на запад, дотлевает красной купон за местечком, за пригорками, где днем
были бы видны раздольные плантации виноградников. Прощайте, пригорки,
прощайте, золотистые, тугие, солнечным соком налитые гроздья!.. Не раз
Инне приходилось с девчатами работать там, на этих плантациях, когда всем
училищем выходили помогать совхозу в осеннюю виноградную страду. Это были
славные деньки, для Инны необычайно поэтичные. И кто же не исполнится
чувства истинной поэзии при виде человека, загорелого и веселого, с
солнечной гроздью в поднятой руке?! Интересно, росла ли здесь виноградная
лоза во времена Овидия? И было ли какое-нибудь поселение вон там, внизу, у
подножия крепости, где сейчас цветет россыпью огней городок райцентра?
Городок типично южный, беленький, усыпанный лепестками акаций, днем он
просто гласлепит, виноградные лозы вьются над самыми окнами:
сродниться с чистеньким, опрятным своим градом, с его античной (как ей
кажется) белизной, золотистостью ракушечника, и сейчас, когда приближается
время разлуки, девушке хотелось бы стихами сказать ему, виноградному этому
полису, какие-то прощальные добрые слова... И хотя кое-что в городке
нередко огорчало девчат - не хватало, например, воды, водопровод не
менялся, наверное, еще с античных времен (без конца его ремонтируют, и
улицы всегда разрыты), однако при всем том легкая грусть овладевает Инной,
самой даже странно, что так переживает разлуку с городком, с училищем и с
этой угрюмой крепостью. Девушке вдруг становится жаль эти мрачных, совсем
неромантичных башен, где вездесуще турист оставляет свои вандаловы
отметины...
темнотой. И хотя, кроме этого мрака, нет там ничего, девушка как бы еще
чего-то ждет оттуда, где с вечера светилась лунная дорожка. Звезды
царствуют над миром, полуночный ветерок дохнул в лицо...
бывает же так: когда Инна уже совсем собралась уходить, из морской дали,
из непроглядных мраков морских появилось парусное судно, где-то у самого
горизонта схваченное цепкими ножницами пограничных прожекторов. Кто не
спал, мог видеть: в снопах света, под полными парусами, возвращаясь из
дальнего плавания, устало двигался по горизонту "Орион".
могла видеть его свежих "произврдствепных травм", полученных во время
рабочего реис.а, лишь потом бригады исцелителей-мастеров из судоремон
тного могут взять на учет все его повреждения, поставить безошибочный
диагноз, помочь пострадавшему. Сделдв.чуе нужно, заврачевав раны, они
только после этого выпустят своего любимца в новый, может быть, еще более
сложный рейс.
совсем неожиданный здесь в такую пору... Курсанты не знали передышки уже
вторую ночь, раз за разом вылетали из кубриков в шквалистую тьму, чтобы
встать на смену или на подмогу изнуренным до крайней степени товарищам.
Паруснику, казалось,, не будет спасения, его бросало как щепку, на него
непрестанно обрушивались из тьмы тысячетонные водяные громады. По'
сравнению с ними парусник выглядел совсем хрупким, и новичкам чудом
казалось то, что эти грозные валы, надвигавшиеся горы воды до сих пор не
раздавили их суденышко с гордым именем "Орион", что оно наперекор всему
держится, снова и снова оказываясь на высоченных гребнях волн. В такие
ночи особенно тревожно ощущаешь, какие под тобой страшные глубины, какая
пропасть вод, толща тьмы. Не только капитан знает всю меру опасности, но
даже и неоперившийся практикант понимает, что те же самые паруса, что так
весело и легко несли "Орион" погожим днем, сейчас могут стать для него
пагубными: каждый из тех, кого объединил "Орион", в тревоге прислушивался,
как напряженно гудит вверху, трепещет и хлопает под ударами ветров
натянутая парусина. Да, это оно пришло, высшее испытание на мужество и
выдержку, это и есть она, жестокая апогейная ночь, когда на заранее
определенных местах, возле любой мачты и снасти неотлучно несут вахту
курсанты, готовые выполнять любые команды капитана, чтобы удержать судно
на избранном курсе и не дать ему опрокинуться.
