Чтение 6–й страницы книги ~Роман без вранья~

Над Большим театром четыре коня взвились на дыбы. Рвут вожжи и мускулы
на своих ногах. И все без толку. Есенин посмотрел вверх:

-- А ведь мы с тобой вроде этих глупых лошадей. Русская литература
будет потяжельше Большого театра.

И он в третий раз стал перечитывать статейку в журнальчике.

Статейка последними словами поносила Есенина. Где полагается, стояла
подпись: "Олег Леонидов".

Я взял из рук Есенина журнальчик, свернул его в трубочку и положил в
карман.

-- О Пушкине и Баратынском тоже писали, что они -- прыщи на коже
вдовствующей российской литературы...

Есенин ловил ухом и прятал в памяти каждое слово, сказанное о его
стихах. Худое и лестное. Ради десяти строк, напечатанных о нем в захудалой
какой-нибудь газетенке, мог лететь из одного конца Москвы в другой. Пишущих
или говорящих о нем плохо как о поэте считал своими смертельными врагами.

В одном футуристическом журнале в тысячу девятьсот восемнадцатом году
некий Георгий Гаер разнес Есенина.

Статья была порядка принципиального: урбанистические начала столкнулись
с крестьянскими.

Футуристические позиции тех времен требовали разноса.

Годика через два Есенин ненароком обнаружил под Георгием Гаером --
Вадима Шершеневича.

И жестким стал к Шершеневичу, как сухарь. Я отдувался. Извел словесного
масла великое множество -- пока сухарь пообмяк с верхушки.

А по существу так до конца своих дней и не простил он от полного сердца
Шершеневичу его статейки.

Рыча произносил:

-- Георгий Гаер.

12

Стояли около "Метрополя" и ели яблоки. На извозчике мимо с чемоданами
-- художник Дид Ладо.

-- Куда, Дид?

-- В Петербург.

Бросились к нему через площадь бегом во весь дух.

Налету вскочили.

-- Как едешь-то?

-- В пульмановском вагоне, братцы, в отдельном купу красного бархата.

-- С кем?

-- С комиссаром. Страшеннейшим! Пистолетами и кинжалищами увешан, как
рождественская елка хлопушками. А башка, братцы, что обритая свекла.

По паспорту Диду было за пятьдесят, по сердцу восемнадцать. Англичане
хорошо говорят: костюму столько времени, на сколько он выглядит.

Дид с нами расписывал Страстной монастырь, переименовывал улицы, вешал
на шею чугунному Пушкину плакат: "Я с имажинистами".

В СОПО читал доклады по мордографии, карандашом доказывал сходство всех
имажинистов с лошадьми: Есенин -- вятка, Шершеневич -- орловский, я --
гунтер.

Глаз у Дида был верный.

Есенина в домашнем быту так и звали мы -- Вяткой.

-- Дид, возьми нас с собой.

-- Без шапок-то?..

Летом мы ходили без шапок.

-- А на кой они черт!?

Если самому восемнадцать, то чего возражать?

-- Деньжонки-то есть?..

-- Не в Америку едем.

-- Валяй, садись.

Поехали к Николаевскому вокзалу.

На платформе около своего отдельного пульмановского вагона стоял
комиссар.

Глаза у комиссара круглые и холодные, как серебряные рубли. Голова тоже
круглая, без единого волоска, ярко-красного цвета. Я шепнул Диду на ухо:

-- Эх, не возьмет нас "свекла"!

А Есенин уже ощупывал его пистолетину, вел разговор о преимуществе
кольта над прямодушным наганом, восхищался сталью кавказской шашки и
малиновым звоном шпор.

Один кинорежиссер ставил картину из еврейской жизни. В последней части
в сцене погрома должен был на "крупном плане" плакать горькими слезами малыш
лет двух. Режиссер нашел очаровательного мальчугана с золотыми кудряшками.
Началась съемка. Вспыхнули юпитеры. Почти всегда дети, пугаясь сильного
света, шипения, черного глаза аппарата и чужих дядей, начинают плакать. А
этому хоть бы что -- мордашка веселая и смеется во все горлышко. Пробовали и
то и се-- малыш ни в какую. У оператора опустились руки. Тогда мать
неунывающего малыша научила режиссера:

-- Вы, товарищ, скажите ему: "Мойшенька, сними башмачки!" Очень он
этого не любит и всегда плачет.

Режиссер сказал и -- павильон огласился пронзительным писком. Ручьем
полились горькие слезы. Оператор завертел ручку аппарата.

Вот и Есенин, подобно той матери, замечательно знал для каждого секрет
"мойшенькиных башмачков": чем расположить к себе, повернуть сердце, вынуть
душу.

Отсюда его огромное обаяние.

Обычно -- любят за любовь. Есенин никого не любил, и все любили
Есенина.

Конечно, комиссар взял нас в свой вагон, конечно, мы поехали в
Петербург, спали на красном бархате и пили кавказское вино хозяина вагона.

В Петербурге весь первый день бегали по издательствам. Во "Всемирной
литературе" Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею
обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей
канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими
входящими и исходящими книгами.

В этом много чистоты и большая человеческая правда.

На второй день в Петербурге пошел дождь. Мой пробор блестел, как крышка
рояля. Есенинская золотая голова побурела, а кудри свисали жалкими
писарскими запятыми. Он был огорчен до последней степени.

Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам без ордера шляпу.

В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал:

-- Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.

Мы, невероятно обрадованные, благодарно жали немцу пухлую руку.

А через пять минут на Невском призрачные петербуржане вылупляли на нас
глаза, ирисники гоготали вслед, а пораженный милиционер потребовал:

-- Документы!

Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в
революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами.

13

К осени стали жить в бахрушинском доме. Пустил лас к себе на квартиру
Карп Карпович Коротков -- поэт, малоизвестный читателю, но пользующийся
громкой славой у нашего брата.

Карп Карпович был сыном богатых мануфактурщиков, но еще до революции от
родительского дома отошел и пристрастился к прекрасным искусствам.

Выпустил он за короткий срок книг тридцать, книги прославились
беспримерным отсутствием на них покупателя и своими восточными ударениями в
русских словах.

Тем не менее расходились книги Короткова довольно быстро благодаря той
неописуемой энергии, с какой раздавал их со своими автографами Карп
Карпович!

Один веселый человек пообещал даже два фунта малороссийского сала
оригиналу, у которого бы оказалась книга Карпа Карповича без дарственной
надписи. Риск был немалый.

В девятнадцатом году не только ради сала, но и за желтую пшенку кормили
собой вшей по неделе и больше в ледяных вагонах.

И все же пришлось веселому человеку самому съесть свое сало. Комната у
нас была большая, хорошая.

14

Силы такой не найти, которая б вытрясла из россиян губительную
склонность к искусствам -- ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по