Чтение 6–й страницы книги ~Заповедник~

Я ощутил себя грабителем, застигнутым в чужой квартире.

-- Какой же, -- говорю, -- без этого музей? Без нездорового-то
интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине...

-- Мало вам природы? Мало вам того, что он бродил по этим склонам?
Купался в этой реке. Любовался этой дивной панорамой...

Ну, чего, думаю, я к ней пристал?

-- Понятно, -- говорю, -- спасибо, Вика,

Вдруг она нагнулась. Сорвала какой-то злак. Ощутимо хлестнула меня по
лицу. Коротко нервно захохотала и удалилась, приподняв юбку-макси с
воланами.

Я присоединился к группе, направлявшейся в Три-горскос.

Хранители усадьбы -- супружеская чета -- мне неожиданно понравились.
Будучи женаты, они могли позволить себе такую роскошь, как добродушие.
Полина Федоровна казалась властной, энергичной и немного самоуверенной. Коля
выглядел смущенным увальнем и держался на заднем плане.

Тригорское лежало на отшибе. Начальство редко сюда заглядывало.
Экспозиция была построена логично и красиво. Юный Пушкин, милые влюбленные
барышни, атмосфера изящного летнего флирта...

Я обошел парк. Затем спустился к реке. В ней зеленели опрокинутые
деревья. Проплывали легкие облака.

Я захотел выкупаться, но тут подошел рейсовый автобус.

Я отправился в Святогорсккй монастырь. Старухи торговали цветами у
ворот. Я купил несколько тюльпанов и поднялся к могиле. У ограды
фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне
отвратительными. Рядом устроились двое неудачников с мольбертами.

Я положил цветы и ушел. Надо было посмотреть экспозицию Успенского
собора. В прохладных каменных нишах звучало эхо. Под сводами дремали голуби.
Храм был реален, приземист и грациозен. В углу центрального зала тускло
поблескивал разбитый колокол. Один из туристов звонко стучал по нему
ключом...

В южном приделе я увидел знаменитый рисунок Бруни. Здесь же белела
посмертная маска. Две громадные картины воспроизводили тайный увоз и
похороны. Александр Тургенев был похож на даму...

Подошла группа туристов. Я направился к выходу. Вслед доносилось:

-- История культуры не знает события, равного по трагизму...
Самодержавие рукой великосветского шкоды...

Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления,
паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем
же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То
есть для себя, без расчета на одобрение или протест.

Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч
запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку
из-под торта "Сказка". И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь.
Читал и комментировал:

"...Здравствуй, папа крестный!... Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок
овечий!.. Желаю тебе успехов в работе... Успехов желает, едри твою мать...
Остаюсь вечно твой Радик... Вечно твой, вечно твой... Да на хрен ты мне
сдался?.."

В деревне Михал Иваныча не любили, завидовали ему. Мол, и я бы запил!
Ух, как запил бы, люди добрые! Уж как я запил бы, в гробину мать!.. Так ведь
хозяйство... А ему что... Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые
собаки, которые порой надолго исчезали. Тощая яблоня и грядка зеленого
лука...

Как-то дождливым вечером мы с ним разговорились:

-- Миша, ты любил свою жену?

-- Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит? -- всполошился Михал
Иваныч.

-- Лизу. Елизавету Прохоровну.

-- А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал...

-- Что же тебя в ней привлекало? Михал Иваныч надолго задумался.

-- Спала аккуратно, -- выговорил он, -- тихо, как гусеница...

Молоко я брал в соседнем доме у Никитиных. Те жили солидно. Телевизор,
"Незнакомка" Крамского... С пяти утра хозяин занимался делами. Чинил забор,
копался в огороде. Как-то вижу -- телка за ноги подвешена, Хозяин шкуру
снимает. А нож белый-белый, в крови...

Никитиных Михал Иваныч презирал. И они его -- соответственно.

-- Все пьет? -- интересовалась Надежда Федоровна, размешивая в лохани
куриную еду.

-- Видел я его на базе, -- говорил Никитин, орудуя фуганком, -- с утра
подмалевавши. Мне не хотелось им поддакивать.

