Чтение 6–й страницы книги ~Ножик Сережи Довлатова~

международной поддержки Народному фронту в борьбе за независимость.

- Да, но возникает вопрос, как я перешлю вам тексты. У вас есть мои
книги?

- Сергей Донатович...

- Просто Сергей.

Ну слава те Господи. Я с самим маршалом Фрагга разговаривал, не тебе
чета, и тот с третьего раза велел: без званий и на ты, курсант. Я имел дело
с интеллигентным человеком. Вопрос обращения по отчеству заслуживает
отдельного социопсихолингвистического изучения. Русско-советское хамство
начиналось с комсомольского свойского "ты" и сквозь все слои и структуры
общества восходило к публичному "тыканью" Генсека членам Политбюро. Но снизу
вверх полагалось на "вы" и по отчеству. Это было самоутверждение холопов во
князьях. У лакея свое представление о величии. В офицерском корпусе
разграничивалось просто: на звездочку старше - "вы", на звездочку младше --
"ты". В российском, даже купринского "Поединка" захолустном армейском полку
- представьте "тыканье" штабс-капитана поручику. Среди "интеллигенции"
задействовалось различие в должности и возрасте. К редактору, скажем, книги
или публикации автор даже постарше и помаститее его обращался взаимно по
отчеству. Автор моложе н немаститый отчества в ответ не получал. А уж в
неформальном общении десять лет разницы казались старшему полным основанием
обращаться к младшему по имени, слыша в ответ свое имя-отчестно. Это пошло в
естество, иное представлялось даже и странным, как бы искусственным,
наигранным: обращаться по отчеству к младшему, пусть даже немного младшему,
пусть даже под пятьдесят, если только он не был значительной, влиятельной
фигурой. Это способствовало самоуважению старших. И не могло зачастую не
унижать младших. Поразительно, что в "интеллигентах"-шестидесятниках почти
поголовно отсутствует само ощущение того, что неравенством обращения он
унижает собеседника, тем самым унижая некоторым плебейством манер себя. Хомо
советикус.

- Ваши рукописи есть у Тамары Зибуновой. Если такую помните, - добавил
я, тут же ощутив глупость своего комментария: не то укор мужскому
равнодушию, не то комплимент донжуанству старого рубаки. В трубке помолчали
в веселой тональности.

- Как же, - согласился он. - Ну, тогда хорошо.

- Мы можем отобрать по своему усмотрению, или у вас есть пожелания?

- Пожалуйста - можете выбрать сами.

- Встает вопрос об оплате. С долларами здесь напряженка.

- Кажется, я еще помню.

- Но гонорар в рублях - гроши, конечно, полтораста за лист, - это дело
святое.

- А вы это можете заплатить Тамаре?

- Без проблем.

- Нужно какое-то письмо от меня, доверенность?

- Ничего. Так сделаем. Никаких сложностей.

- Прекрасно.

- Когда мы отберем - н нам позвоню. Через недельку.

- Буду очень рад. И вообще звоните. Да... немало воспоминаний с
Таллинном связано.

Мы расшаркались с нежными нотами в голосе.

Здесь полагается расписачь. что идея печатать Довлатова принадлежала
всецело мне одному: восстановление справедливости, отдать долг прошлому,
братское сочувствие, возвращение большого писателя; тому подобное. У успеха
много отцов. Нет: идея была не моя, ее родили редакционные дамы, а я так,
сбоку сидел. Гордо заведовал отделом русской литературы, состоящим из меня
одного. В этом есть свои преимущества: когда хоть где-то русская литература
состоит из тебя одного. Хотя если знакомые, большого ума благородные доны,
желая отрекомендовать меня лестным образом, представляли как "лучшего
русского писателя Эстонии", мне оставалось только раздраженно пояснять, что,
конечно, в любой луже есть гад, между иными гадами иройский.

Вообще журнальчик "Радуга" мог издавать один человек, по первым
понедельникам месяца, перед обедом, под холодную закуску. Но редакционные
дамы, как свойственно всем дамам, ставшим редакционными, пили кофе и строили
интриги в убеждении, что коллектив работает напряженно, а штат явно неполон.
Занять каждого своим делом, чтоб ему было некогда соваться в чужие, удалось
только Фигаро, и то ненадолго.

Жизнь "Радуги" - отдельный роман. Впрочем, все есть роман - при наличии
у автора ассоциативно-го мышления. Условием чего служит вообще наличие у
автора мышления. Достопамятные дискуссии о смерти романа ошарашивали
безмозглостью. Ежли роман - зеркало, с которым идешь по большой дороге, - то
ли дороги укоротились, то ли ножки у дискуссантов ослабли, то ли славная
ленинская теория зеркального отражения трещину дала.

То мог быть роман о ячейке Народного фронта, который привел Эстонию к
независимости, а своих зачинщиков, творческую интеллигенцию, к помойке. Что
роман - эпическая трилогия! И жизнь каждого сотрудника - тоже роман,
философский, энциклопедический, сентиментальный и местами матерный.
Психологический триллер о том, как схарчили замглавного редактора. Сага о
художнике, заболевшем аллергией на все виды красок, лечившимся год, не вняв
знаку Господню, и упрямо продолжившим свою богопротивную деятельность. Или
как собрали десяток идиотов, страдающих профессиональной непригодностью во
всех областях занятий, и поэтому часто их меняющих, что должно было
компенсироваться недержанием речи и синдромом реформаторства на фоне
вялотекущей шизофрении, и объединили их в демократический дискуссионный клуб
прогрессивной русской интеллигенции. Клуб дискутировал по четвергам, и
головная боль у меня проходила к вечеру субботы.

