принесшего похлебку. А когда Василек отказался взять миску, спросил его,
разве он не голоден. И тот со спокойной улыбкой ответил ему: "Я мечтаю о
медовом прянике и чашке какао" У лейтенанта отвисла челюсть, а
сопровождавший его солдат из призыва Мари-Луиза, не старше вашего жениха,
сказал: "Не берите в голову, мой лейтенант. Я расшибусь в лепешку, но
отыщу это. Даже если придется убить отца и мать. Но мне не придется стать
сиротой, я обойдусь без этого".
Когда парень вышел, лейтенант сказал, как о чем-то очевидном: "Его
зовут Селестен Пу, настоящая Гроза армий". Тогда он и спросил осужденных,
не хотят ли они написать своим родным.
Мы отыскали карандаши и бумагу. Селестен Пу вскоре вернулся с какао и
медовым пряником. Трое осужденных были ранены в правую руку, но я вам уже
сказал, что Этот Парень был левшой, так что писать не могли только двое:
Уголовник и Василек. Уголовник забился в угол, Гроза армий стал писать под
его диктовку. Я же на коленях писал письмо Василька. Остальные трое
расселись кто где.
Перед тем как уйти, лейтенант предупредил, что их письма уничтожат,
если в них будет хоть намек на то, в каком жутком положении они оказались.
За исключением Этого Парня, все они несколько раз спрашивали, можно ли
упомянуть ту или другую вещь. Странная это была минута - мирная и
одновременно печальная. Не знаю, как вам объяснить, но мне они напоминали
школьников, которые пишут что-то, слюнявя карандаш, и только вдали
слышалось бормотание Уголовника. Откусывая пряник, Василек говорил о своей
любви. И мне казалось, что я подглядываю за чужой жизнью, что втянут в
нечто далекое от войны, такое далекое, из чего мне никогда не выбраться.
Кроме орфографических ошибок, я не обнаружил в их письмах ничего
лишнего Никто не желал усугубить горе близких. Сложив листки и положив их
в карман мундира, я пообещал, вернувшись в часть, вложить их в конверты и
отправить по назначению. Си-Су сказал: "Я верю тебе, сержант Надежда
[Эсперанца (исп.) - Надежда], но как ты можешь ручаться за своих
начальников? Они могут приказать тебе сжечь письма. Уж коли они нас
таскали три дня, ясное дело, хотят убить втихую".
Теперь мне остается вам рассказать, мадемуазель, самое трудное. Вы
слушали меня не перебивая. Может, хотите, чтобы я избавил вас от
продолжения? Я могу рассказать вам о том, что потом случилось, в двух
словах. Боль будет мгновенной, а потом уже станет все равно.
Матильда упорно рассматривает маленький желтый цветок, пробившийся
сквозь гравий. Не повышая голоса, она просит Эсперанцу застегнуть ширинку,
а потом - что не тупая, что уже поняла, что с наступлением ночи всех
пятерых выбросили на то, что англичане называют "o ma' lad", а
французы переводят как "ничья земля". Ей надо узнать, как все произошло.
Боль, которую это причинит, касается ее одной. Она больше не плачет. Пусть
он продолжит рассказ. А так как он молчит, она, не поднимая глаз,
подбадривает его коротким движением руки.
Ночь, - продолжает глухим голосом Эсперанца, - давно наступила.
Слышался гром канонады, но где-то далеко на севере. Я поговорил с
Эскимосом. Парень этот не заслужил такого прозвища. Он спросил, как с ними
хотят поступить. Он догадывался, что готовится нечто похлеще простого
расстрела. Я не имел права ему отвечать. Подумав, он произнес: "Если все
будет так, как я думаю, то это порядочная мерзость. Особенно в отношении
мальчишки и марсельца. Лучше бы их сразу расстреляли".
Тут как раз явился капитан Язва. Он решил вывести осужденных в Угрюмый
Бинго в девять часов. А пока его люди должны сделать ножницами проход в
колючей проволоке. Мы вывели несчастных по одному из укрытия, где было
слишком тесно, чтобы их связать. Это было проделано на воздухе, почти
молча, при свете ламп, направленных в землю.
Небо набухало. Ночь была не темнее, чем всегда, температура воздуха не
отличалась от утренней. В какой-то степени я обрадовался за них. Только
тут, при колеблющемся свете фонарей, отбрасывавших какие-то нереальные
тени и делавших всю эту обстановку еще более фантастичной, капитан сказал
им, что высшие сферы решили заменить расстрел. Отреагировали только двое:
Си-Су сплюнул в адрес генералов, а Уголовник стал звать на помощь, да так
громко, что пришлось его угомонить. Уверен, Василек ничего не понял. Он не
изменил свое поведение лунатика, разве что удивился, услышав крики
товарища и увидев, как его стараются успокоить.
Что касается Эскимоса и Этого Парня, уверен, что они восприняли все так
же, как и я, будь я на их месте: им дали, несмотря на опасность, отсрочку,
которой они были бы лишены в случае расстрела.
Назидательным тоном капитан обратился к марсельцу: "Может, хочешь,
чтобы тебе заткнули рот кляпом? Разве тебе, ублюдку, не ясно, что ваша
единственная надежда прожить до утра как раз заключается в том, чтобы
молчать в тряпочку?" И, притянув его к себе за воротник шинели, прошипел:
"Только не вздумай взяться снова за свои штучки Иначе, клянусь жизнью,
разнесу тебе башку вдребезги"
Потом он завел меня снова в свой закуток и сказал, что наша миссия
окончена и я могу со своими парнями топать назад. Я не хотел придираться,
но возразил, что мне приказали доставить осужденных до Угрюмого Бинго.
