они сидели вчетвером. Четыре немца. И когда я подошел почти
вплотную, заглядывая в карты через их плечи, они долго меня не
замечали, а когда дольше не замечать уже стало неприличным,
дружно, как по команде, кивнули мне головами и чрезмерно
сосредоточенно углубились в карты. Я отошел от них, не
попрощавшись, и, клянусь честью, мне это не показалось, все
четверо облегченно вздохнули и свободно откинулись на спинки
кресел.
особенно-то не беспокоило, я привык к этому за время жизни в
Берлине. Они - сами по себе, ясам по себе. Равнодушный
нейтралитет. И то - слава Богу!
речь, такая приятная и родная после немецкой, сухой и
отрывистой, как военные команды, витала над Золотыми Песками,
над теплым морем, и душа моя трепетала при сладких звуках этой
музыкальной, певучей речи. Я бродил среди распростертых на
горячем песке тел и по цвету и фасону купальников угадывал
русских даже тогда, когда они молчали, зажмурив глаза от ярких
солнечных лучей.
цвета - единственным доступным им красителем была хна. Во
ртах, когда они размыкали губы, поблескивало золото вставных
зубов.
объединенные городом или областью, откуда приехали, и чужому
затесаться к ним не представлялось возможности. Они
настораживались и замыкались при виде незнакомого человека,
подозревая в нем провокатора или шпиона согласно инструктажу,
который получили дома перед отъездом за границу.
облизываясь, вокруг этих стаек, сердце мое замирало от звуков
русской речи, и, как подобает гиене, я выискивал
антилопу-одиночку, отбившуюся от стада и не защищенную
круговой порукой.
осталась лежать на пляже на разостланном полотенце, прикрыв
рукой глаза от солнца. Я воспользовался тем, что она не видит,
и тихо подсел рядом, достал из сумки тюбик с маслом, выдавил
оттуда на ладонь и стал смазывать плечи, кося глазом на нее.
прочел испуг и недоумение. Я тут же поспешил успокоить ее,
заговорив по-русски и предложив ей масло от загара. Это
немного успокоило ее, она поняла. что я не чужой, а свой, и
даже взяла мой тюбик с маслом.
надписи на тюбике.
Берлине.
розовому от загара короткому носу и удовлетворенно улыбнулась,
обнажив два или три золотых зуба среди белых прекрасных
остальных зубов. Золотыми, очевидно, были коронки, одетые на
зубы для красоты.
Урале, работает на металлургическом заводе. Была замужем.
Остались дочь и сын. Сама вытягивает их. Зарабатывает неплохо.
Хватает. Огород свой. Овощи, картошку покупать не приходится.
бюстгальтером, широкие мягкие бедра и выступающие синими
гроздьями вены на икрах. Была она курноса и чуть узкоглаза и
скуласта, что свидетельствовало об известной доле татарских
кровей.
по мужскому вниманию, и не спешила уходить и улыбалась мне
обнадеживающе и по-свойски.
робко рисуя в уме радужные картины назревающего курортного
романа с русской, вкусной, аппетитной бабенкой, такой родной и
близкой, словно я знал ее давным-давно и все не мог насытиться
ее пьянящей близостью.
сговаривались о встрече вечером после коллективного ужина в
русской группе, когда она постарается улизнуть от своих и
прийти ко мне на свидание. Я предполагал пригласить ее в бар и
там накачать болгарским коньяком "Плиска", что заметно
ускорило бы наше сближение.
тюбик с маслом для загара. И немецкую зажигалку. Она повертела
в пальцах красную, копеечную зажигалку с рекламой американских
сигарет "Кэмэл" и спросила удивленно, почему это у меня все
вещи заграничные. И сумка с надписью "Адидас", и солнечные
очки, и плавки, и даже зажигалка.
у меня заграничные потому, что я живу в Берлине. В Западном. И
паспорт у меня тоже не советский, а германский.
зажигалку и тюбик с маслом, вскочила на ноги и, подхватив с
песка полотенце, побежала с пляжа. Не попрощавшись и не
оглянувшись.
пляжа в волейбол. Я когда-то неплохо бил по мячу и включился в
игру, не спросив разрешения, ибо этого и не требуется. Мои
точные пасы и удары по мячу обратили на себя внимание. Игроки
похвалили меня, перекидываясь словами, как со своим, и я
почувствовал, что принят в их круг.
бутылку водки, откупорил, и все стали пить, отхлебывая из
горлышка и передавая бутылку по кругу. Я тоже хлебнул, обжег
гортань и закашлялся. Все рассмеялись, а один сказал:
бы обошлось, а я, глупо ухмыляясь, объяснил им, что я уже
несколько лет как уехал из России и поэтому, должно быть,
отвык пить по-русски.
исчезли они, покинув меня. И недопитую бутылку русской водки в
песке.
говорил, ко мне поворачивались спинами. Должно быть, слух о
том, что я эмигрант, прошел по русским группам. На меня лишь
издали поглядывали с любопытством и даже показывали пальцами в
мою сторону, но стоило мне приблизиться, становились
отчужденными и даже враждебными.
тюленьего лежбища я был инородным телом.
ласковое черноморское солнце казалось мне тоже недружелюбным,
готовым сжечь, испепелить меня. Устав лежать, я бродил по
колено в воде вдоль берега и безнадежно шарил глазами по
телам, распростертым на горячем золотом песке, уже не надеясь
встретить хоть один дружелюбный взгляд.
Женщину, мужчину и ребенка. О том, что они евреи, я догадался
не по смуглости их кожи и не по карим глазам. У болгар,
которых много на пляже, такие же лица. У этих на шеях висели
на тоненьких цепочках шестиконечные звезды Давида. Никто,
кроме еврея, это не наденет. У женщины звезда была золотая, у
мужчины - серебряная. Даже у трехлетнего мальчугана болталась
на груди серебряная шестиконечная звездочка. Они сидели на
большой белой простыне и, как и подобает евреям, кормили
ребенка. Евреи всегда кормят детей. Даже на пляже. И при этом
покрикивают на них и почти насильно заталкивают ложку в
перемазанный рот.
трое были единственными, для кого я не чужой. Это был мой
народ. Мои соплеменники. Больше я уже не был один.
каким-то вдруг проснувшимся во мне высокомерием обходя тела -
немецкие, русские и еще черт знает какие чужие тела. Мне было
на них теперь наплевать! Я встретил своих!
различил язык, на котором они говорили. Это был иврит.
Древнееврейский язык, на котором разговаривают только в
Израиле. За короткое время жизни в этой стране я выучил лишь с
десяток слов, да и их позабыл, когда навсегда покинул Израиль.
Конюшевский Владислав
Конан-Дойль Артур
Свержин Владимир
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Лукин Евгений