хладнокровием, над сутью работы, которую мне требовалось выполнить, я,
возможно, согласился бы, что присутствие сына скорее мне поможет, чем
повредит. Но не будем больше к этому возвращаться. Возможно, мне удастся
выдать его за помощника или за племянника.
внимания, если он не хочет получить одну из тех затрещин, которых он так
боится.
насвистывал, то, главным образом, потому, что я был счастлив покинуть свой
дом, свой сад, свою деревню, хотя обычно я покидал их с сожалением. Есть
люди, которые насвистывают безо всякой причины. Я не таков. И все это время,
пока я входил в свою комнату и выходил из нее, приводил в порядок
разбросанные вещи, укладывал белье в платяной шкаф, а шляпы в коробки,
откуда я их вынул, чтобы выбрать нужную, запирал на ключ разные ящики, все
это время я с радостью видел себя вдали от родного гнезда, от знакомых лиц,
от всех моих якорей спасения, видел, как я сижу в полумраке на придорожном
камне, скрестив ноги, положив одну руку на бедро, на нее оперев локоть
другой, обхватив подбородок ладонью, глаза вперив в землю, словно в
шахматную доску, холодно вынашивая планы на завтрашний день, на
послезавтрашний, созидая дни грядущие. И тогда я забывал, что сын мой будет
у меня под боком, неугомонный, жалующийся, хнычущий, выпрашивающий хлеб,
вымаливающий сон, пачкающий трусы. Я выдвинул ящик ночного столика и вынул
баночку, полную таблеток морфия, любимое мое успокаивающее.
ящик письменного стола, но ключи к ним сопровождают меня, куда бы я ни
отправился. Ключи я ношу в правом кармане брюк, в данном случае бриджей.
Массивная цепочка, прикрепленная к одной из подтяжек, не дает им потеряться.
Цепь эта, раз в пять длиннее, чем нужно, лежит, свернувшись, как змея, на
связке в моем кармане. Вес ее кренит меня вправо, когда я устал или когда
забываю нейтрализовать наклон мускульным усилием.
исправил их, взвалил на спину рюкзак, чуть было не написал: бандуру, надел
соломенную шляпу, взял зонтик, надеюсь, ничего не забыл, выключил свет,
вышел в коридор и запер дверь на ключ. С этим, наконец, разобрались. И сразу
же услышал какой-то сдавленный всхлип. Его издал мой спящий сын. Я разбудил
его. Мы не можем терять ни минуты, - сказал я. Он отчаянно цеплялся за сон.
Вполне естественно. Двух-трех часов сна, как бы глубок он ни был,
недостаточно для организма в стадии полового созревания, да еще страдающего
расстройством желудка. И когда я принялся его трясти и поднимать с кровати,
сначала ухватив за руки, потом за волосы, он злобно отвернулся от меня к
стене и уцепился за матрац. Пришлось употребить всю свою силу, чтобы
преодолеть его сопротивление. Но не успел я оторвать его от постели, как он
вырвался из моих объятий, бросился на пол и принялся по нему кататься,
издавая вопли гнева и возмущения. Началось. Это отвратительное выступление
не оставляло мне выбора, и я воспользовался зонтом, держа его двумя руками
за ручку. Но, пока не забыл, одно замечание насчет моей шляпы. На ее полях
имелось два отверстия, по одному с каждой стороны, естественно. Я проделал
их собственноручно, с помощью буравчика. За эти дырочки я завязывал концы
резинки, достаточно длинной, чтобы пройти под моим подбородком, точнее, под
нижней челюстью, но не слишком длинной, ибо она должна была крепко
держаться, под той же челюстью. Благодаря этому, какие бы усилия я ни
предпринимал, шляпа оставалась на своем месте, то есть на моей голове. Как
тебе не стыдно, - воскликнул я, - гадкий поросенок! Если бы я не сдержался,
меня бы охватил гнев. А гнев - это роскошь, которую я не могу себе
