что художник равен королю.
замолк. Староста радовался, полагая, что Черский осадил его. Что еще можно
сказать на сей счет, если знаешь, что думал Пилсудский? Но старый
господин, словно это его вдохновило, выждал с минуту и сказал:
Мы постоянно черпаем из европейского искусства, когда оно переживает
упадок. Когда искусство находится там в расцвете, вечно у нас случается
что-нибудь такое, что нам оно делается ненужным, - или в стране траур, или
варварство.
шепотом:
"астролог", выделил титул:
бестактности. Может, даже уже и показал свою холодность. Какая оплошность!
В какой же опасности он очутился! И чего сразу не спросил. С другой
стороны, странно, что он так высокомерно отнесся к реставратору. Что,
дескать, за фигура: провинциальный профессор? А ведь это отец Кристины.
искусств, воеводский реставратор там и, видно, здесь.
А сам нищ, ибо владения Медекш конфискованы после восстания 1863 года.
Имения жены судьба забросила-эвон куда! - за Днепр. Так что и от них
никакой пользы. Князь уже много лет жил отдельно от жены. Через год или
два после свадьбы он уехал за границу, обосновался во Флоренции, где
открыл антикварную лавку. Кажется, дело не было особенно прибыльным. Без
приданого жены, ее имений, оба они сникли бы, и он, и его магазин. Поэтому
после войны надо было возвращаться на родину. И о диво! В Варшаве он
оказался одним из самых выдающихся представителей своей профессии.
Эмигранты из России привезли с собой горы мебели, картин, ковров, серебра,
фарфора. Среди этого множества вещей что-то вдруг поражало князя. Он
вникал, оценивал, вывозил. И тут только впервые близко столкнулся с
польским искусством. Перед отъездом во Флоренцию он мало что о нем знал, а
то, что и знал, позабыл.
Западной Европы. Если же взять славян, то, как он полагал, они бьыи в
состоянии породить лишь народное искусство. Да и существовало ли здесь
когда-нибудь какое-то иное? Ах, еще любительское? Орловский, Михаловский,
ранний Коссак'.
у нас? Когда он впервые увидел Матейку, подумал, что это проекты костюмов
к массовой сцене. В движении. Теперь он исподволь начал узнавать других
художников, прежде всего старые польские кустарные изделия. Он осмотрелся
и забеспокоился. Торговать, пришел он к мысли, - да, но вывозить-нет.
духовные запасы, он стал ощущать голод. Разумеется, голод искусства, но
прежде всего голод истории. Он так привык, что там столько знают о каждом
камне. Во Флоренции человек был из истории, словно из деревни, любой
уголок, любую деталь ее мира он понимал, воспринимал, знал. Теперь князь
почувствовал, что перенесся в иную историю. Но отчего она нема? И год за
годом он все яснее постигал, что люди, к которым он приехал, сталкиваясь с
собственным прошлым, не чувствуют себя в своей тарелке. Оно вроде бы их, а
вроде бы и нет! Строго говоря, оно над ними, словно портреты предков в
квартире мелкого почтового служащего, гордость, но вместе с тем и немного
смешно. Князь по торговым своим интересам много разъезжал. Его потрясли
Сандомир, Плоцк, Замостье. Перенести бы их в Италию, как женщину в Париж.
Дабы их там продали во всем великолепии. Он всегда был скептиком. Сначала
полагал, что ни во что не надо верить, потом думал, что можно верить во
все. Даже в то, что Польша прекрасна. Со временем, однако, вера эта,
которую он считал примитивной, стала его собственной верой. Прекрасна,
размышлял он, только сама не понимает, что в ней красиво. Гордится
Ловичем, а это ведь уродство в стиле сецессион. Стыдится Полесья, которое
по красоте не уступает Швейцарии, только что выткано из трав, кустов и
вод. Но вскоре он заметил, что в Польше осознание красоты того или иного
места приносит вред. Тотчас же такие уголки, словно польщенные
комплиментом подростки, принимались кокетничать. А между тем красота
родится либо из настоящей дикости, либо из настоящей культуры. А между
двумя этими берегами-халтура. Так что князь отошел от современности, но,
когда вновь вернулся к истории, ощутил себя одиноким. Поговорить о ней
оказалось не с кем. "Акты, которые уже подписаны, - это и есть история", -
сказал ему, не совсем в шутку, один министр. Другой изрек: "Для человека
сегодняшнего дня существует только будущее". "Чего же может стоить
человек, который запамятовал, что был молод", - печально возразил князь.
