Чтение 6–й страницы книги ~По тонкому льду~

будут у меня дети и внуки, то и они не забудут.

Сказал он это не театрально, не торжественно, а очень даже просто,
почти застенчиво, опустив глаза.

Когда Чеботаревский ушел, я позвонил Дим-Димычу и рассказал обо всем.

- Значит, он принял тебя за Безродного?

- Ну да... На постановлении же была его подпись.

- Сейчас я к тебе поднимусь, - сказал Дим-Димыч и положил трубку.

"Знал бы бедняга Кирюха, - подумал я, - что о нем говорил Безродный,
так тоже не забыл бы его по гроб жизни".

Дим-Димыч влетел в кабинет:

- Знаешь что? У меня мысль. Позвони Безродному в скажи так:
многоуважаемый Геннадий Васильевич, мой начальник Курников придерживается
вашего мнения, а я считаю своей ошибкой, что усомнился в виновности
Чеботаревского... Нет, к черту! Не пойдет! Скажи лучше так: Чеботаревский
только что признался, что переброшен румынской разведкой с бактериями
летучего сана, который он готовился распространять с будущего года. Так
лучше. Геннадий взовьется к потолку, как змий.

- Нет, друже, не провоцируй меня. Я не мастер на розыгрыши и покупки.
Да и зачем портить человеку кровь?

- Был бы еще человек стоящий, - разочарованно протянул Дим-Димыч и
махнул рукой.

- Я скажу по-своему.

- Как по своему? - заинтересовался Дим-Димыч.

Я снял трубку телефона, попросил соединить меня с Безродным и коротко
сказал, что Чеботаревский освобожден.

- Головотяпство! - крикнул Геннадий. - Кого выпустили? Чистейшей воды
шпион...

- Насчет головотяпства, - ответил я, - можете пожаловаться начальнику
управления, который утвердил постановление.

Безродный произнес что-то нечленораздельное и хлопнул трубкой.

- Тоже неплохо, - заметил Дим-Димыч.

Так закончилось дело по обвинению Кирилла Чеботаревского...

А сейчас я подумал вот о чем: пишу о других - кого осуждаю, кого хвалю,
а кто таков я? В самом деле: кто же я? Придется, видимо, сказать несколько
слов о себе.

Поговорка гласит: ответь, кто твой друг, и я скажу, кто ты.

Мой лучший друг - Дим-Димыч. Но с чего же начинать рассказ о себе?
Все-таки попробую.

Меня зовут Андреем Михайловичем Трапезниковым. В детстве у меня не было
особых радостей. Жизнь смотрела на меня исподлобья. Я могу составить
длиннющий список обид на жизнь хотя бы за то, что она была мачехой моему
отцу: он до революции отбыл шесть лет каторги за принадлежность к РСДРП;
получил туберкулез и угас совсем молодым; за то, что она круто обходилась с
матерью, которая всю жизнь проработала медсестрой, заразилась от больных
брюшным тифом и умерла; за то, что она досрочно отозвала с этого света моего
брата и сестру; за то, что она заставила меня с семи лет задуматься над тем,
что такое хлеб насущный и как он добывается; за то, наконец, что она не
наделила меня особыми талантами, а сделала обычным средним человеком. Да и
мало ли еще за что! Но я не буду составлять список обид. Я не кляузник. Я не
злопамятен. Я помню лишь те обиды, которые надо помнить, и забываю те,
которые надо забыть.

Чекист я, конечно, не выдающийся, но я способен работать без устали,
точно хорошо отрегулированный я смазанный мотор, но выше занимаемой
должности, в которой сижу уже четыре года, никак подняться не могу, хотя и
стараюсь.

У меня как будто нет особых пороков, дурных привычек. Я не пьяница и не
обжора. Я не люблю карты и презираю азартные игры, кроме бильярда. В детстве
я любил лото и считал его умнейшей игрой в мире. Со временем пересмотрел
свой взгляд на лото и решил, что немного переоценил его значение. Я не
бросаю на пол окурков. Умею пользоваться носовым платком. Не грызу ногтей.
Кашляю в кулак. Женщин пропускаю всегда вперед. Кроме жены... Жена не в
счет, она свой человек. Люблю ребятишек, животных, птиц, особенно лошадей и
голубей. Я однолюб. Так по крайней мере утверждает Дим-Димыч. Возможно. До
тридцать четвертого года я жил холостяком. Потом я сказал твердо: "Надо
жениться" - и сразу почувствовал себя значительно лучше. Я женился на Лидии,
которую знал до женитьбы три года. Я люблю ее и не изменю ей никогда. И не
изменял.

Если я скажу, что я храбрец, это будет неправдой. Природа наградила
меня храбростью лишь в той необходимой дозе, без которой мужчине, да еще
чекисту, просто никак нельзя обойтись. В храбрецах я не числюсь, но и в
трусах не хожу. Трусам в наших органах делать нечего. Короче говоря, я не
смелее других.

