лошадь-то одну отпускать?
ушли, а они двинулись по дороге.
золоченные солнышком сосны тихо грелись на горушке, над родничком. В этом
месте, недалеко от Сосновки, Катерина да и сам Иван Африканович всегда
приворачивали, пили родничковую воду даже зимой. Отдыхали и просто
останавливались посидеть с минуту.
прохваченные насквозь солнцем, спали тоже, спали глубоко и отрадно,
невыносимо ярко белели везде снежные поля.
присели на санки. Помолчали. Вдруг Катерина улыбчиво обернулась на мужа:
подумаешь, самовары, и не думай ничего.
велик и не боек, он пробивался из нутра сосновой горушки совсем не нахально.
Летом он весь обрастал травой, песчаный, тихо струил воду на большую дорогу.
Зимой здесь ветром сметало в сторону снег, лишь слегка прикрывало, будто для
тепла, и он не замерзал. Вода была так прозрачна, что казалось, что ее нет
вовсе, этой воды.
бумажку, что вручили ему в сельсовете. Написана она была карандашом под
копирку.
"АКТ
стороны контора сельпо в лице продавца с другой возчик Дрынов Иван
Африканович, при трех свидетелях. Акт составлен на предмет показанья и для
выясненья товара. Сего числа текущего года возчик Дры-
него, а где был вышеозначенный т. Дрынов И. Аф. это не известно, а по
накладной весь товар оказался в наличности. Только лошадь с товаром по
причине ночного время зашла в конюшню и дровни перевернула, а т. Дрынов спал
в сосновской бане и два самовара из дровней упали вниз. Данные самовары на
сумму 54 рб. 84 коп. получили дефект, а именно: отломились ихние краны и на
одном сильно измятый бок. Другой самовар повреждений, кроме крана, не
получил. Весь остальной товар принят по накладной в сохранности, только т.
Дрынов на сдачу не явился, в чем и составлен настоящий акт".
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. ДЕТКИ
всего лишь только шесть недель. Конечно, если не считать те девять месяцев.
Ему не было дела ни до чего. Девять месяцев и шесть недель тому назад его не
существовало.
кровь перестала питать его маленькое тельце. А теперь у него было свое
сердечко, все свое. При рождении он криком провозгласил сам себя. Уже тогда
он ощущал твердое и мягкое, потом теплое и холодное, светлое и темное.
Вскоре он стал различать цвета. Звуки понемногу тоже приобретали для него
свои различия. Но самое сильное ощущение было ощущение голода. Оно не
прекращалось даже тогда, когда он, насытившись материнским молоком, улыбался
белому снегу. Даже во сне потребность в насыщении не исчезала.
одним телом. Не было и тени отвлеченного, нефизического сознания этого
"хорошо". Ноги почему-то сами двигались, туда-сюда, пальчики на руках, тоже
сами, то сжимались в кулачок, то растопыривались. У него еще не было разницы
между сном и не сном. Во сне он жил так же, как и до этого. И переход от сна
к не сну для него не существовал.
бы, что бабкины руки пахнут дымом. Он бы увидел громадный потрескавшийся
потолок, и
созерцательно-счастливого равнодушия.
не стыдно тебе?
шестинедельным братом. Борьба за люльку. Он, Володя, еще качался в колыбели,
когда место в ней занял младший, только что родившийся его брат.
мамой и отца папой--и все еще качался в люльке. Когда его выселили в первый
раз, он сначала как бы снисходительно уступил люльку. Но уже через минуту
изумился этой явной несправедливости, заревел благим матом и залягался.
мать, и эта тоска, боль оттого, что матери нет рядом, сама собой выливалась
в жажду завладеть люлькой.
другой уложила Володьку.
равно с кем лежать. Володька потянулся за соской. Ему давно было положено
отстать от соски, но он все еще не мог отвыкнуть от нее. Бабка мазала соску
горчицей, говорила, что соску утащила собака, но все было напрасно: Володька
не расставался с резиновой пустышкой.
шевелилось где-то в ногах, но он уже привыкал к этому беспокойству. Но
Володьке хотелось, чтобы люлька качалась, чтобы очеп скрипел, как обычно. Он
задумался, глядя на солнечный зайчик, отраженный на стене стеклом комода.
замирало сердце от тоски, когда бабка с ведром выходила из избы и исчезала.
Тогда ему становилось невыносимо тоскливо. Слезы готовы были брызнуть, и
губы сами складывались горькой подковкой.
крика. Из сжатого горлышка вот-вот бы вырвался этот крик, но вдруг дверь
отворялась и бабка Евстолья, живая, настоящая, появлялась в избе и, не глядя
на ребят, торопилась к печи. Радость и облегчение ра-
проглатывались. Так повторялось много раз, пока бабка не кончала обряжаться.
Он не мог привыкнуть к этому. Тоска по всегда отсутствующей матери точила
его сердечко, а когда уходила бабка, ему было и вовсе невмоготу. Даже не
помогало укачивание колыбели.
люльке, загремела им погремушкой. Ей было четыре года, каждый сучок в люльке
она знала лучше Володьки, и ей иногда тоже очень хотелось в люльку...
Вот, вот, за веревочку. Умница! Вот оне вырастут, тебя на машине покатают.
солнышко. Мама ушла по этому снегу. Маруся еще спала, а мама ушла. И папы
нет. Маруся все время молчала, и никто не знал, что она думает. Она родилась
как раз в то время, когда нынешняя корова Рогуля была еще телочкой и молока
не было, и от этого Маруся росла тихо и все чего-то думала, думала, но никто
не знал, что она думала.
да и Катюшке с Мишкой, наверно, уж напостыло спать.
изумленно-тревожной улыбкой. Она словно бы вспомнила, что у нее есть мама, и
вся засветилась от радости, восхищенно выдохнула:
подоит, так и придет.
сразу и устроили возню. Потом долго надевали тоже одинаковые свои штаны:
каждый раз который-нибудь надевал штаны задом наперед да так и ходил весь
день. Четыре валенка у них были не парные, перемешанные: ребята долго и
шумно выбирали их из кучи других валенок, сушившихся на печи. Наконец
валенки были извлечены и обуты. На сарае, куда отправились выспавшиеся
братики, было холодно и пахло промерзшим сеном. Дрожа
Евстольи.--Ишь, всю стену облили, прохвосты, намерзло, как на мельнице!
Утренний необъяснимый восторг насквозь пронизывал их обоих и замирал где-то
у самых копчиков. Им хотелось то ли завизжать, то ли полететь, однако холод
заставил быстро убраться в избу. Интересно, встала или еще спит Катюшка? Она
каждый раз велит им умываться, такая начальница. Спит. Они, не сговариваясь,
молча, легко убедили сами себя в том, что забыли умыться.
шестка самовар. Васька дотронулся пальцем до самовара, и Мишка дотронулся,
Мишка подул на палец, и Васька подул.
к люльке. Володька ревет. А этот, новый-то, не ревет. Ваське и Мишке торчать
у люльки не было никакого интереса; не дожидаясь еды, надели шапки,
Афанасьев Роман
Лондон Джек
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Панов Вадим
Афанасьев Роман