Чтение 6–й страницы книги ~Золото красных~

Неожиданно дружелюбие погасло в глазах Седого, достал бумагу, ручку,
положил перед женщиной на тумбочку:

- Давно ты мне автографов не оставляла. Все только устно, а бумага
свою прелесть имеет... от нее вечностью веет, как ни жгут бумаги, как не
рубят в труху, а они все на свет божий вылезают. Пиши!

- Что? - взвизгнула женщина.

- Что хочешь! - Седой растянул губы в нитку. - Хоть как Мастодонту в
последний раз давала, в подробностях... ребята обхохочутся, подробности,
мил человек, великая штука.

Женщина облизнула губы, потянулась к ручке - случались минуты, когда
ярить Седого глупее глупого.

Ребров навестил мать после работы. Мать лежала одна в своей
единственной комнатенке в коммуналке. На белой подушке ее, бесспорно,
красивое, хотя и посеченное морщинами лицо свидетельствовало, как
бессмысленно сопротивление времени.

Ребров поцеловал мать, она погладила жесткие, на затылке короткие
волосы сына высохшей рукой, тонкой, изящной, более всего рассказывающей о
непростом происхождении.

- Как дела, ма? - Ребров присел на край кровати.

Женщина смутилась: отрывает сына, взрослого, занятого человека своими
старческими хворями.

- Как дела, ма? - Повторил Ребров и сжал сухую ладошку матери в своих
руках.

- А... да... - смущенно залепетала больная, - уже лучше... намного...
со вчерашним днем не сравнить...

- Врешь, ма! - Смеясь, Ребров достал лекарства в иностранных
упаковках. - Представляешь вчера шеф расщедрился, отвалил валюты - откуда
только прознал, что ты болеешь? - на покупку лекарств. Странно... никто
никогда за ним такого не замечал...

- Странно. - Прошелестела мать растрескавшимися губами, в глазах ее
блеснули слезинки.

От слабости, подумал Ребров и отчего-то поразился, что поведение
Мастодонта, похоже, вовсе не странно.

Ребров налил матери чай, положил варенье и терпеливо поддерживал
подушку, пока она пила.

- Как же ты здесь управляешься... без меня? - не слишком уверенно
вопросил Ребров.

- Соседки помогают... для нормального человека коммуналка - ад, для
немощного и одинокого - рай...

- Ты, ма, не одна, я-то, какой-никакой, есть. Даже плохие сыновья
лучше, чем несуществующие. Молчишь?.. - Ребров поцеловал мать и неловко
по-мужски принялся за уборку - гоняя несмоченным веником пыль из угла в
угол, полил цветы через край так, что закапал паркет, разбил чашку...

Мать терпеливо наблюдала за сыном: пусть крушит, лишь бы побыл хоть
полчаса, хоть на пять минут подольше.

Наконец Ребров вынес совок с мусором и веник, вернулся, снова сел на
край кровати, вскочил проверил холодильник:

- Что ж ты не ешь, ма? Я тебе столько натащил...

Женщина протянула руку к сыну, с трудом приподнялась на подушке,
поцеловала родное лицо:

- Расскажи, как он дал деньги?

- Какие деньги? - Изумился сын. - Кто?

- Твой начальник.

- Зачем тебе это, ма? Дал и дал.

- Интересно, - прошептала женщина, и Ребров поразился: мать впервые в
жизни лгала.

- Интересно?.. Тебе?.. Убей Бог не пойму! Чужой человек, меня хочет
приручить, чтоб был ему обязан, чтоб ценил и не предавал... Так рассуждают
доброхоты?..

- Нет, не так! - Отчетливо и даже с ожесточением возразила больная,
из глаз хлынули слезы. Ребров долго успокаивал мать, наконец глаза женщины
высохли и, омытые слезами, даже помолодели.

- Вот ты сказал: чужой человек... это не чужой человек.

- Что? - опешил Ребров.

- Не чужой, - отчетливо повторила мать. - Я знала его много лет
назад...

- Что? - тупо твердил Ребров, чувствуя как земля уходит из-под ног. -
Что?..

Седой пребывал в служебном кабинете, аскетическом, ничего лишнего -
графин, два граненых стакана, по стенам под потолок сплошь глухие
деревянные стеллажи.

Седой внимательно изучал списки книжного и пластиночного дефицита,
распространяемые для ублажения начальников и скромного продвижения членов
вельможных семей по пути духовного развития. Перьевая китайская ручка с
золотым пером ставила крестики напротив позиций сообразно вкусам Седого.