Наконец он встретил людей, которые кое-что из прошлого помнили. К примеру,
молодой граф Шпитальник-Тужицкий, дома у него особый стол для работы над
геральдикой. Вот для чего нужна история, вздохнул Медекша, когда этот его
родственник демонстрировал ему свою родословную-Пяст в семнадцатом колене.
И грустно ему стало, что этим сейчас в Польше питается единственный живой
интерес к истории. Молодой граф и ему подобные в самом деле пострадали бы,
если бы у них отняли историю. Каждый час их стал бы короче-на историю. Но
для всех остальных тут никакой проблемы нет. Разве почувствовал бы
кто-нибудь себя ограбленным, если бы судьба повелела нам снова начинать со
времен Мешко'. Гербы и антиквариат! - ужасался Медекша. Вот и все плоды
нашей истории. Все кончилось тем, что посредничество надоело князю. Это
было скорее отвращение, чем усталось. А ведь ему как раз выпадала доля
вытягивать из усадеб и костелов мебель и картины, прожившие там много лет.
Однажды ему сделалось особенно стыдно. Он прочитал, что два гобелена,
которые он помог храму в Луцке продать, упоминались в завещании
архиепископа Хризостома Медекши. Купил их один генерал, в последнее время
с благословения правительства туз тяжелой индустрии, и выстелил ими
гнездышко своей возлюбленной. И тогда князь свернул торговлю. Он стал
поставщиком исключительно для музеев. Такая позиция вскоре окупилась.
читать-неплохо оплачиваемые-лекции в Вильно. Он обрадовался. История была
ему благодарна. Взяла на содержание! Но когда взвесил свои возможности,
взгрустнул. Объекты, которые находились под его попечительством, он назвал
"церковными нищими", а свою служебную контору-"богадельней". Семья старые
стены старалась свалить на шею государства. Государствосемье. Каждый хотел
как можно меньше вкладывать средств, а от него требовали, чтобы он взял
под охрану все. А тут-то чего от него ждут?
стоит, а как бы остановилось на минутку. И не скульптура, и не камень.
Князь застегнул пальто. И еще холод, кивнул он головой, вечно этот ветер
откуда-то. Страна везде, во всем наперекор. Черский заметил его нетерпение.
архитектор! Мило. Кто так решил?
считает этот вопрос неуместным. Ельский воспользовался случаем, чтобы
вмешаться.
соблюдения истины и безопасности, необходимо присутствие врача и
архитектора. Таковы требования администрации!
автомобиле. Правда, поглощенный беседой с Черским, он мало на что обращал
внимание в пути.
надлежащим уважением. Потом, прищурив один глаз.
такое, что он понимает! - Ибо я полагал, - продолжал он, не спуская с
Ельского глаз, - что архитектор нужен из особых соображений. Кроме него
тут непременно должны быть кадет и поэт. Но к чему врач? Какое отношение
имел Понятовский к медицине?
такой настырный, непослушный, никакой у него административной дисциплины.
В любую минуту готов выкинуть какой-нибудь номер. Пусть уж лучше загодя
выболтается!
голову, он решил поделиться с Ельским.
от него, а казалось, что Медекша преднамеренно повысил голос, -
послушайте, - повторил он снова, все еще не находя формы протеста. - Мы
собрались тут, чтобы некие останки захоронить втайне. Мне делается
страшно. Как-никак это был король. Не допускаем ли мы случаем оскорбления
величества?
Конюшевский Владислав
Куликов Роман
Андреев Николай
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман