необходимо компенсировать убийство жертвы смертью убийцы. Но
смертная казнь -- не просто смерть. По сути своей она так же
отличается от лишения жизни, как концлагерь от тюрьмы. Она есть
убийство, спору нет, арифметическая расплата за другое
убийство. Но она присовокупляет к смерти некий регламент,
публичную и заранее известную осужденному преднамеренность,
организованность, наконец, которая сама по себе является
источником моральных страданий, более ужасных, чем смерть.
Короче, ни о какой равноценности не может быть и речи. Многие
законодатели считают предумышленное преступление куда более
тяжким, чем спонтанное. Но что такое смертная казнь, если не
наиболее предумышленное из убийств, с которым не сравнится
самое расчетливое злодеяние? Если уж соблюдать принцип
равноценности, следовало бы приговаривать к смертной казни лишь
того преступника, который заблаговременно предупредил свою
жертву о дне и часе, когда его настигнет ужасная смерть, так
что начиная с этого момента обреченный на смерть человек должен
месяцами цепенеть в ожидании своей участи. Но такие чудовища в
природе не встречаются.
безболезненной смерти осужденных, они не сознают, о чем говорят
и, что самое главное, им не хватает воображения. Опустошающий и
разлагающий страх, который становится уделом осужденного в
течение долгих месяцев или лет [*1], -- это наказание похуже
смерти, наказание, подобного которому жертва не испытывает.
Даже ошеломленная грубым посягательством на ее жизнь, она, в
большинстве случаев, гибнет, так и не осознав, что с нею
происходит. Вряд ли она мучится ужасным сознанием того, сколько
именно ей еще остается жить и есть ли у нее надежда на
спасение. Зато осужденный испытывает весь этот ужас вплоть до
мелочей. Пытка надеждой сменяется приступами животного
отчаяния. Адвокат и священник из чистого человеколюбия,
тюремщики -- для того, чтобы узник не буйствовал, -- все в один
голос уверяют его, что он будет помилован. Он то всем своим
существом доверяется им, то отказывается верить. Днем он
надеется, а ночью теряет надежду [*2]. Неделя проходит за
неделей, отчаянье и безнадежность растут и становятся в равной
мере невыносимыми. По словам всех очевидцев, цвет лица у
осужденных меняется, страх действует на него словно кислота.
"Знать, что умрешь, это еще полбеды, -- сказал один из узников
тюрьмы Френ. -- Не знать, суждено ли тебе остаться в живых, --
вот страшнейшая пытка". "Подумаешь, поганая четверть часика!"
-- говорил о смертной казни Картуш. Но ведь речь идет не о
минутах, а о целых месяцах. Задолго наперед осужденный знает,
что будет убит и что спасти его может только указ о
помиловании, столь же вероятный, как глас небесный. В любом
случае он не может самолично что-то изменить, выступить в свою
защиту, убедить кого-то. Все свершается помимо его воли. Он
перестал быть человеком, превратился в неодушевленный предмет,
которым палачи могут вертеть, как им вздумается. Он пребывает в
царстве абсолютной необходимости, в царстве инертной материи,
наделенной, однако, сознанием, -- своим злейшим врагом.
до казни провел семьсот суток в кандалах -- факт
возмутительный! Осужденные на смерть уголовники обычно ждут
казни от трех месяцев до полугода. Эту отсрочку трудно
сократить ввиду возможности помилования. Впрочем, я могу
засвидетельствовать, что рассмотрение прошений о помиловании
производится во Франции со всей ответственностью, не
исключающей явного стремления к милосердию в той мере, с какой
это позволяют закон и нравы.
субботняя ночь считается среди смертников самой спокойной.