прижало к тросам, чуть не выкинуло за борт, и, когда к нему подбежали
молодые моряки, он без их помощи даже не мог встать. Схватив под руки,
оттащили его вниз, в лазарет, но и там старику не стало легче. Стонал, с
каким-то даже подвывом, чего от Ягнича никто еще никогда не слышал. То
была недобрая примета. В ночь тяжкого испытания покалечен, выведен из
строя надежнейший мастер, единственный и, по сути, незаменимый знаток
парусного дела, Тот, кто всех их, курсантов, обучает в рейсе, без кого они
были бы просто беспомощны. Промокший до последней нитки, корчился он от
боли, хватался за живот, отчаянно ругался. Ягнич погибал. Умирал мастер!
старика скрутило так, что кое-кто из курсантов совсем упал духом: крышка
деду. Смерть человека всегда пугает, а сейчас это было вовсе ужасно, ведь
она подкрадывалась к Ягничу, который для юных мореходов был и наставником
и батькой, воплощением незыблемости и главной духовной опорой; с его
уходом "Орион" как бы лишался души. Да еще в такой грозный час, в такую
ревущую ночь!..
том, что могло происходить сейчас в неокрепших курсантских душах, что
сталось бы с ними, ежели бы он вдруг так вот, по-глупому, взял да и отдал
бы концы. Нет, старый, ты не должен, не имеешь права покинуть сейчас свою
вахту, оставить хлопцев на произвол судьбы!..
прохрипел:
сейчас добровольно и безропотно подставлял себя под нож. Молодой врач
велел привязать больного к койке, велел привязать и себя, иначе шторм
помешал бы операции. Был стон, была жуткая брань, был какой-то звериный
вой. Все естество, все нутро Ягнича вопило против того, что его сейчас
выворачивают наизнанку. В другой раз он, конечно, ни за что не согласился
бы на столь бесцеремонное вмешательство в его могучее тело. Но сейчас с
покорностью ягненка лег под нож без всякого сопротивления, ибо так нужно
было товариществу. Речь шла не только ведь о его спасении...
различимые бормотания, возможно, не были обращены только к врачу.
Находившийся при операции помполит расшифровал эти невнятные хрипы как
прощальные указания старика команде, как его заклинания, чтобы не резали
там, наверху, парусов, держались до последнего.
облегченно вздохнул: люди живы, судно держится на воде, хотя и жалкий
имеет вид после такой трепки... Курсанты, когда врач наконец-то разрешил
им навестить Ягнича, застали старика изможденным, но в спокойном, даже
уверенном состоянии духа.
все же пытались шутить, допытывались у Ягнича: о какой это тете Моте
кричал он под ножом хирурга. Обиделся старик. Пустое, не было никакой
"тети Моти", нс захотел Ягнич об этом и говорить. Другое занимало его:
хлопцы.- Думалось - каюк нашему Нептуну, а оно, вишь, как!.. Из
потустороннего рейса вернулся. Ну и дед! Вот за это любим и поздравляем!
неловкость, что такого переполоху наделал, напугал экипаж, причинив
столько хлопот и матросам, и капитану, и этому коновалу с ножом. Сердце
сердцем, но было ведь и другое! Но не сознаваться же ему, что, может,
только благодаря этим хлопцам и выжил, что не мог оставить их, желторотых,
в такую тяжкую минуту.
двужильным!
двигался к родным берегам. Впрочем, по пути пришлось еще подобрать с плота
рыбаков-греков, которые и после того, как были взяты на палубу, накормлены
и переодеты в спортивные костюмы курсантов, все еще не могли прийти в
себя, очумелые, не могли объяснить толком, каким образом удалось им после
гибели судна оказаться на жалком этом плотике и удержаться на нем, пока их
не подобрал "Орион". Врач оказал потерпевшим необходимую помощь, и уже не
Ягничев стон наполнял кубрик, но теперь сам он прислушивался к тому, как
уложенный по соседству молодой курчавый грек в ожидании укола что-то
бормочет по-своему, а по-нашему только ойкает под шприцем - ойканье, оно,
видно, одинаковое у всех, как и слеза людская. Вскоре греков должны бьтлн
сдать на берег, явилась мысль оставить в Пирее и своего только что
прооперированного орионца на долечивание, но Ягнич от такого предложения
отказался наотрез. Самое намерение это обидело его не на шутку.
выбросить, да только можно же сделать это поближе к родному берегу... Ведь
у Ягнича есть там своя Кураевка.
идти. И добавил с улыбкой: