борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до Фильки
была целкой, верно? А кто тебя теперь возьмет в нормальную русскую семью? Ты
уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за
обрезанного..." "Дима, - вытаращилась на него несчастная Тома. -- Ты хоть
Таньку-то не трожь... Меня -- ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!"
"Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о ней. Я сейчас о жидах.
Вот когда над Россией простирал крылья двуглавый орел..."
-- р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс -- вредное насекомое.
Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! -- угрожающе скривил он
губы. -- Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый козел, -
неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно
побледневшую рожу. -- Комсомольский вожак с фашистскими взглядами!
Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа
перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров,
а не усвоил такой простой истины, что русский народ действительно велик. Мы
можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты
же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все
понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично
сюда не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может
оставаться, а ты -- пошел вон!" "Тань, - стушевался он вдруг, как тогда в
колхозе. -- Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько
друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька
тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить
пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как
ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен
рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..."
отпечатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами
соседей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным
дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже
смеялись, даже кто-то игриво взвизгивал.
разрыва зимой, виноватый и притихший с ужасом и омерзением пробирался среди
обитателей нашей квартиры, когда в первый и в последний раз за весь этот год
навестил меня дома. На мою усталую после работы маму он тогда старался
вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него, то с меня,
словно сравнивала, проверяла на совместимость.
-- Понравился?" "Барчук, - скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет.
Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя."
Больше он к нам не приходил, мы перебрали несколько съемных комнат, но
примерно в таких же коммуналках. Соседи немедленно ощетинивались на чужих.
Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то
знала цену своим землякам, что раз в несколько десятилетий периодически
сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего
в них Феликса поражало то, что они нас продавали милиции после получения с
благодарностью взятки. А раз нет прописки в данном углу и свидетельства о
браке, то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал
его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое.
Я лично обошла все шесть комнат и каждому предъявила паспорт Феликса с
пропиской на развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы
провели лучшие месяцы нашего разврата, пиком которого стали "особые
отношения", как выразился Феликс.
каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только
двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость
именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих
откровениях поделился с любопытствующей Софьей Казимировной?..
сих пор не могу понять, почему она не стала последней. Это было где-то в
конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на
квартиру его дяди. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта
на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с
трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки,
стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку.
"Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он
принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с
этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите
трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли
закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно
спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? --
трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю
ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так
называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не
откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет!
Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким
паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я
вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не
смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал
главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?"
"Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот
вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете
подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично
со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня?
Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки.
Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая
красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя
мои горящие щеки.
Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик
какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на
лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные
голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не
удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете
ленинградские прохожие.
с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я
ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой.
Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный. Я его очень
любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и
все. Снова начались наши удивительные ночи, а потом уже весенние прогулки,
катание на лодке на Кировских островах, наконец море и Севастополь. И
яйла...
любви. Мы остановились на несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и
ходили с утра в походы то в Ласпи, а потом пошли вверх по ущелью с горным
ручьем, водопадами и ледяными родниковыми ванночками все выше и выше,
останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга то на серых гладких
скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по
камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того, как он восхищается
моей грудью, и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время
можно было так развлекаться -- в запретной зоне не было туристов, а местные
жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда
тут ни насильников, ни просто хулиганов. На яйле -- вершине чуть не
километровой высоты горного кряжа над Южным берегом, мы развели костер,
запустили магнитофон и устроили древнюю оргию, вовсе освободившись от
одежды. Ласточки до поздних сумерек носились со свистом над
умопомрачительным обрывом, под которым двигались с взаправдишним ревом
игрушечные машины размером с муравья, а мы все танцевали вокруг костра,
чтобы снова упасть на мягкую душистую полынь и радовать друг друга
изобретениями новых способов удовольствия. Ради всего этого стоило стерпеть
и неизвестную мне Диночку, которая больше так и не всплывала, и, судя по
всему, тоже отвернутую Эллочку. В конце концов, не они же были с ним на
яйле!..
в романсах, угли любви подернулись пеплом разлуки...
пылью с запахом золы оледенелый почти бесснежный город, залитый каким-то
демонстративно холодным и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный
дребезжащий трамвай со слепыми окнами, частично заделанными фанерой,
частично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные обитыми черной толью
домиками со скользкими черными тропками между ними, посыпанными золой.
Именно таким я увидела мое долгожданное убежище. Ничего менее похожего на
кокетливый теплый нарядный и чистый белый город Севастополь с его огоньками
навесу невозможно было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского
гостеприимства или долгожданной простоты. Напротив, все три хозяйки, к
которым я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о
сдаче комнаты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие.
шелушащуюся маску.
возможности распределения во Владивосток. -- Там веками, тысячелетиями
никого не было, кроме диких удэгэ. Рядом развивались древние цивилизации
китайцев, корейцев, японцев, а в этом углу только русские и могли поселить
Николаев Андрей
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Лукин Евгений