А вот если я скажу, что человек я обстрелянный, то тут я не погрешу
против истины. В меня стреляли не один раз. Стреляли издали, стреляли в
упор. Не скажу, что это очень приятно. Больше, правда, промахивались, но
дважды пришлось в аккурат. Одна вражья пуля, извлеченная хирургом из-под
моего ребра, и сейчас хранится у меня в столе, а другая прошла насквозь
бедро.

Я тоже стрелял, когда этого требовало дело.

Мне думается, что охарактеризовать себя полнее и глубже можно, когда
посмотришь со стороны или сравнишь с кем-либо другим. Предпочитаю последнее.
Сопоставлю себя с Дим-Димычем.

Взглядами мы не расходимся, а характерами - да, расходимся. У меня не
всегда хватает мужества сказать то, что думаю, в чем уверен, а Дим-Димыч -
дело другое. Он может.

Он умеет выступать с горячими речами, с докладами, лекциями. Я - нет,
Дим-Димыч успокаивает меня и говорит, что это еще не беда, а полбеды. Беда,
когда нет мыслей, а у меня они, по его мнению, есть.

Дим-Димыч относится к числу людей, которых слушают внимательно даже
тогда, когда они говорят сущие пустяки. Он умеет говорить веско,
убедительно. Он подкрепляет слова удачными жестами. А меня в лучшем случае
перебивают, в худшем - не слушают. Это очень обидно.

У меня не такой подвижный ум, как у Дим-Димыча. Он может острить, и
довольно метко, а главное - вовремя. У меня ничего не получается. Умное,
нужное слово, острая фраза приходят с опозданием, когда в них уже нет нужды.

Я могу более или менее терпеливо выдерживать несправедливые наскоки и
выходки какого-нибудь ретивого начальника, а Дим-Димыч не таков. Он не даст
спуску самому наркому. Мне Дим-Димыч говорит: "Ты, Андрюха, терпелив, как
бог", - и я не знаю, хорошо это или плохо.

Дим-Димыч равнодушен к деньгам. Он мирится как с их наличием, так и с
их отсутствием, а мне очень приятно, когда на моей сберкнижке значится
небольшая сумма, которую я именую "подкожным фондом".

Я люблю уют и красивые вещи. Я не утопаю в роскоши, но у меня есть
хороший ковер, венская качалка, японские безделушки из кости. Бронзу я тоже
люблю. Мне приятно сидеть в старинной качалке, в теплом халате, с ароматной
папиросой в руке, а в комнате мягкий полумрак, из радиоприемника льются
какие-то приятные мелодии. Дим-Димыч против роскошеств. Он ведет спартанский
образ жизни. Мне он говорит: "Внутри тебя, Андрейка, сидит страшный сибарит.
Ты этого даже не чувствуешь". Ну и пусть себе сидит. Это же не микроб?

Я не всегда бываю внимателен к жене, сыну, теще. Жена и Дим-Димыч
упрекают меня за это. Я отвечаю, как философ: "Невнимание часто является
формой вежливости".

Вот все, что я могу сказать о себе. Каждый человек стремится оставить
по себе какой-то след на земле, стремлюсь и я. Завтра встреча Нового года. В
исключение от правила нам разрешают закончить рабочий день в одиннадцать
часов ночи. Вполне достаточно, чтобы добежать до дому и переодеться.

3 января 1939 г.

(вторник)

Прошло три дня Нового года. Только сегодня я смог сесть за дневник.
Какие события, заслуживающие моего внимания, произошли за эти несколько
дней?

Я уже обмолвился как-то, что Новый год решили Встречать в доме моего
начальника Курникова. Вечер провели мило, весело. Вот, пожалуй, и все, что
можно сказать о встрече Нового года.

Первого января состоялся традиционный новогодний вечер в клубе.
Торжественной части не было. Начали с выступлений нашей самодеятельности,
потом артисты местной филармонии дали приличный концерт, а после него
устроили танцы, продолжавшиеся до трех часов ночи.

Когда шел концерт, Оксана Безродная смотрела не на сцену, а на
Дим-Димыча, который, конечно же, был со своим "восьмым чудом света" -
Варенькой. А когда начались танцы, Оксана стала предпринимать все усилия,
дабы привлечь внимание Дим-Димыча. Она преследовала его повсюду,
обстреливала улыбками, взглядами, заходила с тыла, с фронта, с флангов.

Дим-Димыч стойко выдерживал атаки и все внимание уделял "восьмому чуду
света".

Но вот в перерыве Варенька что-то шепнула Дим-Димычу и исчезла. Я
поманил Дим-Димыча к себе, и мы стали в уголке, у входа на сцену. Это была
очень удобная позиция. Отсюда открывался вид на весь зал. Мы втихомолку
закурили, пуская дым за кулисы.

Моя жена вместе с Оксаной все время прохаживались в фойе, а тут вдруг я
увидел Оксану одну, в противоположном конце зала. Постояв несколько секунд в
раздумье, она решительно стала пробиваться к нам сквозь толпу танцующих.

Оркестр играл танго.

- Держись, Дим-Димыч, - пошутил я. - Оксана идет в наступление.

- Я все вижу, - заметил он.

На Оксане было тяжелое бархатное платье с короткими рукавами. Надо
признаться, оно хорошо подчеркивало красивые линии ее тела и оттеняло нежную