дней: быть убитым, умереть, превратиться из живого мальчика в ничто -- это
неправильно, это страшно... Ко мне являлся много дней грустный убиенный
мальчик и светом потухших глаз только о том и жаловался: я убит, я убит, я
убит... Все, что мог узнать до того о войне, угнетало картинами разрушений,
убийств и заставляло испытывать счастье от мысли, что вот меня--то никогда
уже не будут так пытать да убивать. В сознании бродили образы пыток да
разрушений из военных фильмов и пугали до смерти. И так же пугал голод.
Вообразить, что может стать нечего есть -- было ужасом, где все меркло.
Потом другой страх, что мог не родиться, погибни отец или мать еще до
рождения моего на той войне. Протяженность их жизней всегда соединял со
своей, и было особенно важно то, что мои родители почти не застали войну. И
выспрашивал маму: а что ты ела тогда? Чем кормили тогда детей? И ее ответ
должен был сделаться моей верой, что от голодной смерти люди не умирают даже
во время войны.
гости. По приказу Аллы Павловны учащиеся младших классов, будто
военнообязанные, спешно группировались в нестройные колонны и направлялись
походным порядком в актовый зал. Подыматься надо было на последний этаж, но
столпотворение на лестничных пролетах, суматоха, нервные окрики растерянных
учителей делали это восхождение похожим на эвакуацию. Так, подобно пожару,
школу застигали врасплох идеологические мероприятия районного масштаба, даже
о времени проведения которых давалось знать и самой Фейгиной, наверно,
только в последнюю минуту. Зал должно было заполнить, чтоб не торчало ни
одного пустого стула. Для внушительности она усаживалась среди школьников
сама, и в мертвой тишине, когда все было готово, несколько человек выходили
одиноко на сцену; а среди них совсем одинокий подымался на помост кто--то
ряженый -- его и возили в тот день по школам района... Было неясно, для чего
эти люди пришли и чего хотят добиться; а по--тогдашнему, что нужно
запомнить, чему выказать единогласное одобрение.
смущенному на гостя походил только один из них -- сутулый странный мужчина,
причесанный и одетый вовсе не как уважающий себя человек. А двое смазливых
дядечек, что дежурили при нем -- в одинаковых темных костюмах, с
комсомольскими значками (на значки глядели все с завистью да обожанием) и
одинаковыми аккуратными прическами,-- предпочитали стоять отчего--то за его
спиной, на шаг подалее, будто сторонились чуть брезгливо и подчеркнуто вели
за ним наблюдение. Они глядели по--хозяйски в актовый зал, куда нас согнали.
Один напыжился, увидев в зале одних пионеров, был неприятно удивлен. "А где
же комсомольцы? Среднему возрасту будет непонятна наша тематика. Эту лекцию
мы планировали для юношества..." Алла Павловна почуяла в нем хлюпика и во
всеуслышание тут же заявила: "В своих старшеклассниках я уверена, им надо
готовиться к экзаменам. А вот здесь как раз немало таких, пустоголовых, кому
полезно будет послушать и о вреде религии. Тишина в зале! Всем слушать!
Молодые люди, прошу начинать..."
отбывал положенные часы. Его напарник--близнец еще сговорчивей поспешил
взяться за работу и как затейник обратился со звонким дружеским призывом в
зал: "Ребята, среди вас есть верующие в Бога? Кто знает, кто такой Иисус
Христос?" Зал оживился, предчувствуя то ли викторину, то ли еще что--то
увлекательное, но пока молчал. "Ну, не бойтесь! А крещеные есть?" Несколько
голосов тут уж горделиво откликнулись, с глуповатой верой в поощрение: "Я
крещеный!", "И я!", "А меня бабушка крестила!" Затейник довольно заулыбался:
"Ну вот, молодцы... А крестики носите? Видали крестики? Ну что же вы, ну
хоть у бабушек своих..." Зал смолк. "Я видал! -- раздался во спасение
инструктору запоздавший ребячий голос.-- Моя мама носит такой. Она говорит,
что он из золота. И еще человек на нем лежит. Бог". "Загорает, что ли,
Боженька?" -- изобразил изумление инструктор, да так уморительно, что
насмешил зал. Мальчик, которого осмеяли, дерзко да со злостью выпалил:
"Мертвые не загорают". Затейник вдруг посерьезнел: "А откуда ты знаешь, что
мертвый?" Мальчик выждал, чтоб в зале стихли последние смешки, и с
удовольствием произнес, наверно, воображая, что сразит поднявшего его на
смех инструктора да неверных товарищей: "Этого только дураки не знают, что
Бог мертвый. Его убили..."
ее успокоил. "Ничего, ничего, все движется по плану... Пионер Алямов вступил
со мной в полемику, и это очень важно, ребята, что вас волнует эта тема. Бог
действительно мертв. Но он не просто мертв, он еще мертвее, потому что в
природе Бога нет! Это доказывает наука, а те, кто еще верит в Бога, отстали
от времени. Или их обманывают, запугивают Страшным судом. Наша эпоха
покорения космоса наглядно доказала, что никакого Бога не было и нет, не
будет и никакого Страшного суда. Сегодня на встречу с вами пришел бывший
служитель культа, бывший священник товарищ Ерофеев. Раньше он не только
верил в Бога, но и работал в церкви, где крестят еще у нас детей некоторые
темные бабушки. Также когда--то и его окрестила бабушка, но вот прошло много
лет, и товарищ Ерофеев понял, что оказался участником обмана. Сейчас он вам
расскажет, как нашел правильный путь и порвал с религией, с этим пережитком
прошлого. И о Боге, я думаю, тоже расскажет, ведь расскажете, поможете
ребятам во всем разобраться, Александр Ильич?"
