другой голос:
выражением отчаяния и изумления в глазах Титкова, он той рукой, в которой
был зажат пистолет, прикоснулся к груди, обессиленно отстраняя то
неизбежное, что случилось с ним. - Неужели? Неужели это?.. Неужели так
быстро настигло это?" - подумал Веснин и с облегчением от внезапной,
непоправимой и уже пришедшей понятости случившегося сейчас с ним хотел
посмотреть на руку, чтобы увидеть, различить на ней кровь... Но не увидел
крови.
звучал знакомый и совершенно незнакомый голос, потухая и потухая, отдаляясь
в глухую пустоту, а багровые волны шли перед глазами, накатывали на что-то
необъятно-огромное, мерцающе-черное, похожее не то на горячую выгоревшую
пустыню, не то на южное, низкое, ночное небо. И мучительно стараясь понять,
что это, он до пронзительной ясности увидел себя и дочь Нину в черной тьме
южной ночи на берегу моря под Сочи, куда увез ее, разведясь с женой, в
тридцать восьмом году Он почему-то в белых брюках, в черном траурном пиджаке
стоял на песке пустынного пляжа с темными пятнами влажных и одиноких
лежаков, стоял с горьким и душным комом вины в горле, зная, что здесь же, на
этом пляже, он после дневных прогулок с дочерью встречался с той женщиной,
которая должна была стать его второй женой. А Нина, догадываясь о чем-то,
плакала, теребила его, хватала за белые брюки и, подняв к нему мокрое от
слез лицо, просилась в Москву, к матери, умоляла отвезти ее: "Папочка, я
здесь не хочу, папочка, я хочу домой, я хочу к маме, отвези меня,
пожалуйста...".
толкавшееся ему в ноги, он хотел сказать ей, что ничего не случилось, что
все будет хорошо, но ничего не мог ни сказать, ни сделать - прочность земли
уходила из-под ног...
шага назад - и в те секунды когда зажатым в пальцах пистолетом Веснин
прикрыл место острого и неожиданного удара в грудь, он лежал на спине в
снегу, кровь шла у него горлом.
огромными прыжками подскочил к нему, когда уже майор Титков, упав на колени
в снег, с ужасом на лице пытался ощупать его, тыкался руками в разорванную
клочками темно-вязкую шинель на его груди; не слышал и короткого ответа
Титкова, и того, как Осин прохрипел яростно и дико:
Хоть мертвым!.. Ясно? Тащи! К домикам! По кювету! Я догоню тебя!..
тело Веснина на свою железную спину, потащил его на себе. Осин несколько
минут лежал возле машины и стрелял длинными очередями по немцам, выкрикивая
страшные ругательства, а когда немецкий пулемет смолк, он вскочил, ударил
прикладом по крылу машины и в бешенстве закричал под темное днище, откуда
пробивались, в обморочном беспамятстве, глухие, стонущие звуки:
немцами на коленях думаешь поползать? Жизнь сохранить? Нога тебе стрелять
помешала? Вылезай, подлец! Вылезай!
я!.. - зашелся взвизгивающими рыданиями Касьянкин, не вылезая из-под машины.
- Миленький, убейте меня! Убейте!..
передумал!
трясущееся, с окостенелыми глазами, что повторяло одно и то же голосом
Касьянкина:
догоняя Титкова, который бежал и полз - все тащил на себе уже остывающее
тело комиссара Веснина.
полутора километрах от обгоревшего, изуродованного снарядами моста и
прекратило свою жизнь в поздний час вечера, когда были израсходованы все
боеприпасы, принесенные от трех разбитых орудий.
группы генерал-полковника Гота в двух местах успешно форсировали реку
Мышкова на правом крыле армии и, не ослабляя натиска, к ночи углубились в
оборону дивизии Деева, рассекли ее, сжали в тиски полк Черпанова в
северобережной части станицы. Но они хорошо знали, что часть танков - трудно
было подсчитать сколько - в конце дня подавила соседние батареи, смяла
впереди и слева оборону стрелковых батальонов и, выйдя на артпозиции, в том
числе на батарею Дроздовского, переправилась через мост на тот берег, после
чего мост этот был полуразрушен и подожжен "катюшами".
