подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Но кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Ни Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает. В этом я вижу высокий парадокс его стиля, его
будоражащее воздействие. Никогда не удовлетворяясь достигнутым,
музыка становится непрерывно возбуждающим средством, не имеющей
конца композицией - и прелесть ее не в завершении, а в творческом
искании, в проявлении душевных сил, которые затмевают слабые
человеческие эмоции, но не теряют подлинной человечности. И если
Джонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни.
Полет навстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя
место встречи всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади,
Джонни игнорирует или гордо презирает. Маркиза, например, думает,
что Джонни боится бедности. Она не понимает, что Джонни может
испугаться лишь того, что не сможет всадить вилку в бифштекс,
когда ему захочется есть, или рядом не окажется кровати, когда его
будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется ста долларов,
когда ему вздумается истратить эти сто долларов. Джонни не живет в
мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка, удивительная музыка,
которую я услышал этим вечером, никоим образом не абстрактна.
Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, чего он
достиг своей музыкой, но он уже увлечен другой темой, теряясь в
новых предположениях или новых догадках. Его завоевания как
сновидения, он забывает о них, очнувшись от грохота аплодисментов,
возвращающих его назад издалека, оттуда, куда он уносится,
переживая свои четверть часа за какие- то полторы минуты.
за громоотвод во время грозы. Дней пять спустя я столкнулся с
Артом Букайя у "Дюпона" в Латинском квартале, и он тут
же, закатив глаза, сообщил мне прескверную новость. В первый
момент я почувствовал нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь,
граничило со злорадством, ибо я прекрасно знал: спокойная жизнь
будет недолгой. Но потом пришли мысли о последствиях - я же люблю
Джонни,- и стало не по себе. Поэтому я выпил двойную коньяка, пока
Арт подробно рассказывал мне о случившемся. В общем, оказалось,
что накануне днем Делоне все подготовил для записи нового квинтета
в составе Джонни - ведущий саксофон,- Арта, Марселя Гавоти и двух
отличных ребят из Парижа - фортепьяно и ударные инструменты.
Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть
весь день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и
записать побольше вещей. А случилось иначе. Прежде всего Джонни
явился в пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от нетерпения.
Растянувшись в кресле, Джонни заявил, что чувствует себя неважно и
пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не
желает.
отдохнуть малость, но он заладил о каких-то полях с урнами, на
которые он набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах. А
под конец стал пригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол
листья, которые набрал где-то в парке. Не студия - какой-то сад
ботанический. Операторы мечутся из угла в угол, злющие как собаки,
а записи - никакой. Представь себе, главный звукооператор три часа
курил в своей кабине, а в Париже это немало для главного
звукооператора.
получится. Они стали играть, а мы тихонько им подыгрывали,-
продолжает Арт,- чтобы хоть не сдохнуть от скуки. Но скоро я
приметил, что у Джонни сводит правую руку, и, когда он заиграл,
честно тебе скажу, тяжко было смотреть на него. Лицо, знаешь,
серое, а самого трясет, как в лихорадке. Я даже не заметил, когда
он оказался на полу. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом нас
всех, одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем, почему
не начинаем "Amour's". Знаешь эту тему Аламо? Ну ладно,
Делоне дал знак оператору, мы вступили, как сумели, а Джонни
поднялся, расставил ноги, закачался, как в лодке, и такое стал
вытворять, что, клянусь тебе, в жизни ничего подобного не
слыхивал. Минуты три так играл, а потом как рванет жутким
визгом... Ну, думаю, сейчас вся твердь небесная на куски
разлетится - и пошел себе в угол, бросив нас на полном ходу.
Пришлось закруглиться кое-как. А дальше еще хуже. Когда мы
кончили, Джонни сразу огорошил нас: все чертовски плохо вышло и
запись никуда. Понятно, ни Делоне, ни мы не обратили на его слова
внимания, потому что, несмотря на срыв, одно соло Джонни стоит в
тысячу раз больше всего, что мы каждый день слушаем. Удивительное
депо, трудно тебе объяснить... Когда услышишь, сам поймешь, почему
ни Делоне, ни операторы и не подумали стереть запись. Но Джонни
просто осатанел, грозил вышибить стекла в кабине, если ему не
скажут, что пластинки не будет. Наконец оператор показал ему
какую-то штуковину и успокоил его, и тогда Джонни предложил, чтобы
мы записали "Стрептомицин", который получился и намного
лучше, и намного хуже. Понимаешь, эта пластинка гладенькая, не
придерешься, но нет в ней того невероятного чуда, какое Джонни в
"Amour's" сотворил.
_ спросил, что было с Джонни потом. Арт сказал, что после того,
как Джонни прожужжал им все уши своими историями о листьях и
полях, покрытых урнами, он отказался дальше играть и, шатаясь,
ушел из студии. Марсель отобрал у него саксофон, чтобы он его
опять не потерял или не разбил, и вместе с одним из
ребят-французов отвел в отель.
все-таки я откладываю это на завтра. А завтра встречаю имя Джонни
в полицейской хронике "Фигаро", потому что ночью Джонни
якобы поджег номер и бегал нагишом по коридорам отеля. Ни он, ни
Дэдэ не пострадали, но Джонни находится в клинике под врачебным
надзором. Я показываю газетное сообщение своей выздоравливающей
жене, чтобы успокоить ее, и немедля отправляюсь в клинику, где мое
журналистское удостоверение не производит ни малейшего
впечатления. Мне удается лишь узнать, что Джонни галлюцинирует и
совершенно отравлен марихуаной,- такой лошадиной дозы хватило бы,
чтобы свести с ума десять человек. Бедняга Дэдэ не смогла устоять,
убедить его бросить наркотики; все женщины Джонни в конце концов
превращаются в его сообщниц, и я дал бы руку на отсечение, что
марихуану ему раздобыла маркиза.
его дать мне как можно скорее послушать "Amour's". Кто
знает, может быть, "Amour's"- это завещание бедного
Джонни. А в таком случае моим профессиональным долгом было бы...
Дэдэ и сказала, что Джонни чувствует себя намного лучше и хочет
видеть меня. Я не стал упрекать ее: во-первых, потому, что это, на
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Лукин Евгений
Каменистый Артем
Лукьяненко Сергей