растет среди башен с нетопырями, среди виноградников, ящериц и коней,
воспитывается с крестьянскими недорослями и питает свой ум то бабушкиными
сказками, то учением кармелита), вообразил существование непризнанного
брата, вероятно дурнонравного, раз отец от него отказался. Сперва Роберт был
слишком мал, а впоследствии чересчур стыдлив, чтобы спрашивать, по какой из
линий тот ему приходится братом - по отцу или по матери (и так и этак на
одного из родителей падала тень традиционного и непростительного
прегрешения). В любом случае брат существовал, и по какой-то, возможно, даже
сверхъестественной вине он был отринут и отвергнут, и разумеется, не мог не
ненавидеть его, Роберта, балованного в доме.
свидеться, полюбить его и ему полюбиться) тревожил его в детстве ночами, а
постарше, подростком, он перелистывал в библиотеке старинные томы, ища
запрятанного портрета ли, церковной ли записи, какого-то знака. Он кружил по
чердакам, копался в сундуках с дедовской одеждой, рассматривал зеленые от
окислов медали, мавританские клинки, теребил вопрошающими пальцами
распашонки тонкой бязи, безусловно надеванные новорожденным, но неясно -
годы или столетия назад.
Феррант, и ему стали приписываться мелкие проступки, в которых облыжно
обвиняли Роберта, а именно хищение пирожного или отпуск цепной собаки со
сворки. Феррант, полномочием своего небытия, действовал за спиной Роберта, а
Роберт прикрывался Феррантом. Постепенно привычка виноватить несуществующего
брата в том, чего Роберт не совершал, перешла в порок приписывать ему и те
грехи, которые Роберт на самом деле содеял и в которых раскаивался.
наказание за собственные проступки, он убеждал себя в невиновности, и что он
жертва злоупотребления.
полученный от мастера, а по существу в отместку за какую-то
несправедливость, которую с ним сотворили, смахнул фруктовое деревце,
выращенное отцом на развод. Осознав, какое глупое лиходейство теперь на его
совести, Роберт стал предчувствовать мучительные последствия, наименьшим из
каковых была продажа в рабство туркам, с тем чтобы они продержали его
остаток жизни гребцом на галерах, от чего он решил спасаться бегством и
пристать к горным бандитам. Ища оправдания свершенному, он довольно скоро
уверил себя, что изувечил саженец не он, а Феррант.
заявил, что во избежание неукротимого его гнева, провинившемуся предлагается
сознаться. Роберт ощутил порыв жалости и великодушия: если бы он выдал
Ферранта, тот, бедолага, был бы заново отвергнут. В сущности говоря, он и
вредничал только из-за своего одинокого сиротства, видя, как соперник
купается в ласках матери с отцом... Роберт выступил из ряда и, содрогаясь от
ужаса и гордости, сказал, что не желает, чтобы кого-либо наказывали взамен
его. Эта речь, хотя и не была признанием, воспринялась как таковое. Отец,
закручивая ус и поглядывая на мать, свирепо прочищая глотку, ответствовал на
это, что хотя вина и была тяжчайшей и кара неотвратима, но все же невозможно
не оценить, как юный синьор де ла Грив с честью следует семейному заводу, и
значит, не изменит чести и в будущем, хотя пока что ему только восемь лет.
Затем подвел итоги: Роберт не будет взят в августовскую поездку к кузенам
Сан-Сальваторе. Хотя приговор и не сильно радовал (в имении Сан-Сальваторе
один винодел, Квирин, учил Роберта залезать на фиговое дерево огромного
размера), все же он был значительно мягче, нежели султановы галеры.
лжив; с неприкрытым удовлетворением он взглядывает на мать и избирает
несуровое наказание, раз уж наказание было обещано. Однако Роберт обдумывал
и обсасывал этот случай очень долго и пришел к выводу, что его мать и отец
несомненно почувствовали, что виновник - это Феррант, восхитились братской
самоотверженностью их перворожденного сына и порадовались, что в очередной
раз обошлось без обнародования семейного греха.
отсутствующего брата будет иметь определяющее значение для нашей повести. Во
взрослом Роберте - по крайней мере в Роберте того сложнейшего, путаного
периода, когда мы наблюдаем его на "Дафне" - отзывается полудетская игра
самого с собой.
осаждавшемся Казале. Думаю, правильнее всего будет пустить на свободу
фантазию и вообразить, как разворачивались дела.
года как-то узналось, что открытый вопрос мантуанского наследства принес
немало огорчений герцогству Монферрато, и что-то вроде полуосады уже
происходило там. Коротко говоря - историю эту рассказывали и другие, хотя
даже еще отрывочнее, чем я, - в декабре 1627 года скончался герцог Викентий
II Мантуанский, и у одра этого шелопута, не умевшего делать детей,
разыгрался балет четырех претендентов, а также их агентов и покровителей.