постепенно стихать за спиной, там поднялось зарево, набухло краснотой на
протяжении всего северного берега, который еще недавно целиком являлся
тылом. Здесь же, на южном берегу, перед страшной, изрытой танками первой
пехотной траншеей, раздавленными огневыми позициями батарей - непостижимо
умом - бой тоже затихал, прекратились атаки, хотя земля оставалась
подвижно-огненной - везде островами пылал синтетический бензин, горели и
догорали одинокие и толпой сгрудившиеся на буграх танки, чернела прожженная,
развороченная снарядами броня транспортеров, пламя облизывало железные
скелеты грузовых "оппелей", которых не видел в бою Кузнецов, а они шли за
танками.
низине поземкой, до слез жгло глаза и этой колючей снежной крошкой, и этими
тихими и зловещими огнями в степи. Три танка дымили перед самой огневой
позицией батареи, по обугленной броне жирный дым сваливало к земле, и
отовсюду угарно пахло раскаленным железом, сладковатой резиной, горелым
человеческим мясом.
запаха. Его мутило долго, и он, лежа, перегнувшись через бруствер, давился,
кашлял, но желудок был пуст, не было облегчения, от позывных судорог саднило
грудь и горло. Потом он вытер губы, сполз с бруствера, совершенно не
стесняясь того, что Уханов и расчет могли видеть его слабость: это не имело
сейчас никакого значения.
делал не он, а некто другой, потерявший прежнюю меру вещей, - все
изменилось, перевернулось за день, измерялось иными категориями, чем сутки
назад. Было ощущение какой-то пронзительной обнаженности.
надсаженную напрасными потугами грудь, оглядывался на расчет, почти оглохнув
в бою.
откинув голову на бровку бруствера, недвижные глаза приоткрыты, он, похоже
было, спал, не смыкая век. Полчаса назад, после того как Нечаев крикнул, что
кончились снаряды, он, странно засмеявшись, опустился на землю около орудия
и так сидел с бессмысленной усмешкой, с биноклем на распахнутом ватнике,
отупело уставясь на запылавшее зарево, на редкие трассы по ту сторону реки,
куда передвинулся бой.
искорками, снежная крошка позванивала по щиту.
зарева равнодушный взгляд, долго глядел на Кузнецова, затем вяло поднял одну
руку, обвел в воздухе кольцо - и Кузнецов кивнул пьяно гудевшей головой.
узнать по лицам, понимают ли они, чем все-таки кончится бой.
обессиленные вконец, утратившие в многочасовом бою чувство реальности, в
состоянии крайней физической опустошенности, не спрашивали ничего, не
слышали их. Наводчик Нечаев, так и не встав от прицела, стоял перед ним на
коленях, уткнувшись лбом в согнутую в локте руку, неуемная нервная зевота
раздирала его рот. "Ах-ах-ах-а...", - выдыхал он. По другую сторону
казенника полулежал замковый Чибисов, скорчась, уйдя с головой в шинель,
из-под воротника и подшлемника видна была часть сизой, покрытой грязной
щетиной щеки, однотонно и стонуще вырывались у него усталые всхлипывания, он
не мог отдышаться.
беспамятстве, и почувствовал, что начал замерзать: мокрое от долгого
возбуждения тело со слипшимся бельем и гимнастеркой быстро теряло тепло,
ветер продувал шинель насквозь. И стало сводить челюсти от задушливой зевоты
Нечаева, от порывов пронизывающего холода, смешанного с неисчезающим
сладковатым запахом горелого мяса. С отвращением сглотнув слюну, он подошел
к Чибисову, спросил шепотом:
лице.