позволить. Ибо тогда я слепну, кровавая пелена заволакивает мне глаза, и,
подобно великому Гюставу, я слышу скрип скамей в судебном заседании. О, это
не остается без последствий - твое спокойствие, любезность,
рассудительность, терпение, изо дня в день, из года в год. Я отбросил зонт и
выбежал из комнаты На лестнице встретил поднимающуюся наверх Марту, без
чепца, с растрепанными волосами, кое-как одетую. Что случилось? - закричала
она. Я посмотрел на нее. Она повернула на кухню. Весь дрожа, я поспешил в
сарай, схватил топор, выбежал во двор и принялся изо всех сил крошить старый
чурбан, на котором зимой спокойно рубил дрова. Наконец топор вошел в дерево
так глубоко, что вытащить его я не смог. Усилия которые я прилагал, меня не
только изнурили, но и успокоили. Я снова поднялся наверх. Сын одевался и
плакал. А кто не плачет? Я помог ему надеть рюкзак. Напомнил, чтобы он не
забыл плащ. Он хотел положить его в рюкзак. Я велел ему перекинуть плащ
через руку, пока. Была почти полночь. Я поднял с пола зонт. Неповрежденный.
Вперед, - сказал я. Он вышел из комнаты. Я задержался на мгновение, чтобы
осмотреть ее, прежде чем пойти за ним. В комнате царил невероятный
беспорядок. На улице было чудесно, по моему скромному мнению. Воздух
благоухал. Под нашими ногами поскрипывал гравий. Не туда, - сказал я, -
сюда. Мы двигались между деревьев. Мой сын спотыкался позади, наталкивался
на деревья. Он не умел ходить в темноте. Он был еще молод, слова упрека
замерли на моих губах. Я остановился. Возьми меня за руку, - сказал я. Я мог
бы сказать: Дай мне твою руку. Я сказал: Возьми меня за руку. Странно. Но
тропинка была слишком узкая, идти рядом мы не могли. Тогда я заложил руку за
спину, и сын уцепился за нее, с благодарностью, как мне показалось. Так мы
подошли к калитке. Калитка была заперта. Я отомкнул ее и шагнул в сторону,
чтобы пропустить сына первым. Потом обернулся и взглянул на дом. Частично
его скрывали деревья. Зубчатый гребень крыши и единственная труба с четырьмя
дымоходами едва вырисовывались на фоне неба с несколькими тусклыми звездами.
Я обернул лицо к темной массе благоухающих растений, моих растений, с
которыми я мог поступить как мне заблагорассудится, и никто этому не посмеет
воспротивиться. Певчие птицы, спрятав головы под крыло, ничуть меня не
боялись, потому что хорошо знали. Мои деревья, мои кусты. мои клумбы, мои
лужайки - по-видимому, я их любил. И если срезал, иногда, ветку или цветок,
то исключительно ради их блага, чтобы они стали сильными и счастливыми. И
все равно чувствовал при этом угрызения совести. А если уж честно, то я
делал это не сам, это делала Криста. Овощей я не выращивал. Неподалеку стоял
курятник. Когда я сказал, что у меня есть индейки и т. д., я лгал.
Всего-навсего несколько куриц. И среди них серая хохлатка, но не на
жердочке, как остальные, а на земле, в самом углу, в пыли, предоставленная
крысам. Петух больше не бегал за ней, чтобы яростно потоптать. И недалек был
день, когда, если только она не выздоровеет, все курицы объединят свои силы
и разорвут ее на части, клювами и когтями. Все было тихо. У меня невероятно
чуткий слух. И вместе с тем никакого музыкального слуха. Я слышал лишь
обожаемый мной шорох куриных лапок, трепет перьев и слабое, приглушенное
кудахтанье, доносящееся из курятника по ночам и замирающее задолго до
рассвета. Как часто слышал я его, приходя в восторг, поздним вечером, и
говорил: Завтра я буду свободен. Я в последний раз обернулся к моему
маленькому достоянию, прежде чем покинуть его, в надежде сохранить.