начало мерещиться что--то таинственное, зловещее. Он сидел на стульчике, как
одеревенел, и чем дольше пустословил инструктор, тем, чудилось, больнее ему
было сидеть, точно длилась для него какая--то пытка. Он был одет тоже в
костюм, но такой ветхий, пыльный, что казался в нем привидением. Лицо его
поросло жиденькой бородкой, налипшей на щеки и подбородок, как водоросли, а
волосы имели такую же длину, что и у женщин, до самых плеч. Они были собраны
в хвостик, как и у многих девочек, сидящих в зале. Женоподобный хвостик
волос, туго стянувших к тому же голову мужчины, будто был натянут на нее
эдаким шерстяным чулком, для слыхом не слыхавших ни о Боге, ни о служителях
культа тут же превратился в символ чего--то неестественного, пугающего. В
наглядное уродство человека, якшавшегося с мертвецами. Любопытные взгляды
пионеров неожиданно обозлили гостя, как обезьянку. Со злой обезьяньей
гримаской бывший служитель культа и поднялся со стула, когда инструктор дал
ему знак. Помолчал. Помедлил. "Ну, товарищ Ерофеев..." -- подал раздраженно
голос привередливый комсомольский вожак. "А что говорить? С кем говорить? С
этими?! -- мучительно обратился тот в сторону стоящих за его спиной и
остолбеневших от удивления инструкторов.-- Этим чего лекции--то читать,
будет только вредней. Мне бы комсомольцев... Вы же сказали для старшего
возраста вроде лекцию прочитать..." "Товарищ Ерофеев, возьмите себя в руки.
Мы не на базаре, прекратите торговаться, ну же..."
сохранял внешний облик священника -- не стриг бороды и волос. Лекция была,
наверное, проплачена райкомом комсомола. Зазвучали слова: "Бог", "Иисус
Христос"... Слово "Иисус" навязчиво рифмовалось--путалось в голове со словом
"уксус". Существо с таким чудным именем могло взяться разве что из
мультяшки... Чудилось, рассказывают мультфильм. Рассказчик был так одинок и
зол, что его поначалу занудное исчисление вреда, наносимого верой в Бога
здоровью, разразилось в неистовый монолог. Вдруг его охватило подобие
лихорадки. Задрожал. Покрылся на лбу склизким потом. Пугая уж и своих
конвоиров рвением, принялся ругать "уксуса", как только хватало страсти. А
потом стал лаять в зал обвинения в жестокости: "Он приказывал сыновьям
отрекаться от матерей!.. Он делал людей своими рабами!.. Он только на словах
призывал к любви, а на деле сам судил, как палач, кому жить, а кому не
жить!.."
"Александр Ильич, не уходите от темы..." Но лектор не унимался, хотя голос
его и начинал то дрожать, то глохнуть в приступах уже и не злости, а
чего--то больного. Все его проклятия и обвинения отчего--то тут же
запоминались, втверживались камешками в сознание. "Его надо было убить!
Убивать и убивать, как только появляется!" -- воскликнул он в последнем
порыве сил и словно тут же испустил дух. Пришел в сознание. Опять оскалился
обезьянкой и ясно произнес: "Урок окончен. Никому не верьте, чада мои, на
этом свете".
"Верьте, ребята, в мое слово... Клянусь своим партийным билетом, что больше
в нашей школе такое безобразие не повторится. Да, товарищи, ничего не
скажешь, просветили вы нас! В следующий раз привезите ветеранов -- вот кто
умеет воспитывать молодежь. Воспитывать, дорогие мои, надо на подвиге, на
героизме. А этого бы хоть подстригли. Слышите, товарищ, я вам говорю, как
там ваша фамилия,-- неприлично мужчине ходить с такими волосами. Когда я
была комсомолкой, мы таким не давали свободно расхаживать по улицам. А тем
более по школам!" Бывший служитель культа опустошенно молчал. Молчали и
опозоренные директором школы инструкторы. Как--то быстро они взяли
сопровождаемого чуть не под локотки и повели на выход. Он понурил голову и
сам старался быстрее уйти прочь.
покоя. Уже обостренно ловил глазом картинки с церквями. А когда ездил к
бабке за город по ярославскому направлению, на электричке загорской до
станции Правда, и наталкивался то и дело взглядом средь пассажиров на попов
или семинаристов в черных их рясах да с громоздкими крестами -- всегда
мерещился в них тот ненормальный человек и казалось, что они едут на край
света, где просто люди уже не живут и начинается такая же черная тьма.
Одного не понимал: почему они ездят в электричке вместе со всеми людьми в
таком виде, так вызывающе от всех отличаясь, наряженные, как в платья. Кто и
что им запрещает носить обычную одежду, быть одетыми, как все мужчины? Ведь
если запрещают, то есть и наказания за нарушения запрета, как в милиции. И
если есть у них наказания, то наказывать и вправду могут только злые.
Наказаний вообще, каких бы то ни было, даже их возможности, снести без
протеста я не мог, приученный мамой к тому, что никто не смеет меня
наказывать. А эти странные люди боялись да слушались зачем--то одного имени
какого--то "уксуса". Хотя даже школьники не боялись его.
Махров Алексей
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Роллинс Джеймс
Орловский Гай Юлий