Победителем оказался маркиз Сен-Шармон, он убедил Викентия, что наследником
должен быть назначен один кузен по французской линии. Карл Гонзага, герцог
Невер. Старый Викентий, между охами и вздохами, женил или позволил жениться
в страшной спешке этому Неверу на своей племяннице Марии Гонзага и испустил
дух, оставляя племяннице область.
среди прочего Монферратский маркизат; столицей маркизата был город Казале,
самая серьезная крепость Северной Италии. Будучи расположен между миланскими
(то есть испанскими) владениями и землями Савойя, Монферрато давал
возможность контролировать всю область верхнего течения По, все пути через
Альпы к югу, сообщение между Миланом и Генуей, и вообще представлял собой
одну из двух буферных территорий между Францией и Испанией. Ни одна из двух
больших держав не доверяла второй буферной территории, герцогству Савойя,
поскольку Карл Иммануил I Савойский постоянно вел игру, которую только из
большой вежливости можно называть двойной. Переход Монферрато к Неверам
практически означал бы переход этих земель к Ришелье. Естественно, Испания
предпочитала, чтобы Монферрато оказался у любого другого хозяина, скажем у
герцога Гвасталльского. Не будем уж говорить, что кое-какие права на
наследование имелись у Савойского герцога. Но так как все же завещание
существовало, и указывался в нем Невер, всем прочим претендентам оставалось
только уповать на то, что Священный и Римский Германский Император, чьим
вассалом формально являлся Мантуанский герцог, не ратифицирует это
наследование.
решится наконец высказать свое мнение, начали осаждать Казале: первая осада
была проведена Гонсало де Кордова, а теперь, во второй раз, город обступила
основательная армия испанских и имперских сил под командованием Спинолы.
Французский гарнизон готовился оказать сопротивление в ожидании помощней
французской армии, а она, занятая на северном фронте, один Бог знал,
успевала ли подойти.
Поццо выстроил на площадке напротив замка самых молодых из дворового люда и
самых поворотливых крестьян своей деревни, роздал им снаряды, имевшиеся в
оружейне, вызвал туда же Роберта и произнес следующую речь, заготовленную за
ночь: "Слушайте, вот что я говорю. Наша с вами округа спокон века платила
монферратскому маркизу, монферратцы уже давно заодно с герцогом Мантуанским,
а этот герцог теперь господин Невер. Кто будет врать, что Невер не мантуанец
и не монферратец, тому я лично дам кулаком в рожу, потому что вы
бессмысленные твари и об этом рассуждать рылом не вышли. За вас думать буду
я, так как я хозяин и хотя бы понимаю дело чести. Но поскольку вы эту честь
в гробу видали, могу вам обещать попросту, что если имперцы займут Казале,
они вас пряниками не накормят, с виноградниками сотворят аллилуйю, а уж с
вашими женами, лучше не думать. Так что вперед на защиту Казале. Я никого не
принуждаю. Если есть среди вас ничтожные прохвосты, кто со мною не согласен,
пусть скажет сразу и я его вздерну на том дубу". Никто из присутствовавших
на митинге, разумеется, не мог быть знаком с офортами Калло, где повешенные
гроздьями свисают с мощных дубовых веток, но речь, по-видимому, проняла
всех: они повскидывали на плеча мушкеты, пики, жерди с привязанными наверху
серпами и закричали: виват Казале, гибель имперцам, мы победим.
а немногочисленное войско сопровождало их сам-пеш, - этот Невер не стоит
волоска из моего зада, а Викентий, когда удумал передать ему это герцогство,
уже ослабел, видать, не только на передок, но и на голову, хотя на голову он
не был силен и в хорошее время. Но теперь, что отдано, отдано Неверу, а не
этому козлу из Гвасталлы. Наш род вассал законного хозяина Монферрато еще с
Адама и Евы. И потому мы встанем за Монферрато и если надо, за Монферрато
поляжем, потому что, как Бог свят, не годится, что пока все ладно, то друзья
до гроба, а когда кругом дерьмо, то будь здоров. Но лучше все-таки не дать
себя укокать, потому зри в оба".
Казале была одной из самых долгих, какие может припомнить история. Старый
Поццо разработал стратагему в некотором смысле безукоризненную. "Знаем мы
испанцев, - сказал он. - Они не любят утруждаться. На Казале они пойдут
долиной, югом, потому что с повозками, пушками и с барахлом удобнее идти по
ровному. Значит, мы сразу после Мирабелло двинем на запад и будем
пробираться холмами, потратим на день-два больше, но дойдем без приключений
и к тому же скорее, чем они".
насчет того, как подготавливается осада, и притом что на юго-востоке от
Казале он приступил к оккупации Валенцы и Оччимиано, за несколько недель до
того были переброшены к западу от города отряды герцога Лермы, Октавия
Сфорца и графа Гембургского, около семи тысяч воинов, и было решено разом
захватить крепости Розиньяно, Понтестура и Святого Георгия, с тем чтобы