Вошел мозгляк лет тридцати, таких в любом комсомольском РК пруд
пруди: безликий, постоянно готовый на любую подлость, с неизменной, криво
приклеенной улыбочкой, плохо скрывающей острые клыки... улыбочкой,
трогательно объединяющей фашистов всего света: если приглядеться, на лицах
фашистов живут всего два выражения - звериная злоба и фальшивая улыбка,
большего разнообразия для ликов улюлюкающих обещателей всеобщего
благоденствия природа не предусмотрела.

Мозгляк выложил на стол пачку книг и стопку пластинок:

- Из прошлого списка.

- Проверять не надо? - Не поднимая головы, уточнил Седой.

Мозгляк замер.

Седой методично проставлял крестики.

Мозгляк обратился в статую, лишь подрагивание ресниц и трепет кадыка
выдавали живого.

Седой швырнул колпачок, отложил ручку, еще раз стеганул
пренебрежительно:

- Проверять не надо?

Злоба на лице мозгляка вмиг сменилась прилепленной улыбкой, тело
завибрировало, кожа, будто размягчилась, на миг показалось, что мозгляк -
фигура для украшения торта, отформованная из масла, к которой поднесли
паяльную лампу, и которая вот-вот на глазах начнет оплывать, растекаясь по
полу жирно блестящей лужей.

- Иди. - Отпустил Седой. Мозгляк исчез. Ожила "вертушка". Седой
поднял трубку:

- Пытался прорваться в цэка? Я займусь... - положил трубку,
наклонился к селектору. - Зайди!

Появился мозгляк, будто вырос посреди пола. Седой поманил
подчиненного, тот склонился к начальнику, внимательно слушал, и лоб
мозгляка, и щеки, и подбородок, и шея блестели масляно, будто мозгляка с
ног до головы окатили водой.

Седой долго шептал, время от времени пробегая указательным пальцем по
стопке пластинок. Мозгляк кивал и с каждым кивком все более сала источали
его поры, пока мозгляк не засверкал, будто надраенный сапог.

Седой откинулся на спинку стула:

- Иди. - Мозгляк не вышел - испарился: дверь не пискнула, не
скрипнула.

Седой постучал ручкой в колпачке по столу, потер лоб, нагнулся к
полу, поставил на колени кофр с цифровыми замками, раскрыл, стал
укладывать книги, когда кофр заполнился книгами доверху, Седой глянул на
пластинки и сообразил, что пластинки не влезут. Поморщился, выдохнул в
кулак, посветлел, припомнив обнадеживающее.

Седой поднялся, подошел к стеллажу, сдвинул в бок глухую деревянную
панель - на светлой лаковой полке в ряд стояла дюжина новеньких,
одинаковых кофров с цифровыми замками. Взял первый слева, сел за стол,
открыл, чертыхнулся, выгреб из кофра стопку зеленых диппаспортов, разложил
веером по столу... открывал медленно, из каждого на Седого взирал его же
фотолик всякий раз под другой фамилией... Седой сложил паспорта, отпер
сейф, упрятал зеленые корочки в стальные глубины и только тогда принялся
распихивать пластинки во второй кофр.

Ожил телефон с наклеенными цифрами 224, Седой поднял трубку,
выслушал, машинально покручивая колесики шифровых замков, обронил лишь:

- Хорошо. - И опустил трубку.

В кабинет маршала авиации ввели светловолосую женщину лет сорока, еще
недавно, бесспорно, привлекательную, но... сейчас посеревшую, с черными
подглазьями, сломленную внезапно обрушившимся горем.

- Жена генерал-полковника Лаврова, - на всякий случай, если маршал
подзабыл, напомнил адъютант и вышел.

Маршал поднялся из-за стола, заулыбался смущенно, с трудом
припоминая, как это - казаться располагающим, открытым собеседнику?

- Ну... ну... не надо... садитесь... разберемся...

Женщина разрыдалась. Маршал налил воды, засуетился, как человек, явно
не имеющий представления о помощи ближнему в беде... Наконец женщина
пришла в себя, вытерла слезы.

- Расскажите, что случилось... - Маршал опустился в начальственное
кресло, обрел привычную уверенность.

Женщина с трудом сдерживала вновь подступившие рыдания:

- Ему стало плохо... Я была в своем училище... мама говорит, что он
никого не вызывал, только прилег... вдруг примчались трое здоровенных...
выправка как у ваших... так мама говорит... оказалось скорая