мгновенно перестроилась внутренне - выдумала какой-то предлог для опоздания
и, сказав что-то о красоте вечера, сильной росе и промокших ногах, поскорее
ушла к себе в комнату.
Изо дня в день бывали часы - или, по крайней мере, минуты, которые мне
удавалось урвать от моих занятий с детьми, - когда мне приходилось
запираться, чтобы подумать. Нельзя сказать, чтобы я нервничала сверх меры,
скорее, я боялась до крайности, что нервы не выдержат, ибо правда, которую
мне следовало обдумать, была, несомненно, той правдой о моем видении, какой
я ни от кого не смогла бы добиться, о том незнакомце, с которым я была, мне
казалось, неразрывно и необъяснимо связана. Мне понадобилось очень немного
времени, чтобы понять, как надо расследовать это событие, не расспрашивая
никого и незаметно для других, не вызывая никаких волнений среди домашних.
Потрясение, испытанное мною, должно быть, обострило все мои чувства: через
три дня, в результате лишь более пристального внимания, я знала наверное,
что не слуги меня дурачили и что я не была жертвой какой-либо шутки. Всем
окружающим было известно что-то, о чем я и не подозревала. Напрашивался
только один здравый вывод: кто-то позволил себе довольно грубую выходку. Вот
что я повторяла каждый раз, ныряя в свою комнату и запираясь на ключ. Все мы
вместе стали жертвой непрошеного вторжения: какой-то бесцеремонный
путешественник, интересующийся старинными домами, прокрался в парк никем не
замеченный, полюбовался видом с самого лучшего места и выбрался вон, так же
как пришел. Если он посмотрел на меня таким жестким и наглым взглядом, то
это только его бесцеремонность. В конце концов хорошо и то, что мы,
наверное, никогда больше его не увидим.
правильное суждение на этот счет, но самым важным для меня была моя
упоительная работа, и рядом с ней ничто не имело значения. Моя упоительная
работа - это моя жизнь с Майлсом и Флорой, и ничем другим не могла она
полюбиться мне больше, как чувством, что я могу уйти в нее от всякой беды.
Привлекательность моих маленьких питомцев была постоянной радостью,
заставлявшей меня каждый раз наново изумляться напрасности моих
первоначальных страхов и отвращению перед серой прозой моей должности.
Казалось, не должно было быть ни серой прозы, ни тяжелого однообразного
труда, так как же не назвать упоительной такую работу, которая
представлялась мне каждодневной красотой? Все это была романтика детской и
поэзия классной. Разумеется, я не хочу сказать, что мы заучивали только
стихи и сказки: я просто не могу иначе выразить тот род интереса, который
мне внушали мои питомцы. Можно ли это описать иначе, как сказав, что, вместо
того чтобы привыкнуть к ним, а это вовсе не чудо для гувернантки, - призываю
в свидетельницы всех моих сестер! - я постоянно делала все новые открытия.
Но, несомненно, был один путь, где эти исследования сразу прекращались:
глубокий мрак по-прежнему покрывал все, что касалось поведения мальчика в
школе. Как я заметила, мне быстро удалось овладеть собой и без боли смотреть
в лицо этой тайне. Быть может, ближе к правде будет даже сказать, что он сам
- не говоря ни единого слова - разъяснил ее, обратив все это обвинение в
нелепость. Мой вывод процвел истинно розовым цветом, подобно невинности
Майлса: мальчик был слишком чист и ясен для отвратительного школьного мирка
и поплатился за это. Я напряженно размышляла о том, что перевес в различии
характеров и превосходство в положении всегда на стороне большинства - куда
входят и тупые, низкие директора школ - и толкает это большинство к жестокой
расплате.
недостаток, но и он не делал Майлса разиней) - как бы это выразиться? -
придавала им нечто безличное и совершенно ненаказуемое. Они были похожи на
херувимов из анекдота, которых - морально, во всяком случае, - не по чему
было отшлепать. Помню, я чувствовала себя, особенно с Майлсом, так, как
будто у него не было никакой истории в школе. Мы не ждем от малого ребенка
предыстории, богатой событиями, но в этом прелестном мальчике было что-то
необычайно нежное и необычайно счастливое, что как будто рождалось сызнова
каждый день и поражало в нем больше, чем в других детях его лет. Он вообще
никогда не страдал, ни единой секунды. Я приняла это за прямое опровержение
того, будто он и в самом деле был наказан. Если б он был так испорчен, по
нему это было бы видно, и я бы это заметила, напала бы на какой-то след. А я
ничего не заметила, ровно ничего, и, следственно, он был сущий ангел. Он
никогда не говорил о школе, никогда не поминал кого-нибудь из товарищей или
учителей, я же, со своей стороны, была так возмущена их несправедливостью,
что и не намекала на них. Разумеется, я была околдована, и всего
удивительнее то, что даже в то время я отлично это сознавала. Но все же я
поддалась чарам: они умеряли мою муку, а у меня эта мука была не
единственная. В те дни я получила тревожные вести из дому, где дела шли
неладно. Но что это значило, если у меня оставались мои дети? Этот вопрос я
задавала себе в минуты уединения. Детская прелесть моих питомцев ослепляла
меня.
