Чтение 6–й страницы книги ~Петровка, 38~

казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря
и услышал, как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок. Стук
клавишей сразу же прекратился, зато громко и быстро затопали каблучки. Он
поморщился.

Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой.

"Откуда это у нее? - подумал Самсонов. - Такая славненькая, а
улыбается, как звереныш".

- Вы звали меня?

- Да. У вас еще много работы?

- Пять страниц.

- Хорошо. Только, пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она
ужасно гремит.

...Из своего кабинета Самсонов ушел около десяти, когда все цифры и
выкладки, необходимые для завтрашнего совещания по проекту, были им
выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел
и чувствовал, как в затылке у него снова нарастала боль; он ощущал, как
боль растекалась по всему телу, проникала в позвоночник, в предплечья, в
пальцы и в кончики ногтей.

Около самого дома эта проклятая боль, доставшаяся ему в наследство от
контузии, стала немыслимой. Он остановился и, прислонившись к стене,
замер. Потом начал осторожно массировать виски. Какой-то паренек,
проходивший мимо, спросил:

- Вам плохо?

- Немножко, - ответил Самсонов сквозь зубы.

- Тут в гастрономе воду продают.

- Спасибо, - сказал Самсонов и пошел в гастроном.

Он выпил стакан нарзана, и в голове у него зазвенело тонко-тонко,
будто в тайге весной, когда много мошки. Самсонов очень любил это время в
тайге. Он полюбил его с сорокового года, когда проектировал дорогу от
Магадана к прииску Стремительному.

Когда он вошел в квартиру, Людмила Аркадьевна сидела посредине
столовой в вечернем платье. Глаза у нее были красные и злые.

"Черт, ведь сегодня мы должны были идти в театр, - сразу же вспомнил
Самсонов и похолодел. - Сейчас начнется..."

- Людочка, - сказал он тихо, - я совсем замотался, прости меня.

Людмила Аркадьевна молчала.

- Я готовился к завтрашнему совещанию у...

Она перебила его:

- У какой-нибудь очередной бабы?

- Как тебе не совестно!..

- Это ты мне говоришь о совести? Я целыми днями стою у плиты, мне
опротивело все это!

- Пойди работать.

- Негодяй!

- Ну вот...

- Ты исковеркал всю мою жизнь, понимаешь? Я готовила тебе еду,
гладила рубашки и воспитывала твоего сына! А ты шатался, где хотел! А мне
уже сорок!

- Здесь же Ленька...

- Он взрослый мальчик, он все понимает!

Самсонов махнул рукой и начал снимать галстук. Потом он пошел в
спальню.

- Как мартовский кот, - продолжала говорить Людмила Аркадьевна, -
напакостил - и дал деру!

- Это мы так воспитываем сына?

- Ты еще издеваешься надо мной!

- Миронова и Менакер. Театр миниатюр.

Самсонов захлопнул дверь и лег на тахту. Людмила Аркадьевна
распахнула рывком дверь, стала на пороге и сказала:

- Если ты сейчас же не прекратишь своих безобразий, я... я...

- Повесишься, - устало отозвался Самсонов, - знаю, слыхал.

- Мальчик, - крикнула Людмила Аркадьевна, - послушай, как глумятся
над твоей матерью!

Ленька медленно вышел из самсоновского кабинета. Самсонов заметил,
что лицо у парня белое, с синяками под глазами.

- Что с тобой?

- Это ты доводишь его до болезни! - крикнула Людмила Аркадьевна.

- Что с тобой? - повторил Самсонов, поморщившись.

- Ничего, - ответил Ленька, - просто я вас ненавижу...

И - ушел из дому.

Самсонов обернулся к Рослякову и сказал:

- В общем-то, ничего особенного позавчера не произошло.

- Ссоры дома никакой не было?

- А это, пожалуй, наше личное дело.

- Если бы не ограбление приходной кассы.

- Вы проводите связь между этими событиями?

- Я пока, Алексей Алексеевич, ничего не провожу. Я пока спрашиваю...

- Ну дальше? - попросил Лев Иванович.

- А дальше я хотел все рассказать отцу.

- Почему не рассказал?

- Да так...

- Это не ответ. Тебя спросят об этом в участке.

- Где?

- В милиции. Ты должен помочь им абсолютной правдой, понимаешь,
Леонид? Абсолютной, если хочешь - геометрической правдой.

- Ну, в общем, им было не до меня.

- Кому?

- Отцу. Матери.

- Какая-нибудь семейная неурядица?

- Да.

- Пустяк. В семье могут быть трения, но тебя это никоим образом не
касается.

- Если восемь лет одно и то же, - касается, Лев Иванович. Я и стихи
от тоски писать начал.

- Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся,
то выходят они наиотвратительнейшими.

- "Я помню чудное мгновенье..." не с радости написано.

- Верно. Оно - от грусти. Но тоска - нечто совершенно грусти
противоположное. Тоской в прошлые годы институтки страдали. Но об этом
после. Ты знаешь, куда надо ехать?

- Да.

- По-видимому, тебе хотелось бы, чтобы мы поехали вместе?

- Что вы, Лев Иванович...

- Ну, полно.

- Лев Иванович, можно мне вас попросить?

- Пожалуйста.

Ленька достал из кармана плоский "вальтер" и положил его на стол.

- Что это?

- Пистолет моего отца. Если я его привезу туда с собой, я подведу
отца. Понимаете?

Лев Иванович пожевал бороду, откашлялся и спросил:

- Ты стрелял из него?

- Нет.

- Нельзя говорить половину правды, Леонид. Тогда лучше не говорить
вовсе.

- Я же подведу человека.

- Ты уже его подвел. Поехали. Забери эту вещь в карман, я не смогу
выполнить твоей просьбы, как мне это ни больно...

- Вы меня учили добру, Лев Иванович. А какое же будет добро, если я
подведу отца - ни в чем не виноватого человека?

- Я не хочу сейчас казаться моралистом, Леонид. Только я очень верю:
ты должен отнести им этот револьвер.

Ленька усмехнулся и сказал:

- Знаете, не надо вам ехать со мной.

- Отчего так?

- Я не хочу, Лев Иванович. Вы даже можете к ним позвонить и вызвать
их сюда, а пока запереть дверь на ключ. Телефон - ноль два, добавочный -
дежурного. Все очень просто.

- В тебе сейчас говорит нечто незнакомое мне.

- Во мне сейчас ничто не говорит, Лев Иванович. Сейчас во мне все
визжит и трясется, потому что я иду в тюрьму. Иду в тюрьму за глупость,
понимаете, Лев Иванович? Иду в тюрьму, где сидят жулики и убийцы,
насильники и растратчики! А я иду туда с вашими наставлениями о добре и со
своими стихами, понимаете вы?!

- Успокойся...

- Успокаиваются, когда есть что успокаивать! А у меня нечего
успокаивать! Я обманывал и себя и вас, когда только что говорил о стихах,
и о "чудном мгновенье", и добре, и зле! Я слышу сейчас только одно слово:
тюрьма! тюрьма! И больше ничего! Я пустой совсем! Нет меня! Нет! Нет! Нет!

- Леонид, я прошу тебя выслушать то, что я скажу. У меня было два
сына: комбриг Страхов и полковник Страхов. Они погибли в тридцать седьмом
году вместе с Тухачевским. Я тоже тогда думал, что мир кончился, что я
пустой, что меня больше нет, что я никогда и никому больше не смогу
принести добра или сделать зло. Но ведь я жив. Но ведь я уже двадцать пять