Австралию, домой. Это будет наше свадебное путешествие с Джейн... Уедем в
Квисленд, к океану, к Большому барьерному рифу, чтоб не видеть Маккинли, а
заодно и папашу Префонтейна, и забыть, навсегда забыть этот проклятый
спорт!
твоей жизни! Поразительно!
того, чтобы плавать, плавать и плавать! Ненавижу! - вырвалось у Джона.
Джона, он наплевал мне в душу, затоптал самое сокровенное.
них из своего будущего, сжигаем безоглядно запасы энергии, отпущенные нам
природой на целую жизнь? Все брошено на то, чтобы я сегодня выжал из себя
лишнюю секунду и побил тебя, который не может этого сделать. Все -
миллиграммы пчелиной пыльцы, ценящейся дороже золота, и ничего не стоящая
моя собственная кровь, высосанная из жил, законсервированная и влитая мне
же перед стартом, я уже не говорю об анаболиках, стероидах и прочих
последних "достижениях" - все создано, чтобы помочь мне... убивать самого
себя!
камине превратили его лицо в зловещую маску.
зависит от человека - к допингам прибегают лишь слабые личности. Тренеров
же, идущих на преступление, - иначе это не назовешь, - я бы предавал
всенародному остракизму, ибо они паразитируют на извечном стремлении
человека к совершенству.
одному. Ты сможешь потрясти мир сенсацией. Но это будет только тогда,
когда я выйду из игры... Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли.
Жаль, но я буду уже далеко от него...
внимания. Иногда сболтнешь сгоряча, а потом самому стыдно становится...
выходя из машины, нос к носу столкнулись с Доном Маккинли. На нем как
влитой сидел новенький, с иголочки, светло-серый костюм. Я не видел его
глаз - они были надежно скрыты за дымчатыми стеклами очков, - но готов был
биться об заклад, что Маккинли пристально изучает меня, словно хочет
заглянуть в самую душу. Но вот он приветливо осклабился, протянул руку (на
пальцах вспыхнули два золотых перстня) и сказал мягко, шутливо:
соблазнила его какая-нибудь местная фемина с бюстом пятого размера. Вы
ведь, насколько я помню, тоже плавали? Значит, спорт был с вами все эти
дни. Я рад!
бы ты, что говорилось о спорте... Но сказал совсем другое:
рождаются раз в пятьдесят лет!
доктор Салливэн ждет тебя три дня. Ты мог бы по крайней мере ему сообщить
о своем отъезде. Простите, - Маккинли повернулся ко мне - сама вежливость
и предупредительность, - но у нас через тридцать минут тренировка.
озеру.
два часа сорок семь минут. Решив, что меня вызывает Киев, удивился, ибо,
когда я закончил диктовать свой первый репортаж, Лидия Дмитриевна, наша
лучшая редакционная стенографистка, принимавшая мой материал на дому из-за
позднего времени, сказала, что у нее вопросов нет.
на противоположном конце.
стараясь не выдать тревоги, поинтересовался я.
выйдете из вашего номера в ближайшие полчаса. - Голос комиссара резал
слух, и мне стоило большого труда сдержаться, чтоб не крикнуть в трубку:
да смочите вы горло наконец!
полицейский комиссариат!
приятного вообще, когда за рубежом ты попадаешь на глаза полицейскому и он
начинает задавать тебе дурацкие вопросы, вроде того, почему ты перешел
перекресток на красный свет, а ты начинаешь ему втолковывать, что улица до
следующего угла была пуста, как биллиардное сукно после сыгранной партии,
он гнет свое, ты - тоже свое... Здесь же и подавно ухо нужно держать
востро.
кем в иной ситуации не пожелал бы и словом обмолвиться. В этом-то и
состоит главное, потому что к американцам и англичанам, немцам и "прочим
шведам" они не лезут - те для них свои: их интересуем мы, новые люди в
этом старом мире. Не терпится им испытать нас, заглянуть внутрь - нет ли
там где червоточинки...
краев к числу приятных не отнесешь. Все это крутилось в голове, пока я
одевался и искал среди тысяч вариантов единственно верный.
поднимали, и я подумал, что Дима засиделся в пресс-баре, когда недовольный
голос прошипел:
комнаты.
Дима как сквозь землю провалился. - Ты слышишь? - переспросил я.
журналист из Кишинева, и высокий, худой и неожиданно улыбчивый молодой
человек из полиции. Его старые синие джинсы и потертый кожаный пиджак
сбили меня с толку, я принял его за дежурного студента (ведь мы жили в
студенческом общежитии Монреальского университета) и открыл было рот,
чтобы спросить, чего это он бодрствует в такую глухую ночь, но парень в
джинсах опередил меня.
будет из вас господин Олех Романько?
короткий зонтик. У сержанта был кулак боксера-профессионала. Он мне -
вопреки представлению о зарубежных блюстителях порядка - понравился не
только открытым лицом и искренней улыбкой, но еще чем-то, что передается
сразу без лишних слов. Такие не подводят.
на этот счет никаких указаний от комиссара, но именно это обстоятельство и
позволяет мне принять самостоятельное решение. О'кей!
полицейского.
Сержант предусмотрительно открыл дверцу.
несколько уродовал розоватый шрам, наверное, мешавший ему по утрам
выбриваться до блеска (о том, что комиссар предпочитает всем электрическим
жужжалкам самую обыкновенную бритву "золлинген", я догадался, едва
взглянул на его тяжелый подбородок, заклеенный в двух местах пластырем).
дубовой стойкой, - было по-казенному чисто и скучно; панели выложены
плитами под дуб, на стене - герб провинции Квебек, в углу, на столе, за
которым сидел полицейский в форме, мигал разноцветными лампочками пульт и
громоздились телефоны. Две двери указывали, что на этом участок не
кончается.
дубового барьера.