этого человека, называют его "посылкой", они знают, что
говорят. Не иметь возможности противиться рукам, которые
перемещают тебя с места на место, держат или бросают, -- это
ведь и значит быть просто вещью, пакетом или, лучше сказать,
стреноженной скотиной. Но скотина может хотя бы отказаться от
кормежки. А смертник такой возможности лишен. Его ублажают так
называемым "спецрационом" (в тюрьме Френ стол ¬ 4 включает в
себя молоко, сахар, сладости, вино, сливочное масло); тюремщики
следят за тем, чтобы он питался как следует. Скотина, идущая на
бойню, должна быть в хорошей /форме/. Эта вещь или скотина
имеет одно-единственное право -- право на мелкие поблажки, на
удовлетворение прихотей. "Какие они все привередливые!" -- без
тени иронии восклицает начальник тюрьмы Френ, имея в виду
смертников. Спору нет, но как иначе сочетать это подобие
свободы с достойным выбором, без которого человек не может
обойтись? Привередливый или непритязательный, начиная с момента
вынесения приговора, осужденный попадает в чрево бесстрастной
машины. Неделю за неделей он крутится в колесном механизме,
управляющем всеми его действиями, и в конце концов передающем в
руки, которые уложат его на машину для убийства. "Посылка"
подчинена не случайностям, управляющим жизнью живого существа,
а механическим законам, которые позволяют ей безошибочно
предвидеть день собственной казни.
смертника в роли предмета. В те три четверти часа, что отделяют
его от казни, неотвратимость смерти подавляет все; перед
связанным и покорным зверем разверзается ад -- и что в
сравнении с ним та преисподняя, которой его пугают! В конечном
счете древние греки с их цикутой были куда человечнее: они
предоставляли смертникам относительную свободу, возможность
отсрочить или приблизить час собственного конца. Они признавали
за ними право выбора между самоубийством и казнью. Мы же, из
пущей предосторожности, вершим правосудие сами. Впрочем, о
настоящем правосудии можно было бы говорить лишь тогда, когда
осужденный, за много месяцев наперед оповестив свою жертву о
том, что он намерен с нею сделать, входил бы к ней,
крепко-накрепко связывал ее, сообщал, что она будет убита ровно
через час и посвящал этот час наладке аппарата для убийства. Но
найдется ли преступник, который повергал бы свою жертву в столь
безнадежное и беспомощное состояние?
что обычно овладевает смертниками непосредственно перед казнью.
Эти люди, которым уже нечего терять, могли бы идти ва-банк,
предпочесть смерть от пули "при попытке к бегству" или угодить
под резак гильотины после отчаянной схватки, помрачающей
сознание. В некотором смысле то был бы свободный выбор смерти.
Однако, за редчайшими исключениями, осужденный идет на смерть
покорно, в каком-то тупом оцепенении. Вот это, вероятно, и
имеют в виду журналисты, когда пишут, что осужденный "встретил
смерть мужественно". А речь идет всего-навсего о том, что он не
наделал шума, не вышел из роли "посылки", и что все на свете
признательны ему за это. Участвуя в столь гнусном спектакле,
"заинтересованное лицо" доказало свою похвальную
благопристойность, способствуя тому, чтобы вся эта гнусность не
слишком затянулась. Но и похвалы, и свидетельства о мужестве
составляют часть общей мистификации, окружающей смертную казнь.
Ибо смертник часто ведет себя тем благопристойнее, чем больший
страх его мучает. Он заслуживает похвал со стороны прессы лишь
потому, что его страх или чувство беспомощности настолько
сильны, что полностью лишают его воли. Поймите меня правильно.
Некоторые осужденные, политические или уголовники, встречают
смерть достойно, и о них следует говорить с подобающим
уважением. Но большинство из них не разжимают рта
просто-напросто от страха и кажутся невозмутимыми лишь потому,
что скованы ужасом, и, по-моему, эта дышащая жутью немота
достойна еще большего уважения. Когда отец Бела Жюст за
несколько минут до казни предложил молодому смертнику написать
письмо близким, он услышал в ответ: "У меня не хватит духу даже
на это". Мог ли этот священник, услышав подобное признание в
слабости, не склониться перед тем, что есть в человеке самого
жалкого и самого святого? Кто посмеет сказать, будто трусливо
умирают те, кто до самого конца так и не разжал рта, и только
оставленная ими лужица под ногами может поведать о том, что они
испытали? И что в этом случае прикажете думать о тех, кто довел
их до такого состояния? В конце концов, каждый убийца идет на
риск ужаснейшей из смертей, тогда как те, кто убивает его, не
рискует ничем, кроме разве что повышения по службе.
вне всякой морали, ни добродетель, ни мужество, ни ум, ни
сознание собственной невиновности уже не играют здесь никакой
роли. В его лице общество разом отбрасывается в область
первобытного страха, где уже ничто не подлежит суду. Всякая
Шломо Вульф
Суворов Виктор
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Конан-Дойль Артур