вот чё те хотел прояснить. Шпын уже скоро два десятка лет разъезжает.
Выходит, пережил сколько эр первоначального накопления? Считай! Болоньевая
эра - раз! Мохеровая эра - два! Кримпленовая - три! Железяки играющие -
четыре! Кроссовно-адидасовская эра - пять! А ты хоть одну эру пересиди за
бугром и уже на всю жизнь... упакован, а здесь бьешься, вся рожа в
шишкарях, а еще ручки не брезгует таскать. Не жалей их, Настурция. Алчный
народец, дошлый! Ты его представь на собрании, речугу толкает: товарищи! в
обстановке нарастающего... товарищи! мы должны еще выше нести... товарищи!
думаю, что выражу общее мнение... а после собрания ручки в пакет, туда же
часы и другое, что бог пошлет, и к Колодцу на прием. Уважаемый товарищ
Колодец, примите - не скупясь - и прочее... ха-ха...
расплескал солянку, золотистая капля запятнала рубаху. Мордасов стянул
очки на кончик носа, дотронулся до жирной отметины на полотне с опаской,
будто к насекомому, к тому же ядовитому, вот-вот ужалит.
тарелки.
Боржомчик чем поможет. На крик кукольно повернулись четыре головы в
ондатровых шапках, масляные глаза ощупали с макушки до пят вроде
безразлично, а вроде и цепко. Курага, курага! Мордасов сыпанул соль на
ладонь, растер по пятну. Курага она, конечно, на плаву держит. У каждого
своя курага: у Шпына ручки да зажигалки, да те же календари, не раз
пристраивал по десятке, а если из страны Восходящего солнца с
эмалеволикими девами в кимоно, то по четвертному - только заноси. Ишь ты,
сумеречно усмехнулся Колодец, ну чистые туземцы мы стали, ручки дерьмовые,
календари, мишура с наклейками, ну чем не стекляшки да бусы на берегу
Маклая... Стыдоба!
да вприплюсовку знойность необоримая. Боржомчик тож не с пустыми руками со
службы топает. У бабки Рыжухи дочь на промысле, хоть и не почетном, зато
обильно кормящем, да и от кваса отколупнуть случается, ну и он, Колодец,
свою делянку расчистил и пашет-перепахивает.
взгляды на жизнь - откуда ж похожесть? - выросли в одно время, и время их
слепило по единому образу и подобию; а сведи их вместе, друг от друга нос
стали б воротить, вроде разные люди из непересекающихся слоев,
наиотличающиеся, как только можно, а на поверку один помет, просто к
разным сосцам припали и до поры не встречались под материнским брюхом.
что только ему поднесли такой харч, остальные утешались лжекиевскими,
почитай, из чистого хлеба, обильно пропитанного маслом. Горошек Мордасов
сгреб в одну сторону, красную капусту в другую. Ишь куражиные ходоки,
нет-нет да скосят на него глаза, прикидывают, как повести себя в торге,
как не прогадать да не обмишуриться, и впрямь жулья развелось - половодье,
отметил Колодец хмуро, но не без протеста, причисляя себя к малопочтенной,
зато массовой категории тружеников.
что все мужчины в ресторане не оставили без внимания появления Настурции.
Колодец числился вроде поверенным во всех делах Настурции; как-то сразу в
друзья себя оба определили и Притыка без стеснения пользовалась связями
Колодца: обменными, путевочными, ремонтными; тем, что парятся с ним врачи,
помогающие женским бедам без трехдневных хлопот. Всякое-разное случалось и
Колодец выручал.
Настурции тянется, думает, и ей, мышиной рожице, перепадет мужского
внимания в компании Притыки. Соображает! Мордасов поднялся, прошел мимо
куражиного люда, как князь мимо дворовых, высоко держа голову и,
принюхиваясь, будто ожидая уловить непривычный запах.
служили десертом. Колодец кивнул девицам, заглянул на кухню, велел
заготовить пару банок красной икры. Без наценок! предупредил он и
пригрозил: не то я тоже введу тарифы, запляшете почище японцев. Мордасов
внимательно читал газеты и трудности японского торгового наступлени
переживал, как свои; прижали самураи американцев, пусть! пусть попривыкнут
янки, каково это на вторых ролях от рождения до смерти.
Крупняков напоминал владетельного помещика, вальяжный, косая сажень в
плечах, в длинном махровом халате, с усищами и всклокоченной сивой гривой.
Крупняков во всем старался соответствовать своей щедрой фамилии: говорил
раскатисто, движения не скованные, размашистые, удаль в каждом жесте,
смех, будто ложкой по днищу медного таза наяривают, даже хрустальные
подвески дворцовой люстры оживали и мелко подрагивали в тонком перезвоне.