Капитан ответил, что, когда мы выбросим этих пятерых наверх, боши
всполошатся и может начаться заваруха. Моим людям не было места в тесных
траншеях. Если начнется кутерьма и им достанется на орехи, я буду всю
жизнь жалеть, что их подставил.
Чем я мог ему возразить?
Тогда я сказал ему, что отправлю своих солдат в тыл, а сам провожу этих
бедолаг до конца. На том и порешили. Боффи с людьми ушел. Он должен был
ждать меня при выходе из траншей. Сытый по горло всей этой мерзостью, он
ушел без малейшего сожаления.
Из Угрюмого Бинго прибыли два капрала и шесть солдат, чтобы увести
осужденных. Капралам было лет по тридцать. У одного из них, по фамилии
Горд, были круги под глазами, придававшие ему сходство с совой. Другой,
Шардоло, был из Турени, и мне показалось, что я его уже где-то встречал на
войне. Всего нас с Селестеном Пу и капитаном оказалось одиннадцать
человек, как и в моем эскорте.
Мы тронулись в зимнюю ночь, освещая себе путь только одной лампой.
Шагая по траншеям, капитан сообщил, что дважды связывался по телефону с
майором и сказал ему, что это варварство, вести себя так с пятью нашими
ребятами, среди которых был повредившийся в уме Василек. Но ничего не
добился. Мы скользили по покрытым грязью деревянным настилам. И слышалось
чавканье сапог Эскимоса.
Я сказал капитану "Едва боши обнаружат на нем немецкие сапоги, как ему
крышка" Он ответил: "А зачем, вы думаете, эти тухлые судьи оставили их?" И
добавил: "Найдет кого-нибудь, чтобы поменяться Во всяком случае я знаю,
что буду писать в своем рапорте: "Ничего, мол, нового, только у нас
стащили пару башмаков."
Угрюмый Бинго, как и площадь Оперы, представлял собой повернутую в нашу
сторону траншею. Когда ее отбили осенью у немцев, наши постарались как
можно быстрее ее переоборудовать. Любой пехтура вам скажет, что немцы
строят траншеи лучше нас. Эта траншея состояла из зигзагообразных ходов,
обращенных в нашу сторону. Не знаю, сколько людей теперь жили тут - может,
сотня, может, две. В двух боковых укрытиях под брезентом находились
пулеметы. Впереди, за разбитыми бомбами снежными глыбами в бледных
отсветах маячили окопы противника. Они были так близко, что до нас
доносились голоса и звуки губной гармоники. Я спросил, сколько до них.
Кажется, лейтенант Эстранжен ответил: сто двадцать метров до ближних, сто
пятьдесят - до дальних.
Я никогда прежде не видел Угрюмый Бинго, но мог его себе представить.
Мне случалось бывать и в куда ближе расположенных окопах, когда два ада
отделяли какие-то сорок метров. Сто двадцать метров - это слишком далеко,
чтобы забросить гранату, и слишком близко для артобстрела. Газ же не щадил
никого, и все зависело лишь от направления ветра. Как и мы, боши тщательно
скрывали расположение своих пулеметов, их можно было засечь только во
время рукопашных. Теперь я понял, почему осужденных привезли именно на
этот участок: чтобы встряхнуть людей Так или иначе, установившееся
перемирие не устраивало командование. Я поделился с капитаном своими
соображениями, и он ответил: "Для сержанта вы слишком много думаете Нам
навязали это дерьмовое дело потому, что никто не хотел им заниматься. Вот
они и таскали их по всему фронту, пока не нашелся такой мудак, как наш
командир батальона".
Время близилось к десяти. Вглядываясь в темноту, мы пытались разглядеть
"ничью землю". К нам подошел лейтенант Эстранжен и сказал капитану. "Все
готово". Из меховой дохи капитана послышалось. "Окаянная жизнь". Он
выпрямился, и мы присоединились к находившимся в траншее осужденным. Они
сидели рядком на подставке для стрелков. Над ними в колючей проволоке был
сделан проход и подготовлена лесенка. Я заметил, что на Эскимосе уже были
башмаки с крагами.
Си-Су встал первым. Два солдата поднялись на накат, покрытый мешками с
песком, а два других подтолкнули бывшего капрала к лесенке. Перед тем как
темнота поглотила его, он обернулся к капитану и поблагодарил за суп. А
мне сказал: "Лучше бы тебя при этом не было, сержант Эсперанца. Навлечешь
еще на себя неприятности. Ты ведь можешь разболтать".
Следующим шел Эскимос. Перед тем как подняться на лестницу, он сказал
капитану: "Разрешите мне взять с собой Василька. Пока смогу, буду его
защищать" Они вместе прошли колючку и пропали из виду. Слышен был только
скрип снега, и мне почему-то померещилась лесная мышь, ищущая свою нору. К
счастью, перед Угрюмым Бинго было полно нор и воронок. Я был уверен, что
им не слишком крепко связали руки и что, помогая друг другу, они быстро
освободятся.
Мои слезы, мадемуазель, от усталости и болезни. Не обращайте внимания.
Они не имеют никакого значения.
Вы хотели бы знать, как выглядел ваш жених, когда его втащили наверх и
безжалостно подтолкнули к проходу в колючей проволоке? Но я не знаю, что
Панов Вадим
Круз Андрей
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Журавлев Владимир
Куликов Роман