прекратил прогулки с сыном, хотя иногда очень их хотел. Самый обычный выход
с ним тут же превращался в пытку, он то и дело сбивался с дороги. Однако,
предоставленный самому себе, он, казалось, знал все кратчайшие пути. Когда я
посылал его к бакалейщику, или к госпоже Клеман, или еще дальше, по дороге к
Ви за зерном, он успевал туда и обратно за половину времени, которое
потратил бы на этот путь я, и притом не бежал. Ибо я не желал, чтобы моего
сына видели галопирующим по улицам, подобно тем шалопаям, которых он тайком
посещал. Да, я хотел, чтобы он шагал, как я, мелким быстрым шагом, откинув
голову, экономно и ровно дыша, помахивая в такт руками, не оборачиваясь ни
налево, ни направо, казалось бы, ничего не замечая и однако же запоминая
мельчайшие подробности дороги. Но со мной он неизменно сворачивал не в ту
сторону. Перекрестка или развилки было достаточно, чтобы сбить его с
правильного пути, выбранного мной. Не думаю, чтобы он делал это нарочно. Но,
полностью доверившись мне, он не следил за тем, что делает, не смотрел, куда
идет, и двигался машинально, как бы во сне. Его непостижимым образом
засасывали все возникающие на его пути щели. Так что у нас вошло в привычку
прогуливаться каждый сам по себе. Единственный маршрут, который мы регулярно
проделывали вместе, был путь, ведущий нас каждое воскресенье из дома в
церковь и, по окончании мессы, из церкви домой. Подхваченный медленным
потоком прихожан, мой сын был со мной не одинок. Он становился частицей
покорного стада, которое направлялось, в который раз, отблагодарить Господа
за его доброту, вымолить милость и прощение, а затем вернуться, с
облегченной душой, к другим удовольствиям.
предназначенные раз и навсегда решить эту проблему. Встань позади меня, -
сказал я, - и следуй за мной. Это решение было удачным, во многих
отношениях. Но был ли он способен следовать за мной? Не должен ли был
неизбежно наступить момент, когда он поднимет голову и увидит, что он -
один, в незнакомом месте, и когда я, стряхнув мысли, обернусь и обнаружу,
что он исчез? Не прикрепить ли мне его к себе посредством длинной веревки,
обвязав ее концы вокруг наших поясов? - подумал я, но тут же отказался от
этой мысли. Существует много разных способов привлечь внимание, и я не был
уверен, что этот - из числа лучших. Сын мог неслышно развязать узлы и
удрать, предоставив мне продолжать путь в одиночестве, с длинной веревкой,
влачащейся за мной по пыли. Чем не гражданин Кале? До тех пор, пока веревка,
зацепившись за какой-нибудь неподвижный или тяжелый предмет, не прервет мое
движение. Нам лучше подошла бы, пожалуй, не веревка, гибкая и безмолвная, а
цепь, о которой сейчас не приходилось и мечтать. И однако же я мечтал о ней,
какое-то время тешил себя мыслью, воображал себя в мире не столь
совершенном, как наш, и задавался вопросом, как, имея всего-навсего цепь,
без каких бы то ни было наручников, ошейников, оков и обручей, смог бы я
приковать к себе сына так, чтобы навсегда лишить его возможности покинуть
меня. Вопрос упирался в узлы и петли, и в случае крайней необходимости я бы
с ним справился. Но меня уже отвлек от него образ сына, который идет не
позади меня, а впереди. В таком положении я имел возможность не сводить с
него глаз и вмешаться при малейшем ложном движении, сделанном им. Но, не
говоря уже о том, что во время нашей экспедиции я буду исполнять и другие
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Контровский Владимир
Корнев Павел
Сапковский Анджей
Володихин Дмитрий