столько часов подряд, что не было никакой возможности идти в церковь, и
потому уже на склоне дня я договорилась с миссис Гроуз, что, если вечером
погода улучшится, мы вместе отправимся к поздней службе. К счастью, дождь
перестал, и я приготовилась выйти на прогулку, по аллее через парк и по
хорошей деревенской дороге, которая должна была занять минут двадцать. Сходя
вниз, чтобы встретиться с моей товаркой в холле, я вспомнила о перчатках,
которые потребовали починки и были заштопаны, публично и, быть может, не
слишком назидательно, пока я сидела с детьми за чаем - в виде исключения чай
подавался по воскресеньям в холодном, опрятном храме из мрамора и бронзы, в
столовой "для взрослых". Перчатки там и остались, и я зашла за ними; день
был довольно пасмурный, но вечерний свет еще медлил, и это помогло мне не
только сразу обнаружить перчатки на стуле у широкого окна, в тот час
закрытого, но и заметить человека по ту сторону окна, глядевшего прямо в
комнату. Одного шага в столовую было достаточно: мой взгляд мгновенно
охватил и вобрал все разом. Лицо человека, глядевшего прямо в комнату, было
то же, - это был тот самый, кто уже являлся мне. И вот он явился снова, не
скажу с большей ясностью, ибо это было невозможно, но совсем близко, и эта
близость была шагом вперед в нашем общении и заставила меня похолодеть и
задохнуться. Он был все тот же - он был все тот же и виден на этот раз, как
и прежде, только до пояса, - окно, хоть столовая и была на первом этаже, не
доходило до пола террасы, где он стоял. Его лицо прижималось к стеклу, но
эта большая близость только напомнила мне странным образом, как ярко было
видение в первый раз. Он оставался всего несколько секунд, но достаточно
долго, чтобы я могла убедиться, что и он тоже узнает меня, и было так,
словно я смотрела на него целые годы и знала его всю жизнь. Что-то, однако,
произошло, чего не было прежде: он смотрел мне в лицо (сквозь стекло и через
комнату) все тем же пристальным и жестким взглядом, как и тогда, но этот
взгляд оставил меня на секунду, и я могла видеть, как он переходит с
предмета на предмет. Сразу же меня поразила уверенность в том, что не для
меня он явился сюда. Он явился ради кого-то другого.
на меня необычайное действие: он вызвал внезапный прилив чувства долга и
смелости. Я говорю о смелости, потому что, вне всякого сомнения, я крайне
осмелела. Я бросилась вон из столовой ко входной двери, в одно мгновение
очутилась на дорожке и, промчавшись по террасе, обогнула угол и окинула
взглядом аллею. Однако видеть было уже нечего - незнакомец исчез. Я
остановилась и чуть не упала, чувствуя подлинное облегчение; я оглядела
место действия, давая призраку время вернуться. Я называю это "временем", но
как долго оно длилось? Сегодня я не могу, в сущности, говорить о
длительности всего события. Чувство меры, должно быть, покинуло меня: все
это не могло длиться так долго, как мне тогда показалось. Терраса и все, что
ее окружало, лужайка и сад за нею, парк, насколько он был мне виден, были
пустынны великой пустынностью. Там были и кустарники, и большие деревья, но
я помню свою твердую уверенность, что ни за одним из них не скрывается
призрак. Он был или не был там: не был, если я его не видела. Это я
понимала; потом, инстинктивно, вместо того чтобы вернуться той же дорогой в
дом, я подошла к окну. Почему-то мне смутно представилось, что я должна
стать на то же место, где стоял призрак. Я так и сделала: прижалась лицом к
стеклу и заглянула в комнату, как заглядывал он. И в эту минуту, как будто
для того, чтобы показать мне точно, на каком расстоянии от меня он стоял, из
холла вошла миссис Гроуз, так же, как до нее это сделала я. И тут я получила
полное представление о том, что произошло. Она увидела меня так же, как я
видела незнакомца; как и я, она сразу остановилась - я потрясла ее так же,
как была потрясена сама. Она вся побелела, и это заставило меня задать себе
вопрос: неужели и я так же побледнела? Словом, она и смотрела, как я, и
отступала по моим следам, и я знала, что она вышла из комнаты и пошла кругом
дома ко мне, а сейчас я с ней должна встретиться. Я осталась там, где была,
и, пока дожидалась ее, успела подумать о многих вещах. Но я упомяну только
об одной из них. Мне хотелось знать, почему она испугалась?
снова показалась в виду.
запыхалась.
что-нибудь заметно?
любой степенью невинности. Бремя уважения к невинности миссис Гроуз
беззвучно свалилось с моих плеч, и если я колебалась с минуту, то вовсе не
из-за того, о чем умалчивала. Я протянула ей руку, и она приняла ее; на
секунду я крепко сжала ее руку, - мне было приятно, что она тут, рядом. В ее
Каменистый Артем
Орловский Гай Юлий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Доценко Виктор
Посняков Андрей