виться вокруг жены Шпындро. - Прелесть моя! Вот сюда садись, нет сюда...
или сюда... чтоб я тебя видел во всем твоем великолепии. Царица! Нет, в
кресло не садись, только вчера выудил, буду реставрировать. А, креслище?!
Под королевскую, доложу я тебе, попу! Перетяну набивным бархатом, упадешь!
Это тебе не деревяшка лопарей. Искусство, мать, вечное и нетленное. Не
зацепись колготками, мне тут еще не отшкурили. А диванище?! Абзац! Ну я
его пас, ну умасливал девок. У меня дружок есть, на охоту ездит,
кабанчиков бьет, лосей, птицу, все уверяет, мол, охота такая встряска,
такая... я ему пробовал растолковать, что охота на диван почище, чем на
слона или льва в Африке, не верит. Я, вот говорит, на овсы... на медведя и
невдомек ему, что диван отловить ни с каким медведем не сравниться, опять
же украшение быта плюс вложение...
растерянность: не сподобился выкопать клиента на машину и упускать
верхушку, что в руки плывет, резона нет. Хозяин притащил кофе и вазу с
курабье. Наташа машинально отщипнула кусок, сухой, перележавший свое -
пахнуло мышами и затхлостью погреба. Аркадьева знала - с Крупняковым можно
и не церемониться.
привозных конфет.
курабье, извиняй! Для уборщиц придерживаю, попалось под горячую руку.
Миль, как говорится, пардон! Не по злобе, моя прелесть, а вот погляди, -
Крупняков боялся насупленности Аркадьевой, пытался отвлечь, сбить пламя
предстоящего объяснения, - лампу справил, вазон датского фарфора, абажур
золотого шитья, настоящий, не фуфельный, как императорские короны вышиты?
а? Волшебство!..
тактические маневры проку не приносят.
развевающимися одеждами гостьи, заскользила к краю столика.
- Хрусталь ручного гранения! Царица моя! Мамина ваза, фамильная, тут
одного серебра приляпано - мне на старость хватит. - Крупняков захватил в
ладонь три печенья и запихал в рот, прожевал, по-клоунски скорчил гримасу.
- А еще ничего печеньице, ты зря, третьего дня покупал у Елисея...
закачаешься, досталась по наследству, отец Крупнякова и впрямь числился до
войны крупняком, а сын в спекуляцию ударился, достиг не малого, имел
общемосковскую репутацию, в кругах посвященных котировался, мог достать
черта в ступе, а мог отдельно черта, отдельно ступу, как пожелает
заказчик. Значит, нахватал дел и до машины ее Игоречка руки не доходят.
ждать не в жилу.
уж знал, что ни в жизнь не выбраться на лазоревые берега с редчайшей
мануфактурой на каждом - это ж надо! - углу.
зачем машину менять на новую?
сколько тоски прозвучало в твоем "если б ехали". Крупняков навидался
такого люда, господи сколько же их прошло через его руки, веди он записи,
целый отдел кадров посрамил бы да какой, и каждый проситель с двойным
дном: на работе пламенный борец за счастье народов, а в дому Крупнякова
клиент, кому что, купи-продай, достань то да это и, конечно, на равных
вроде, в друзьях все, но Крупняков понимал, держат дистанцию, он-то не
выездной, с чревоточинкой, а вкладчики - кто во что - с паспортами,
синими, зелеными, черт их знает с какими еще. Тому мебель и чтоб
непременно в сохранности, тому дачу и чтоб не дальше тридцати верст, и
чтоб газ, унитаз и гараж, тому для жены украшения... вон в ушах Натальи
молитвами Крупнякова серьги; уж лет десять, как спроворил, уговорил одну
старушенцию, заплатил божьему одуванчику сущие гроши, а Наталье впарил за
десять тысяч, думал обобрал до нитки, а вышло-то по истечении лет, что
чуть не в подарок отдал. Эх, время! Мало тебе, что к могиле подталкиваешь,
так еще из нажитого воздух выпускаешь, имел гору, а глянь осталось щепотка
- гол, как сокол, будто надувной матрас резанули.
сапфировом кобошоне тлела синяя искра. Аркадьева припомнила те тягостные
торги. Она сидела здесь же у Крупнякова, а Игорь страховал внизу в машине;
в ту пору сам Шпындро еще заявлял: "Я в эти дела лезть не желаю", но
заявлял все реже и голос его звучал все глуше, менее уверенно. Наталья
принесла деньги в сумочке, держала ее, прижав к груди, и в распахнутой