веря в незыблемость покоя,
защищенного стенами дома, -- любой из домов в опасности. Храм, построенный
на вершине горы, обдувает северный ветер, унося песчинку за песчинкой, и вот
он уже похож на изношенный форштевень и идет ко дну. Храм в пустыне осаждают
пески и мало-помалу возьмут над ним верх. Рано или поздно ты увидишь
пустынную гладь, сомкнувшуюся над остатками твоих построек. Все, что
строишь, -- в опасности. В опасности и мое царство. Я построил его своей
любовью из домов, овец, гор и коз, но если не будет меня, его средоточия и
творца, царство исчезнет, и останутся опять только горы, дома, козы и овцы.

Дробность вместо целостности, материал, ждущий нового ваятеля. И придут
племена из пустыни и построят другое царство. Любя всем сердцем другую
картину, они придут и по-новому расположат древние буквы в книге.

Ведь и я поступил точно так же. Я не устану славить вас, горделивые
ночи моих военных походов. Раскинув на бесплодных песках треугольный лагерь,
я поднимался на холм, ждал темноты и смотрел на темный треугольник внизу, --
треугольник чуть больше деревенской площади, где я разместил своих воинов,
верблюдов и оружие, -- смотрел и думал о его уязвимости. В самом деле, как
жалка эта горстка полуголых людей под голубыми шатрами: им грозит ночной
холод, уже заморозивший звезды, грозит жажда, ибо воды в бурдюках должно
хватить на девятидневный путь до колодца, грозят песчаные бури, неистовством
похожие на бунт, грозят сабельные удары, от которых плоть, как перезрелый
гранат, истекает алым соком. И человек уже ни на что не годен. Как жалки эти
голубые полотняные шатры, которые не стали прочнее от спрятанной в них
стали, которые стоят без защиты на запретной для них земле!

Но что мне до уязвимости? Я связал их всех в один узел и спас от
рассеяния и погибели. Построив свой треугольник в ожидании ночи, я уже
отъединил их от пустыни. Мой лагерь сжат, как кулак. Я видел: так защищался
кедр от бесплодных утесов, спасая от гибели зеленеющие ветви. Кедр не спит,
день и ночь он ведет борьбу, оборачивая в глубинах ствола себе на пользу те
же самые частички враждебного мира, которые могут послужить его погибели.
Кедр растит себя каждую секунду. И каждую секунду я укрепляю свой дом,
заботясь о его долговечности. Из дробности, которую развеяло бы одно
дуновение, я сложил треугольник, прочностью равный башне и неизменностью
форштевню. Опасаясь, как бы мой лагерь не погрузился в сон и не растворился
в забытьи, я поставил по его углам дозорных, чтобы они вслушивались в шорохи
пустыни. Словно кедр, уплотняющий свою древесину благодаря скале, мой лагерь
укрепляется благодаря грозящим ему со всех сторон опасностям. Благословенны
ночные молчаливые вестники, их шагов никто не слышит, они внезапно
появляются из темноты и, присев у костра, рассказывают, кто идет к Северу, а
кто к Югу, ища своих украденных верблюдов, о ропоте, поднявшемся из-за
убийства, и о замыслах тех, кто молчит в своем шатре, обдумывая, какой из
ночей напасть. Как внимательно ты их слушал, этих вестников, говорящих о
молчании молчаливых! Благословенны и те, другие, -- они неожиданно возникали
у нашего костра и приносили такую страшную весть, что мои воины, не медля,
засыпали песком огонь и бросались плашмя с ружьем на землю, венчая лагерь
короной порохового дыма.

Ибо тьма, едва она только сгустится, чревата необычайным.

Каждый вечер смотрел я на свой лагерь, окруженный, словно корабль,
бескрайним простором, и знал, что заря вернет мне его невредимым и все в
нем, как бойцовые петухи, будут радостно приветствовать рассвет. Воины мои
вьючили верблюдов, голоса их в прохладе утра звучали, как трубы. Взбодренные
хмельной свежестью новорожденного дня, они дышали полной грудью, радуясь
необъятным просторам.

Я вел своих воинов на завоевание оазиса. Не знающий людей убежден, что
благоговение перед оазисом взращено в оазисе. Нет, живущие в нем не
задумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердце
бродяги. И я учил своих воинов любить оазисы.

Я говорил: "Вы увидите там душистую траву, журчащие родники, женщин в
цветных покрывалах. Они кинутся бежать от вас толпой испуганных ланей, но
сладостной будет ваша охота, ибо создали их, чтобы пленять".

Я говорил: "Им покажется, будто они ненавидят вас, и, защищаясь, они
будут царапаться и кусаться. Но чтобы покорить их, достаточно погрузить
мощную пятерню в их иссиня-черные волосы".

Я говорил: "Чтобы остановить их, ваша сила должна стать силой нежности.
Они закроют глаза, не желая вас видеть, но ваше молчаливое терпенье нависнет
над ними, как тень орла. И когда они поднимут на вас глаза, их слезы будут
слезами о вас.

Вы станете для них неизмеримостью, и они не смогут вас позабыть".

И еще я сказал, желая возбудить в них нетерпеливое желание завладеть
этим раем: "Вы узнаете там, что такое пальмовые рощи и пестрые птицы...
Оазис покорится вам, ибо вы боготворите его, а те, кого вы изгоните, стали
его недостойны. Их женщины, стирая белье в ручейке, журчащем по круглым
белым камням, исполняют тяжкую нерадостную повинность, позабыв, что
смеющийся ручей -- всегда праздник. Вас выдубили пески, иссушило солнце,
просолили жгучие солончаки, и, когда вы возьмете в жены этих женщин и,
подбоченившись, будете смотреть, как они стирают в голубой воде ручья, вы
узнаете сладость победы.

В бесплодных песках вы научились жить, как кедр, утверждаясь благодаря
врагам, которые окружили вас со всех сторон. Завоевав оазис, вы останетесь в
живых, если не превратите его в нору, куда забиваются и обо всем забывают.
Помните: оазис -- это каждодневная победа над пустыней.

Вы одержите победу, потому что жители оазиса закоснели в себялюбии и
довольстве накопленным. Пески, осаждающие оазис, кажутся им красивой золотой
короной. Они издеваются над докучающими им своим беспокойством. Они не хотят