Но по легенде, которая всегда совершеннее действительности, Довлатов
уже написал

подобный роман. О том, как он работал и ленинградском "Костре". По этой
легенде роман назывался "Мой "Костер". Раз в неделю, в ночь на субботу, его
поглавно читали по "Свободе". Главы назывались: "Корректор", "Завпоэзией", "
Ответственный секретарь". Произведение было лаконичным и сильным. Довлатов
отличался наблюдательностью и юмористическим складом ума, поэтому каждый
понедельник прославленного в свой черед сотрудника редакции вызывали на
Литейный и после непро-должительной беседы увольняли с треском. Редакция
бросила работать Всю неделю с дрожью ждали очередной передачи, а в субботу,
нервно куря и закусывая водку валидолом, крутили приемники, чтобы узнать,
кто из них приговорен к казни на этот понедельник. Русская рулетка. Ряды
редели. Смертельный удар был нанесен главой "Жратва". Редакция помещалась
недалече от Смольного и в качестве органа Обкома комсомола обедала в
смольнинской столовой. Не в том зале, конечно, где боссы, и не в том, где
инструкторы, и не в том, где машинистки, а вместе с шоферами и наружной
охраной, но все равно - кормушка святая святых, экологически чистые
деликатесы но дешевке, закрыто для простого народа. Довлатов описал
столовую.

В следующий понедельник редакцию навсегда открепили от столовой
Смольного. Ненависть к Довлатову, запивающему сейчас биг-маки кока-колой,
достигла смертельной степени и приобрела священный классовый характер. Можно
простить увольнении отца, но не потерю спецраспределителя.

Однако по прошествии лет, утечении вод и перемене масок и декораций
явствует из довлатовской деятельности в "Костре" совсем другая история,
закулисная, непреложно реальная и неизбежно умолчанная. Достаточно перечесть
главу "Костер" из книги "Ремесло". Пригласил его Воскобойников. Позднее
выяснилось, что мягкохарактерный Воскобойников работал на ГБ. Довлатов прав
в догадках: в журнал обкома комсомола никаким каком не могли взять человека
с нечистой анкетой, беспартийного, без круто волосатой лапы, обратившего на
себя внимание конторы в связи с политическим процессом, автора сочтенных
неблагонадежными рукописей, уволенного по указанию ГБ из газеты, книгу
приказали рассылать, сам под колпаком. Лишь тот, кто ничего не знает о
структуре и системе информации и надзора за печатью и функциях отделов
кадров, может думать иначе; для прочих совграждан это однозначно, как
штемпель в паспорте. Замазанного человека возьмут только с каким-то умыслом.
Теоретически первое - сотрудничество, на которое дается номинальное
согласие. Зачем осторожнейшему лояльнейшему Воскобойникову такой
подчиненный? После скандала в Таллинне? А вот пред патроном надо изображать
деятельность: привлечение новых лиц, расширение сферы работы. Патрон
требует; от патрона только такая инициатива и могла исходить. Второе, что
вероятнее: Довлатои мог быть полезен как источник информации и связей в
среде ленинградской диссидентствующей творческой интеллигенции. Нехай будет
под присмотром, поближе к глазу Большого Брата. Об этом его и извещать не
надо. В любом случае объективно оказался совершен неплохой и даже добрый
поступок, в чем вполне можно с Довлатовым согласиться.

С ним вообще трудно не соглашаться, таков был характер его дарования.
Он не написал, в некотором смысле, ничего спорного. Все просто и внятно. А
если ты с чем-то все-таки не соглашался, легко соглашался он. По жизни он
был миролюбивый человек. Я тоже.

И когда я стал редактировать его рассказы, несогласие вызвали только
два места... Тут паленая-драная память срывается с веревки: редактирование -
это поэма особая, о тридцати трех песнях, девяносто девяти сценах. Моя
любимая сцена в советском редактировании - это когда классик советской
литературы и знатный алкоголик-миллионер - нет, не Шолохов, но Федор
Панферов тоже ничего - был наряжен руководить Всесоюзным совещанием
редакторов. Открытие имело произойти в десять утра в большом зале Дома
литераторов. В десять редакторы празднично расселись. Они не были
классиками, а многие из них не были алкоголиками, многие вообще съехались из
провинций на халявное столичное удовольствие, чего ж им в десять не
рассесться. Но Панферов, повторяю, как хорошо было известно всем его
знавшим, в десять утра если и садился, так только с целью принять стопарь на
опохмел, жалобно выматериться и лечь обратно. Итак. ждут. Ждут... И в самом
деле, к одиннадцати появляется Панферов. Недоопохмелившийся и
недополежавший. Злой, как цепная сука. Транспортируют его под руки из-за
кулис, как адскую машину на взводе, и устанавливают иа трибуне. Кладут перед