-- Зато он добрый.

-- Добрый, -- соглашался Никитин, -- жену чуть не зарезал. Все платья
ейные спалил. Ребятишки в кедах бегают зимой... А так он добрый...

-- Миша -- человек безрассудный, я понимаю, но добрый и внутренне
интеллигентный...

Действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые
бутылки он не сдавал, выбрасывал.

-- Совестно мне, -- говорил он, -- чего это я буду, как нищий...

Как-то раз проснулся он, и было ему совсем худо. Пожаловался:

-- Колотит всего.

Я дал ему рубль. В обед спрашиваю:

-- Ну как, полегче?

-- Кого?

-- Опохмелился?

-- Ну. Как на сковороду плеснул, аж зашипело! Вечером ему опять стало
плохо.

-- К Никитину пойду. Или руль даст, или так нальет...

Я вышел на крыльцо. Слышу разговор:

-- Сосед, холера, дай пятерку.

-- Ты мне с Покрова должен.

-- Отдам.

-- Отдашь -- тогда поговорим.

-- Да принесу с аванса.

-- Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье...

-- А... Конем их!.. Все же дай пятерочку. Из принципа дай, бляха-муха!
Покажи наш советский характер!

-- На водку, что ли?

-- Кого? На дело...

-- Какое у тебя, паразита, дело? Трудно лгать Михал Иванычу, ослаб.

-- Выпить надо, -- говорит он.

-- Не дам. Хочешь, обижайся -- не дам!

-- Так я ж верну с аванса.

-- Не дам.

И чтобы кончить разговор, уходит Никитин в избу, хлопнув тяжелой дверью
с голубым почтовым ящиком.

-- Ну, погоди, сосед! -- возмущается Михал Ива-ныч, -- погоди!..
Дождешься! Ох, дождешься! Вспомнишь этот разговор!..

В ответ -- ни звука. Бродят куры. Золотистые связки лука над
крыльцом...

-- Я тебе устрою веселую жизнь! Ты у меня... Краснолицый, взъерошенный,
Михал Иваныч продолжает орать:

-- Забыл?! Все, гад, забыл?! Начисто?!..

-- Чего забыл-то? -- выглядывает Никитин.

-- Забыл -- так мы напомним!

-- Чего забыл-то, ну?

-- Все напомним. Напомним семнадцатый год! Мы тебя это... Мы тебя,
холеру, раскулачим! Всех партей-ных раскулачим! В чека тебя отправим, как
этого... Как батьку Махно... Там живо...

И, выждав некоторую паузу:

-- Сосед, выручи, дай пятерочку... Ну, трояк... Христом-Богом прошу...
Сучара ты бацильная...

Наконец я отважился приступить к работе. Мне досталась группа туристов
из Прибалтики. Это были сдержанные, дисциплинированные люди. Удовлетворенно
слушали, вопросов не задавали. Я старался говорить коротко и не был уверен,
что меня понимают.

Впоследствии меня обстоятельно проинструктировали. Туристы из Риги --
самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы,
то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой
доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома?

Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой
и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно,
различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно
неожиданные. Например:

"Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?"

Что касается соотечественников, то их необходимо дифференцировать.
Работягам излагать коротко и просто. К служащим быть повнимательнее. Среди
них попадаются весьма эрудированные. Начитавшиеся Пикуля, Рождественского,
Мейлаха. Почерпнувшие Дикие сведения у Новикова...

Интеллигенция наиболее придирчива и коварна.

Готовясь к туристскому вояжу, интеллигент штудирует пособия.
Какой-нибудь третьестепенный факт западает ему в душу. Момент отдаленного
родства. Курьезная выходка, реплика, случай... Малосущественная цитата... И
так далее.

На третий день работы женщина в очках спросила меня:

-- Когда родился Бенкендорф?

-- Году в семидесятом, -- ответил я. В допущенной мною инверсии звучала
неуверенность,

-- А точнее? -- спросила женщина.

-- К со/калению, -- говорю, -- забыл... Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы
честно: "А пес его знает!",.. Не такая уж великая радость -- появление на